Октябрьский переворот

Октябрьский переворот поставил точку в истории «демократической» России: революционное (по факту своего обретения власти) Временное правительство было практически беспрепятственно заменено организованной, агрессивной и бескомпромиссной группой большевиков в лице Совета рабочих и солдатских депутатов, съезд которого начался в Петрограде 25 октября (7 ноября) 1917 года.

По официальной версии, одним из авторов которой стал американский корреспондент Джон Рид, дата переворота была чётко определена самим Лениным.

В книге «Десять дней, которые потрясли мир» Д.Рид писал: «3 ноября (21 октября) вожди большевиков собрались на своё историческое совещание. Оно шло при закрытых дверях. Я был предупреждён Залкиндом и ждал результатов совещания за дверью, в коридоре. Володарский, выйдя из комнаты, рассказал мне, что там происходит.

Ленин говорил: «24 ноября будет слишком рано действовать: для восстания нужна всероссийская основа, а 24-го не все ещё делегаты на съезд прибудут. С другой стороны, 26 октября будет слишком поздно действовать: к этому времени съезд организуется, а крупному организованному собранию трудно принимать быстрые и решительные мероприятия. Мы должны действовать 25 октября — в день открытия съезда, так, чтобы мы могли сказать ему: «Вот власть! Что вы с ней сделаете?» (2, с. 61, 62).

Л.Д.Троцкий в своих воспоминаниях утверждает о том, что «историческое совещание» 21 октября — не более чем выдумка. Ленин на протяжении месяца не мог толком определиться с решением, где и когда поднять вооруженное восстание, и балансировал на грани ошибки, сначала предлагая захватить власть во время проведения Демократического Совещания (проходило в Петрограде 14-22 сентября), затем решил организовать штаб восстания в Финляндии и оттуда двинуть революционных матросов на столицу. В конце сентября Ленин считал «оттягивание восстания на три недели, до съезда Советов, гибельным» (3, с. 321).

Чем была вызвана поспешность Ленина, его нервозность, приводившая, по утверждению Троцкого, к конфликтам с ЦК партии? Ведь действительно логичным было провести переворот именно в дни работы Съезда Советов, чтобы сразу же узаконить новую власть. Ведь не зря в дальнейшем большевистскими летописцами «гениальное» решение о дате восстания было приписано именно вождю мирового пролетариата.

В значительной степени торопливость Ленина объясняется «заказным» характером его действий на всем протяжении 1917 года, когда он, призывая к немедленному миру, явно лоббировал интересы Германии, обескровленной войной на два фронта.

Подтверждением этого служат многочисленные документы, опубликованные в Германии ныне, одним из которых является «совершенно секретная» телеграмма, поступившая от связного на имя Лерснера — Верховного командующего сухопутных сил Германии 29 сентября 1917 года: «Широко задуманные и успешно осуществлённые операции на Восточном фронте поддержаны подрывной работой в России. Мы приложили усилия к тому, чтобы способствовать националистически-сепаратистским устремлениям и мощно поддерживать революционные элементы. Мы при этом действовали длительное время в полном единодушии с секцией политики в Берлине Генерального штаба действующей армии (капитан фон Гюльсен). Наша совместная работа показала видимый успех. Движение большевиков без нашей постоянной широкой поддержки никогда бы не приобрело того размера и не достигло бы такого влияния, которым оно сегодня обладает. Налицо все признаки за его дальнейшее распространение…» (4, с. 306).

Германия не жалела средств на раскачивание маятника революции в России, пытаясь путём финансирования хаоса в этой стране стабилизировать Восточный фронт с целью переброски крайне необходимых на Западном фронте дивизий. Сентябрь-октябрь 1917 года были тяжёлым испытанием для германской армии, сумевшей за счёт полученных резервов сдержать английское наступление на Ипре, в ходе которого с обеих сторон погибло более 600 тысяч человек (5, с. 718).

