Либидо? О, либидо!

- Скажи, ты веришь, что все эти твои разговоры, остроумие – лучший способ лечь со мной в постель?

Где был тот первый вечер нашего знакомства, моя лихость, ее одобряющая и так много обещавшая ласковая улыбка?..

А начиналось все так.

Был вечер.За окном нудно моросило. Делать совершенно нечего, и есть особая прелесть в том, чтобы снять со стеллажа с десяток томиков и перелистывать их, как будто собираешься перечитать. Прочитать не прочитаешь, но на что-нибудь любопытное обязательно наткнешься.

Так мне в руки попала тоненькая книжечка в мягком переплете «Евгений Онегин». Мой любимый роман. У меня несколько Онегиных. А эту книжку из серии «Школьная библиотека» мне подарили, и с тех пор лет пять я ее не раскрывал.

Листать страницы собственной памяти не менее приятное занятие, чем тревожить классика…

В тот день, точнее, вечер мы с Сергеем навестили однокурсника Шуру. С воспалением легких он томился в инфекционной больнице.

Кленовые листья, багряные и осклизлые после дождя, облепили лоснящийся асфальт. По упругим дорожкам больничного то ли садика, то ли дворика бродили задумчивые тени, а в поздне-осеннем сыром воздухе перекатывалось что-то звонкое, хрусткое, готовое вот-вот надломиться.

Выздоравливающий Шура хорохорился, прыгал на одной ноге и как петушок наскакивал то на меня, то на Сергея.

По умытым тропинкам прогуливались две девушки.

Одна, совершенная блондинка, вызывающе открытая, намеренно привлекательная. Высокая, стройная, она шумно жестикулировала, громко говорила и навзрыд хохотала, и вся была нараспашку.

Другая, по-индиански смуглая и черноглазая, пленяла глаз плавностью и медлительностью. Завороженный взгляд увязал в свойственном только женщине совершенстве воплощения. Она посматривала по сторонам рассеянно и невнимательно, может быть, равнодушно, и казалось, больше заботится не о том, чтобы привлечь к себе внимание, а, наоборот, избавиться от него.

- Сергей, познакомься с темненькой и приведи.

На Сергея заглядывались женщины. Завидую красивым мужчинам. Бывают же неотразимые красавцы, покоряющие осознающей свою власть красотой. Хотя нередко красавчики застенчивы и не умеют использовать дарованное богом преимущество.

Смуглянку звали Таня.

Знакомство состоялось, и образовались парочки: Сергей с блондинкой Тамарой, а я с «индианкой».

Мои шутки веселили спутницу. Лучший способ понравиться - юмор и ирония, если они, конечно, наличествуют.

Я пытался читать мысли собеседницы, подглядывая за игрой выразительных вишневых глаз и то, что видел, вдохновляло. Она задумывалась над моими словами, откликалась, и шаг за шагом я проникал на чужую территорию, которую она не очень старательно охраняла. Она была досягаемо близкой и понимающей. Прощаясь, я смело завладел правой девичьей ладошкой. Пересчитал пальчики, игриво прикусил мизинчик, источавший тонкий табачный аромат, и, поймав в маслянистых глазах знак одобрения, покусился на трепетные теплые губы. Она одарила еще более зазывной улыбкой и отстранилась.

Из того вечера больше всего я и запомнил ласковую обещающую улыбку.

Статная, прекрасно развитая физически, она могла бы стать образцом племени акселератов, о которых в те годы много писали в газетах и журналах. Она жила не по логике, которую предписывает возраст. Может быть, она заблудилась между временами.

Но понял это я много позже, а в те дни примитивно гадал, знала она мужчин или нет. И для себя решил: знала. Это прочитывалось в каждом штрихе искушенного, как мне казалось, лица, дышавшего пресыщением и скукой.

Я ревновал бесплотной ревностью к незнакомым мне мужчинам, которые без труда, как стакан воды из крана, получили, а может быть, и продолжают получать от нее то, что мне еще предстоит завоевать.

На ум приходили слова Чехова о том, что мы грустим при виде чужой красоты. А я бы добавил, грустим, расставаясь с чужой красотой, то есть, жизнью. Чужая жизнь всегда красива. А Таня ускользала и была не то, чтобы не моя, а чужая, из другого племени. И оттого, что наша кровь не может перемешаться, возникало ощущение, будто во мне что-то распадается. Получалось так, что каждая наша встреча была расставанием. Мы больше узнавали друг о друге, но расстояние между нами увеличивалось.

И вот это было самое загадочное. Утилитарно оценивая ситуацию, я допускал два варианта. Первый: у нее кто-то есть, и это крепко ее держит. Второй: я пока не глянулся. В обоих случаях сохранялся оптимистичный выход: старайся, вертись, добивайся.

И я «вертелся».

