Что сделала с Пастернаком советская власть

Борис Пастернак родился в семье художника и пианистки. И, может быть, именно оттого, что ему не приходилось защищать свое стремление ввысь от работающей на понижение окружающей среды, его романтизм был не отвергающим, но вовлекающим. Пастернак замешивает свое поэтическое варево из соловьев, паровозов, звезд, ветоши, туманов, пыли, парусов, жуков, стрекоз, весенней грязи и Баха с Бетховеном и, закручивая все это в собственной центрифуге, смерчем устремляет в небеса. Но иногда вдруг, превозмогая обожанье, задержит в руках какую-нибудь намокшую воробышком сиреневую ветвь...

Желчный Набоков, присягнувший пушкинской мере, писал в конце 20-х: "Он без ума от громоздких образов, звучных, но буквальных рифм, рокочущих размеров". Зато Пастернак ведет неуклонную игру на повышение, всему на свете отыскивая наиболее высокую функцию. В прославленных сборниках времен Первой мировой и Гражданской войн приметы исторических катастроф у Пастернака нужно выискивать с лупой, но когда "пахнуть смертью" начинает не воздух "великой русской бури", а воздух канцелярии и застенка, ему приходится находить высокое оправдание для предметов, крайне далеких даже от самого всеобъемлющего романтизма. Первого января 1936 года он печатает в "Известиях" знаменитое стихотворение, где находит и для "кремлевского горца" высокий образ - гений поступка: "А в те же дни на расстояньи, За древней каменной стеной, Живет не человек - деянье: Поступок ростом с шар земной". Пастернак и вправду "верит в знанье друг о друге Предельно крайних двух начал" - властителя и поэта.

Однако, когда потребовалось подписать призыв стереть с лица земли обвиненных в измене полководцев во главе с Тухачевским, Пастернак уже не усмотрел в этом никакого высокого смысла и наотрез отказался, хотя беременная жена падала ему в ноги, умоляя не губить будущего ребенка. Его подпись в газете все равно появилась, а впоследствии возникла и легенда, что Сталин лично вычеркнул Пастернака из расстрельных списков со словами: "Нэ трогайте этого нэбожытэля" (в другом апокрифе - юродивого).

Войну Пастернак прожил со всеми сообща и даже отчасти заодно с генеральной линией, стараясь увериться в тождестве русского и советского, если понимать их в некоем высшем смысле. И только когда с абсолютным злом - фашизмом - было покончено, он принялся за зло относительное, явно не пожелавшее очиститься трагедией и подняться до своей высокой миссии.

Пастернак давно мечтал о простой и бесхитростной книге, которая была бы только "куском дымящейся совести", и его дымящаяся совесть на этот раз повелела ему с неслыханной простотой поведать миру всю горькую правду о том, о чем он не имел ни малейшего понятия: о незамеченных им Первой мировой и Гражданской. И тут его склонность во всем выискивать символический смысл сыграла с ним шутку, испортив его прозу и доставив всемирную славу. Символизм вообще редко срастается с реалистической достоверностью, стремление скрестить реализм с символизмом едва не сгубило первоклассный талант Леонида Андреева, а Пастернак-то и с самого начала не был мастером реалистического изображения... Ну, как поверить в доктора, который даже не вспоминает о своей исполненной риска работе!

Впрочем, если бы Пастернак открыто назначил силуэтам "Доктора Живаго" аллегорические имена: Русская Женственность, Русский Интеллигент, Фанатик, Циник и проч., - это было бы, пожалуй, действительно смелое новаторство вроде трагической "Мистерии-буфф", но ведь Пастернак желал впасть в неслыханную простоту... На его счастье, тупость советской власти вывела его из зоны эстетической критики и сделала идеальной фигурой для нобелевского увенчания - сразу и благородно, и гонимо. Тем более что в переводе, вероятно, было не так заметно, что все образованные персонажи говорят языком философского салона, а язык простонародья мог бы соперничать с ростопчинскими афишами. Ростопчина культурный западный читатель мог запомнить из "Войны и мира", в экранизации, вероятно, мало отличимых от "Доктора Живаго". Хотя в экранизации "Доктора" гораздо сильнее азиатский элемент: русского врача играет Омар Шариф, солдаты утопают в невиданных папахах...

Масскульт безошибочно извлек из романа мелодраматический потенциал, доведя до совершенства мюзикла, но Пастернак до этого триумфа не дожил. Газетная травля, заставившая его отказаться от премии, была воспринята им как Голгофа, но эта игра на повышение уже не принесла ему всегдашнего утешения величием - слишком мелкими были моськи. Романтизировать тиранию оказалось легче, чем хамство, - его игра на понижение и свела поэта в могилу.