Ленин, использовавший для подготовки революции в России выделенные Германией деньги, торопился спасти не только российский пролетариат, но и германскую армию. Полученные деньги всегда требуют отработки…

По сути своей, план захвата стратегических объектов Петрограда, как и взятие Зимнего дворца, не были следствием каких-либо широкомасштабных действий, свидетельствующих о всенародном размахе. Скорее всего, и план этот был довольно условным, и «победоносное шествие революции» стало возможно только по причине полного отсутствия сопротивления.

Временное правительство, окончательно утерявшее какую-либо популярность среди населения, никто не хотел защищать. Последней надеждой Керенского были расквартированные в Петрограде 1-й, 4-й и 14-й донские казачьи полки, представители которых долго «торговались» с премьер-министром, оттягивая время и присматриваясь к ситуации. В ночь с 6 на 7 ноября Керенский был ещё уверен в казачьей поддержке: «…у меня не было ни малейших сомнений в том, что эти три донских полка не нарушат своей присяги», но на утро иллюзии рассеялись: «…я ещё раз жестоко ошибся. Я не знал, что пока я разговаривал с делегатами от полков, Совет казачьих войск, заседавший всю ночь, решительно высказался за невмешательство казаков в борьбу Временного правительства с восставшими большевиками» (3, с. 311).

К Зимнему дворцу накануне большевистского переворота были собраны разрознённые подразделения из юнкеров Ораниенбаумской и Петергофской школ прапорщиков, Инженерной школы, рота женского ударного батальона, несколько десятков гарнизонных офицеров и калек-»георгиевцев» (6, с. 51).

План обороны отсутствовал полностью. Деникин рассказывает о появлении у Зимнего дворца за несколько часов до штурма фактически находившегося на нелегальном положении в Петрограде генерала Алексеева: «Видели его, спокойно проходившего от Исаакия до Дворцовой площади сквозь цепи «войск революционного комитета» и с негодованием обрушившегося на какого-то руководителя дворцовой обороны за то, что воззвания приглашают офицерство к Зимнему дворцу «исполнить свой долг», а между тем для них не приготовлено ничего — ни оружия, ни патронов» (7, с. 157).

С наступлением темноты начались перестрелки и стычки, большевиками были разоружены некоторые караулы юнкеров. Защитники Зимнего дворца, окончательно упавшие духом, отошли под прикрытие стен, ожидая штурма. Участь Временного правительства была предрешена…

И самое главное, что она была предрешена самим Временным правительством. Члены его были напрочь лишены политической воли и оставались безучастными наблюдателями процесса ликвидации собственной структуры власти. Неудивительно, что в 9 часов вечера, перед самым штурмом, ушли из дворца казаки, а юнкера были в замешательстве, не понимая, защищать ли правительство, которое является совершенно бесхарактерным, а поэтому не может отдать приказ о необходимости сопротивления. Министр юстиции П.Н.Малянтович вспоминал о том, как члены правительства общались с потенциальными защитниками Зимнего дворца непосредственно перед штурмом: «Юнкера, в числе, может быть, ста, может быть, больше человек, собрались в…зале-коридоре…Какой же военный приказ могли мы отдать? Никакого… Решено было ограничиться короткими обращениями и затем удалиться. Начал Коновалов, и все мы сказали, хотя и по-разному, но одно и то же… Итак, солдаты во время военных действий получили… тему для митинга… И митинг открылся, когда мы ушли… Вошёл казачий полковник…С ним ещё офицер. Спрашивают, чего хочет Временное правительство… Говорили то же, что юнкерам. Полковник слушал, то поднимая, то опуская голову. Задал несколько вопросов… Вздохнул, и оба ушли, — ушли, мне казалось, с недоумением в глазах… Вошёл Пальчинский, доложил: казаки покинули дворец, ушли, говорят — не знают, что им делать» (8, с. 75-76, 80).