«Не такой уж я примитив, чтобы не справиться с семнадцатилетней девчонкой».

И поклялся взять крепость, во что бы то ни стало.

Основные надежды возлагались на язык. Друзья говорили, что я умел говорить. «Как он умел казаться новым, шутя невинность изумлять, пугать отчаяньем готовым, невольной лестью забавлять». Думаю, Онегин мой духовный прапрадедушка….

Мне не составляло труда, перебросившись несколькими фразами с незнакомкой, угадать, о чем и как надо говорить именно с ней.

Перед встречами с Татьяной я просматривал юмористические рассказы, анекдоты, придумывал несколько хохм, продумывал запасную линию разговора.

Например, описывал свои школьные похождения и выдавал за подвиги брата. «Отец спрашивает, когда же вы, братцы, учиться успеваете, а семиклассник брат отвечает: пап, так мы же талантливые! Отец усмехается и разводит руками: пустота, летите, в звезды врезываясь…»

Брат вырисовывался персоной колоритной.

Встречались мы у нее. Я не понимал, почему моя новая подружка уклонялась от прогулок в парке, походов в кинотеатр, вылазок на приятельские вечеринки. В первый день это показалось добрым предзнаменованием.

Чаще всего мы были не одни. Непременная фигура джинсовой девочки, одной из ее подружек, являющейся сразу после моего появления, разнообразила обстановку.

Я, довольно небрежно одетый не по «фирме» - в крупную клетку пиджак, простенькая рубашонка, совершенно никудышные, зеленые брюки, - вдавливался в кресло и ловчился изобразить из явленной убогости потенциального Алексея Пешкова эпохи университетов. Для большего подобия заталкивал в карман пиджака последнюю книжную новинку. Она ни разу не поинтересовалась, что это.

Слушали меня внимательно, даже с каким-то этнографическим интересом, но значения не придавали.

Линия не срабатывала. Я изощрялся выпятить интеллект, но в нем никто не сомневался. Это принималось как данность, что-то вроде контрамарки для входа.

- Ну, как у тебя? – спрашивал Сергей.

Другому я наврал бы, а ему…Я разводил руками: увы.

Обитала Таня по соседству с железнодорожным вокзалом. Возвращаясь за полночь по трамвайному пути, я различал в просвете ведущей к вокзалу улицы серый фасад угрюмого здания, на верху которого озарялись три аршинные буквы ОКЗ – остатки слова «Вокзал».

В поздний и тихий час по улице, как по желобу, всасывался специфический вокзальный раствор, состоящий из горячего воздуха, глухих звуков и запаха работающего металла.

Перекличка маневровых тепловозов, скачущий как длинноногий комар металлический голос дистанционного диспетчера и ровное, непрерывное гудение, звуковое излучение предстартовой дрожи, производимой станцией, будили ностальгические настроения

Трехкомнатное гнездо Таниных родителей размещалось в двухэтажной довоенной постройке. Многие вещи в комнате несли на себе отпечаток горделивой старины. Это была не ветхость, а «старорежимность». Давно вышедший из моды и употребления буфет из прочного дерева, желтый, низкий, подслеповатый. Древний, черного цвета стол, с замысловатыми завитушками на ножках. Из угла каждые шестьдесят минут напоминали о себе огромные, в рост человека часы в полированном временем и ладонями футляре. Футляр, сработанный из красного дерева в приснопамятные времена, местами уже рассохся. Таня вскользь помянула, что часам около ста лет и достались они по наследству от прабабки.

В жилище было много вещей, которые корнями и тянулись к дальним коленам династии, и чувствовалось, что ими дорожат, предпочитая современным поделкам.

В люстрах всегда тлели лампочки. Свет от них казался приглушенным и смещенным к красным тонам, будто он прорывался из соседних галактик и по законам физики в пути постарел.

В другие кельи родового замка и даже на кухню меня не допускали. Таня приносила коктейль, компот, фрукты, кофе на подносе, а если я просил простой воды, доставляла ее в голубом резном фужере, похожем на спортивный кубок. На обратной стороне донышка я разглядел цифры: 1938. Мне показалась, что и вода из водопровода не нынешняя, а какая-то специально сохраненная и потому тонко отдает влажной пудрой.

Я так и не узнал, чем занимаются Танины родители, кто они и как выглядят. Иногда откуда-то издалека доносились их голоса. Прислушавшись, я различал, как ее отец в тапочках осторожно, будто крадучись, переносил тело по коридору и приглушенно покашливал, видимо, от куренья – однажды я уловил запах дыма, по-моему, трубочного табака.