Интересными являются и свидетельства П.Н.Малянтовича о штурме Зимнего дворца: «Вдруг где-то в самом дворце возник какой-то тревожный шум, одиночные выстрелы, — и опять всё смолкло… Оказывается во дворец ворвалось человек 30-40 большевиков… Все обезоружены и арестованы. Отдали оружие без сопротивления… Опять у нас тихо… Входит Пальчинский, юнкера Михайловского училища ушли… Опять тревожный шум во дворце, но ближе, чем первый… Оказывается, во дворец забрались несколько матросов и с верхней галереи в зале-коридоре сбросили две бомбы… Матросы арестованы… Опять тихо. Опять мы разбрелись по насиженным местам… Стрельба снаружи — это уже не в счёт: это аккомпанемент к тишине… Кто-то вошёл и доложил: женский батальон ушёл, сказали: «Наше место на позициях, на войне; не для этого дела мы на службу пошли…»… Опять шум во дворце, отдалённый… Пальчинский доложил, что охрана приняла толпу большевиков за ту депутацию, которая должна прийти из думы, и впустила её во дворец. Когда же ошибка была обнаружена, большевики были немедленно обезоружены… Я задремал… Вошёл кто-то. Кажется, начальник нашего караула. Доложил, что юнкера — не то павловские, не то владимирские — ушли… Стрелка приближалась к двенадцати часам ночи. Нам доложили, что часть юнкеров Ораниенбаумской школы прапорщиков ушла… Опять шум… ворвались большевики и, конечно, опять обезоружены… И вдруг возник шум где-то и сразу стал расти, шириться и приближаться… Стало вдруг сразу ясно, что идёт конец… Дверь распахнулась… Вскочил юнкер. Вытянулся во фронт, руку под козырёк, лицо взволнованное, но решительное:

- Как прикажете, Временное правительство! Защищаться до последнего человека? Мы готовы, если прикажет Временное правительство.

- Этого не надо! Это бесцельно! Это же ясно! Не надо крови! Надо сдаваться! — закричали мы все, не сговариваясь…» (8, с. 80-83).

Вот как описывает события этой ночи член исполкома Петроградского Совета Н.Н.Суханов: «…Группки юнкеров не могли и не думали сопротивляться. В общем, военные операции были похожи скорее на смены караулов в политически важных центрах города… Город был совершенно спокоен. И центр, и окраины спали глубоким сном, не подозревая, что происходит в тиши холодной осенней ночи. Не знаю, как выступали солдаты… По всем данным, без энтузиазма и подъёма. Возможно, что были случаи отказа выступать. Ждать боевого настроения и готовности к жертвам от нашего гарнизона не приходилось… Из 200-тысячного гарнизона едва ли пошла в дело десятая часть. Вероятно — гораздо меньше… Была ли произведена самая примитивная разведка — путём посылки курьеров к штабу и к Зимнему дворцу? Нет, не была. Ибо охрана пустого Зимнего дворца в эти часы была совершенно фиктивна; а главный штаб, где находился глава правительства, не охранялся вовсе. Насколько можно судить по некоторым данным, у подъезда не было даже обычной пары часовых» (3, с. 291-292).

Схожей с Сухановым является и оценка атмосферы Октябрьского переворота, данная А.И.Деникиным: «Снова, как восемь месяцев назад, на улицы столицы вышел вооружённый народ и солдаты, но теперь уже без всякого воодушевления, с ещё меньшим, чем тогда, пониманием свершающегося, в полной неуверенности и в своих силах, и в правоте своего дела, даже без чрезмерной злобы против свергаемого режима» (7, с. 155).

Стремящаяся к власти революционная группа с самого начала настороженно относилась к своему народу и боялась его. Не зная реальной расстановки сил и опасаясь сопротивления, большевики, тем не менее, не вывели на улицы народ, которому изначально не доверяли. Да и петроградцы, как гражданские лица, так и солдаты гарнизона, не торопились встать на чью либо сторону и заняли пассивную наблюдательную позицию. Эта не Франция, где опьянённые свободой толпы парижан ринулись на Бастилию…

По некоторым подсчётам, количество большевиков — участников переворота было даже меньше, чем было предположено Сухановым. Так Р.Пайпс определил количество активных участников штурма Зимнего дворца не более 4% от общего числа солдат Петроградского гарнизона (9, с. 280). Да и боевые качества их были посредственные, о чём свидетельствуют факты сдачи ими оружия в случаях активного сопротивления юнкеров.

Всё оказалось намного проще: фортуна повернулась к большевикам лицом. Власть не надо было брать, она сама, без особого напора, свалилась им в руки…

Кстати говоря, германские «союзники» новой российской власти внимательно следили за развивающимися в Петрограде событиями, и не только морально поддерживали большевиков, но готовы были и впредь выделять необходимые вождям революции суммы. Так 9 ноября 1917 года Верховный командующий сухопутных сил Германии Лерснер телеграфировал: «Победа Совета рабочих и солдатских депутатов желанна для нас». В этот же день госсекретарь Германии составил обращение в Федеральное казначейство: «…имею честь попросить сумму в пятнадцать миллионов марок в соответствии с главой 6 раздел II внешнего бюджета МИДа на политическую пропаганду в России. В зависимости от хода событий оставляю за собой право, с Вашего позволения, обратиться к Вам с дальнейшей просьбой об отпуске последующих сумм» (4, с. 313-314).

8 ноября 1917 года 2-й Всероссийский съезд Советов принял «Декрет о мире» и «Декрет о земле», с помощью которых новая власть резко увеличила число своих сторонников среди солдат и крестьянства. Примечательно, что большевики попытались продекларировать свою гуманность, и на съезде было принято постановление, в соответствии с которым отменялась смертная казнь (1, с. 134). Фиктивность данного постановления была явная…

Фронт рухнул: стихийный процесс дезертирства, продолжавшийся с весны 1917 года, принял лавинообразный характер. Фактически не воюющая, подверженная революционной пропаганде, тающая на глазах армия в сентябре-октябре всё ещё удерживала против себя «127 вражеских дивизий, в том числе 80 немецких, т.е. одну треть состава германской армии» (7, с. 146). Теперь же все условности отметались.

Коррозия революции разъедала государственное тело России. Противоречия внутри левого лагеря вывернули наизнанку всю сущность сил, разваливших империю и напрочь лишенных общероссийских национальных интересов. Чего стоит цинизм лидера меньшевиков Дана, который говорил, что выступление большевиков несомненно ведёт страну к катастрофе, но бороться с ним революционная демократия не будет (7, с. 155).

Гражданская война явилась логическим продолжением массовых проявлений насилия одной части нации к другой, ставших предпосылкой для создания системы организованного вооружённого сопротивления, и удивительно, что начало этой войны относится большинством историков к февралю-марту 1918 года.

Октябрьский переворот не стоял отдельно от хронологии Гражданской войны, и даже не был отправной точкой, с которой всё началось, поскольку массовый террор стал возможен ещё в процессе возникшего после Февральской революции дезертирства. Усиливаясь к осени, дезертирство пропорционально этому увеличивало и количество жертв. Для солдата офицер становился олицетворением неволи, преграды на пути к обретению мира. И преграду безжалостно сметали…

По свидетельству начальника штаба Гвардейского кавалерийского корпуса в Петрограде генерала Г.И.Гончаренко: «Великая — бескровная»… с первых шагов уже обагрилась человеческой кровью. В нескольких шагах от моей квартиры был растерзан на глазах своей жены командир эскадрона николаевского кавалерийского училища…подполковник Георгий Левенец… В Царском Селе был поднят на штыки…полковник Григорий Шестерников… Это был твёрдый, решительный офицер, имевший мужество заявить своему батальону, что не нарушит царской присяги… В Обводном канале толпа утопила начальника одного из артиллерийских заводов генерала Борделиуса. На Литейном мосту убит известный профессор, член Французской академии наук, генерал Забудский. В Кронштадте стал жертвой зверской расправы известный порт-артурский герой…адмирал Вирен» (10, с. 40-41).