Моя дива вела прием в атласном, скрытно блестящем черном халате с рисунком ночного неба. Закрыв за мной дверь, она плавно плыла впереди и оглядывалась через плечо, словно оценивала, стою ли я того, чтобы вести меня дальше. И я воспринимал три шага от прихожей как обряд посвящения. Все во мне замирало в предощущении чего-то неожиданного. В эти мгновения я обнаруживал, что у меня есть сердце, что оно в левой стороне груди и ему неспокойно. Из головы вылетали запасенные экспромты и анекдоты.

Можно было ожидать, что она выйдет навстречу со свечой в старинном бронзовом подсвечнике. Меня не удивило бы, если бы Таня однажды предстала с паранджой на лице и в сопровождении невольника-телохранителя

Хозяйка усаживала гостя в кресло мягким жестом руки, а сама опускалась на краешек тахты и вся обращалась в слух. Она на меня не глядела, словной ей было лень. Просто обращала ко мне лицо, полузакрытые глаза, спокойные и недоуменные.

Один единственный раз мы остались в доме совсем одни. Она набрала номер телефона подруги и предупредила, что уходит в кино. Я наполнился предчувствиями, ведь я так ни разу и не поцеловал ее.

Когда заготовленная обойма острот была расстреляна и наступил тайм-аут, Таня внезапно открыла глаза:

- У тебя есть ко мне либидо?

- Да, - брякнул я, не раздумывая, - у мужчины к любой хорошенькой женщине есть либидо.

- Нет, - и в ее голосе проскользнули нотки разочарования, - к любой есть желание. А либидо не к любой. Либидо есть либидо. Ты мужчина, тебе не понять. У меня к тебе нет либидо. Даже если бы я с тобой переспала, у меня к тебе не будет либидо.

Я задумался, переваривая, - либидо, лебеда, лабуда, - и придумывал, как бы ответить по правилам задуманной ею игры. Но промедлил, момент ушел, тема иссякла, и мы надолго замолчали. Я кожей ощущал наперед заданное преимущество девушки передо мной и не понимал, в чем оно. Она скрыта от меня, а я как на ладони.

Нечто между нами было определено заранее, но что - я не знал, а она знала. Поэтому она загадывала загадки, а я не знал, где искать ответы. И мне казалось, что она подглядывает за мной с чувством превосходства, и я бы не отважился добавить – мнимого. Она насквозь видит меня и забавляется моими потугами. Возможно ли такое? Я старше, умнее, опытнее, а вот надо же…

- Ты интересно говоришь, - она не открывала глаз, и я засомневался, да слушала ли она вообще.

- Я тебе нравлюсь? – брови чуть-чуть приподнялись.

- Нравишься.

- А что тебе больше всего во мне нравится?

- Ты мне вся нравишься.

- Может быть, ты в меня влюблен?

- Может быть.

- Почему же ты до сих пор не признаешься?

- Молодой, исправлюсь.

- Но ведь хочешь признаться?

- Хочу.

- Хорошо, потом признаешься. Тебе нравятся мои ноги?

- Я их не видел.

- Жаль, что ты не видел мои ноги. Они бы тебе понравились. Они многим нравятся. Как ты думаешь, тебе понравятся мои ноги?

Я промолчал.

- Ладно, скажи, что ты меня любишь.

Я набрал в легкие воздух и замер.

- Вот видишь, оказывается, ты меня не любишь.

Разговор вела она, и я не мог перехватить инициативу.

- Что ты хочешь от меня?

- Ничего не хочу.

- Тебе хорошо со мной?

- Хорошо.

- Хорошо говорить?

- Да, хорошо говорить.

- А молчать?

- Тоже неплохо.

Это был последний наш разговор. Таня уезжала в Москву к тетке, чтобы с помощью столичных репетиторов и тетушкиных связей подготовиться к поступлению в университет. Я оглянулся: стол, абажур, книжная полка. Здесь оставался мир, населенный незнакомой мне расой. Я пришел в их мир, как завоеватель, и меня легко пропустили. Теперь ухожу, и меня так же легко отпускают. Будто и не было. Силки раскрепились, но меня выпускали не на свободу, а, словно окольцованную птицу, выталкивали в новую, неявную неволю неизъяснимой тоски незнания.

- Хочу подарить тебе книгу. Ты ее читал, я знаю. Может быть, когда-нибудь перечитаешь и найдешь что-то новое.

Она улыбнулась, как в день знакомства: издалека и одобряюще. От такой улыбки можно вообразить бог знает что, но я-то знал…

Этой книгой оказался роман в стихах о равнодушном, а потом влюбленном молодом человеке.

Такова история книги.

Я быстро пробежал глазами по стихам, не без удовольствия отметив, что до сих пор помню чуть ли не половину выученного еще в школьные годы наизусть романа.

В восьмой главе в строфе XLV карандашом были подчеркнуты две последние строки и рядом приписано Таниным размашистым почерком «Согласись»:

«Как с вашим сердцем и умом

Быть чувства мелкого рабом».

За окном накрапывал дождь.