Гончаренко писал о том, что перед Октябрьским переворотом вновь произошёл всплеск насилия по отношению к офицерам: «Каждый день приносил известия о бессудных расправах над беззащитным офицерским составом… В Выборге убит командир 42-го корпуса, генерал от кавалерии Владимир Алоизиевич Орановский, зверски убиты Генерального штаба генералы Степанов, Васильев и драгунский полковник Карпович. В Луге, в конском запасе, убит бывший командир кавалергардов, генерал граф Менгден, конногренадёр полковник Эгерштром, молодой лейб-гусарский штабс-ротмистр граф Клейнмихель» (10, с. 91).

Справедливости ради стоит сказать, что в этот период были предприняты попытки оказания силового давления и в отношении большевиков. Здесь, независимо друг от друга, действовали как донской атаман Каледин, так и Керенский. В октябре 1917 года они предприняли неуверенные попытки противостоять распространению большевистского влияния в стране, привлекая войска в качестве давления на Советы и пользуясь противоречиями в левом лагере. Об этом писал и Джон Рид: «В Харькове тридцать тысяч горнорабочих сорганизовались и приняли тот вводный пункт устава «Индустриальных рабочих мира», который гласит: «Класс рабочих и класс предпринимателей не имеют между собой ничего общего». Организация была разгромлена казаками, многих горняков прогнали с работы, оставшиеся объявили всеобщую забастовку. Министр торговли и промышленности Коновалов послал своего заместителя Орлова прекратить беспорядки и снабдил его широкими полномочиями. Горняки ненавидели Орлова. А ЦИК не только поддержал это назначение, но и отказался потребовать вывода казаков из Донецкого бассейна… За этим последовал разгром Калужского Совета. Большевики, завоевав большинство в этом Совете, добились освобождения нескольких политических заключённых. Городская дума с согласия правительственного комиссара вызвала из Минска войска, которые подвергли Совет артиллерийскому обстрелу. Большевики уступили, но в тот момент, когда они выходили из здания Совета, казаки набросились на них с криком: «Вот что будет со всеми прочими большевистскими Советами, и с Московским, и с Петроградским!» (2, с. 51).

Однако о жертвах среди большевиков Джон Рид ничего не писал, а ведь если бы они были, то на это обязательно сделали бы акцент…

Февральская революция и Октябрьский переворот запустили маховик кровавого общенационального противостояния с новой силой. Разгул беззакония и террора неминуемо привёл к первым попыткам организации сопротивления.

Накануне большевистского восстания Керенский бежал из Петрограда, и прибыл к Главнокомандующему Северным фронтом генералу Черемисову в надежде собрать верные Временному правительству части и двинуть их на столицу. Попытка была тщетной. Вспоминая о событиях того дня, Керенский писал: «…Черемисинов сообщил, что он уже отменил свой приказ, ранее данный в соответствии с моим требованием из Петербурга, о посылке войск… Значительно позже я узнал, что, по выходе от меня, генерал не только пошёл в заседание военно-революционного комитета. Он пытался ещё по прямому проводу уговорить Командующего Западным фронтом ген. Балуева не оказывать помощи правительству» (3, с. 312-313).

Не подчинился приказу Черемисинова только командир 3-го конного корпуса генерал П.Н.Краснов, посчитав действия штаба фронта изменой. Вспоминая о разговоре с Черемесиновым, Краснов писал:

«Черемисинов посмотрел на меня.

- Временного правительства нет, — устало, но настойчиво, как будто убеждая меня, сказал он.

- Как нет? — воскликнул я.

Черемисинов молчал. Наконец тихо и устало сказал:

- Я вам приказываю выгружать ваши эшелоны и оставаться в Острове. Этого вам достаточно. Всё равно вы ничего не можете сделать» (11, с. 349).

Для казаков Керенский был явно непопулярной фигурой, которому не могли простить то, что он в августе 1917 года предал генерала Корнилова, негативным было и отношение Краснова к премьер-министру Временного правительства. Тем не менее, командир 3-го конного корпуса принял решение идти на Петроград.

«Да, иду. Потому что не к Керенскому иду я, а к Родине, к великой России, от которой отречься я не могу. И если Россия с Керенским, я пойду с ним. Его буду ненавидеть и проклинать, но служить и умирать пойду за Россию. Она его избрала, она пошла за ним, она не сумела найти вождя способнее, пойду помогать ему, если он за Россию» (11, с. 351).

Совершенным блефом стало назначение Керенским Краснова командующим армией. Новому «командарму» было обещано, что он получит «…не только Донскую, но и Уссурийскую дивизию… будут приданы 37-я пехотная дивизия, 1-я кавалерийская дивизия и весь 17-й армейский корпус» (11, с. 352). Однако обещания Керенского оказались беспочвенными. Он продолжал верить в собственную власть над страной и армией, даже когда стало очевидным, что кроме 3-го корпуса, да и то номинально, ему никто не подчиняется.

9 ноября казаки без боя овладели Гатчиной.

«Город был переполнен различными большевистскими войсками: местной пехотой, артиллерией, матросами из Кронштадта, блиндированными автомобилями из Петербурга и т.д. Несмотря на подавляющее численное превосходство «врага», было решено город взять немедленно. Войска были выгружены, и военные операции начались. Эта операция быстро и блестяще закончилась. Почти без выстрела и, насколько помню, без всяких жертв Гатчина была занята правительственными «войсками». «Революционные» же войска удирали во все стороны или сдавались со всеми своими ружьями, пулемётами, гранатами и т.д. При поспешном отступлении даже один блиндированный автомобиль остался просто брошенным своей командой…» (3, с. 315).

10 ноября, не смотря на многократное численное превосходство противника, Краснов принимает решение о необходимости штурма Царского Села.

«Всего казаков у меня было, считая с енисейцами, — 480 человек, а при спешивании — 320, — вспоминал командир корпуса. — Идти с этими силами на Царское Село, где гарнизон насчитывает 16 000, и далее на Петроград, где было около 200 000, никакая тактика не позволяла; это было не безумство храбрых, а просто глупость. Но гражданская война — не война. Её правила иные, в ней решительность и натиск — всё» (11, с. 362).

Царское Село было взято, как и Гатчина, «силой авторитета». Части гарнизона дрогнули, кое-кто бежал в Петроград, остальные замитинговали и приняли решение держать полный нейтралитет. Однако последующее наступление 3-го конного корпуса захлебнулось на Пулковском направлении. Сюда большевиками были переброшены революционные матросы, более стойкие, чем красноармейцы (по признанию Краснова), и превосходившие численностью казаков в десять раз.

Ожидавшееся казаками подкрепление, если не считать отдельных небольших групп, так и не прибыло. Довершило дело пропаганда необходимого всем мира и крайне отрицательное отношение казаков к Керенскому, отстаивать интересы которого им не хотелось.

Начались переговоры с большевиками; Керенский, опасаясь расправы, бежал. Краснов оказался под фактическим арестом в Гатчине.

При этом Керенский пытался блефовать перед своими сторонниками в Петрограде и, осознавая явную неудачу в отношениях с казаками, придумал совершенно мифическое обоснование провала наступления на столицу. Это известно из записей посла Великобритании в России Джорджа Бьюкенена, сделанных 14 ноября: «Сегодня ко мне заходил Верховский. Он сказал, что Керенский не захотел, (подчёркнуто автором) чтобы казаки сами подавили восстание, так как это означало бы конец революции» (12, с. 308).

Наступление 3-го конного корпуса на Петроград показало картину полного разложения так называемой революционной армии, потери которой составили, по свидетельству большевистского начальника обороны Петрограда М.А.Муравьёва, около 400 человек (против 3-х убитых и 28-и раненых казаков) (11, с. 386).

Успешные действия казаков были следствием меньшей степени поражения их революционным вирусом при полном отсутствии дисциплины у противоборствующей стороны — в гарнизоне Гатчины и Царского Села.

Не было и единой идеологической платформы в среде революционной солдатской массы, а точнее, практически полностью отсутствовала вообще какая-либо объединяющая эту массу идея, кроме желания побыстрее закончить войну и разъехаться по домам. Интересен пример отношения к власти, как к прошлой, так и нынешней, у самой преданной большевизму части революционного лагеря — моряков Балтийского флота, общавшихся с казаками в Гатчине в ходе переговоров:

«Матросы ругают Керенского, но и Ленина не хвалят.

- Нам что Ленин! Окажется Ленин плох, и его вздёрнем. Ленин нам не указ» (11, с. 385).

«Матросы явно ухаживали за казаками и льстили им.

- В России только и есть войско, товарищи, что матросы да казаки, — остальное дрянь одна.

- Соединимся, товарищи, вместе — и Россия наша. Пойдём вместе.

- На Ленина! — лукаво подмигивая, говорил казак.

- А хоть бы и на Ленина. Ну его к бесу! На что он нам сдался, шут гороховый.

- Так чего же вы, товарищи, воевали? — говорили казаки.

- А вы чего?

И разводили руками. И никто не понимал, из-за чего пролита была кровь и лежали мёртвые у готовых могил, офицер-оренбуржец и два казака, и страдали по госпиталям раненые…» (11, с. 387).

Большевики были напуганы казачьей организованностью и сохранившемуся вопреки революционному разложению умению воевать. Никто из вождей новой власти не хотел взять на себя ответственность за какие-либо активные действия против чинов 3-го конного корпуса, и казаки, чувствуя это, выдавили из большевиков согласие отпустить их беспрепятственно, с оружием, к родным станицам.

Краснова доставили в Петроград то ли для переговоров, то ли как арестованного, всё время опасаясь того, что неясный статус командира корпуса может возмутить казаков. При этом явным было проявление нервозности среди представителей большевистской верхушки, которые не обладали информацией о состоянии дел в России во всей полноте, и боялись возможности появления массовых и хорошо организованных контрреволюционных выступлений. Так большевистский Верховный Главнокомандующий прапорщик Н.В.Крыленко спрашивал у Краснова: «Вы не имеете сведений о Каледине? Правда, он под Москвой?». Интересен и тот факт, что через посредников Троцкий интересовался, как отнесётся Краснов к предложению занять какой-либо высокий пост (11, с. 392-393).

20 ноября 1917 года командир 3-го корпуса был беспрепятственно выпущен из Петрограда. С прискорбием он констатировал факт, что процесс революционного разложения проник и в казачью среду. Так спустя два дня в Великих Луках казаки 10-го Донского полка отказались взять Краснова к себе в эшелон, объясняя свои действия тем, «что это было для них опасно» (11, с. 396).

«Они готовы были какою угодно ценою ехать по домам… Это было то же дезертирство с фронта, которое охватило пехоту, но пехота бежала беспорядочно, толпами, а это было организованное дезертирство, где люди ехали сотнями, со своими офицерами в полном порядке, но не всё ли равно — они ехали домой, ехали с фронта, покидая позиции, они были дезертирами» (11, с. 397).

Поход 3-го конного корпуса на Петроград стал первым организованным проявлением вооружённого сопротивления большевистскому режиму. В омут братоубийственной войны затягивало всё новые и новые слои российского общества, и если Октябрьский переворот проходил под знаком всеобщего равнодушия, то в дальнейшем всё более обостряющаяся непримиримость провоцировала всеобщую озлоблённость и поневоле расставляла по разные стороны баррикад даже тех, кто хотел бы оставаться нейтральным.

Опомнившись от шока, последовавшего после взятия большевиками Зимнего дворца, юнкера, воодушевлённые продвижением казаков Краснова к Петрограду, решили поднять восстание. В столице появились воззвания: «Товарищи рабочие, солдаты и граждане революционного Петрограда! Большевики, призывая к миру на фронте, в то же время призывают к братоубийственной войне в тылу. Не подчиняйтесь их провокационному призыву! Не ройте окопов! Долой оружие! Долой предательские засады! Солдаты, возвращайтесь в казармы! Бойня, начатая в Петрограде, — подлинная гибель революции. Во имя свободы, земли и мира сплачивайтесь вокруг Комитета спасения родины и революции!» (2, с. 172-173).

Рано утром 11 ноября юнкера захватили телефонную станцию и взяли в плен большевистского командующего войсками Петроградского военного округа В.А.Антонова-Овсеенко. Вслед за этим юнкера заняли военную гостиницу и телеграф, «…но после кровопролитного боя были выбиты. Телефонная станция была осаждена матросами, которые залегли за баррикадами, построенными… посреди Морской, или укрылись на углу Гороховой и Исаакиевской площади, обстреливая всех проходящих и проезжающих» (2, с. 173-174).

Бои в различных частях Петрограда между юнкерами и красногвардейцами то утихая, то разгораясь, продолжались весь день. С обеих сторон были задействованы броневики. Заняв телефонную станцию, восставшие смогли парализовать телефонное сообщение большевиков со Смольным, в то время как связь с юнкерскими училищами и с Керенским в Царском Селе всё время поддерживалась.

Большевики подвергли осаде и штурму Владимирское училище, юнкера которого отказались сдать оружие. Были блокированы и большинство других военных учебных заведений, чтобы исключить возможность объединения сил восставших.

Сначала «владимирцев» обстреливали два броневика, затем «…началась настоящая бомбардировка. В стенах училища были пробиты огромные бреши. Юнкера отчаянно защищались; шумные волны красногвардейцев, шедших в атаку, разбивались ожесточённым огнём… Керенский по телефону отдал из Царского приказ — не вступать ни в какие переговоры с Военно-революционным комитетом… Тысячи солдат и красногвардейцев с криком и шумом ворвались во все окна, двери и бреши в стенах. Прежде чем удалось остановить их, пять юнкеров были заколоты насмерть. Остальных, около двухсот, под конвоем отправили в Петропавловскую крепость… Однако по дороге толпа набросилась на одну из таких групп и растерзала ещё восемь юнкеров… В бою пало свыше ста солдат и красногвардейцев…» (2, с. 176).

Телефонную станцию большевики взяли вечером. Юнкерам было гарантировано сохранение жизни в том случае, если они выдадут Антонова-Овсеенко, что и было ими исполнено. Однако обещание красноармейцы не выполнили — в отношении некоторой части юнкеров последовала расправа. По версии Д.Рида это происходило так: «…некоторые из них, перепугавшись, пытались бежать по крыше или спрятаться на чердаке. Их переловили и выбросили на улицу» (2, с. 177).

Джордж Бьюкенен сделал запись 12 ноября: «Телефонная станция была вчера снова отбита соединёнными силами солдат, матросов и рабочих, но не без жертв с обеих сторон. Затем отряды войск с полевыми орудиями окружили некоторые военные училища и потребовали от них безусловной сдачи. При осаде одного из них, где было оказано серьёзное сопротивление, как говорят, число жертв превысило двести человек, и несколько кадет было выброшено из окон верхних этажей. Около десяти часов вечера большевики снова завладели всем городом» (12, с. 307).

Л.Ф.Зуров, проходивший в 1917 году обучение в юнкерском училище Ярославля, писал в эмиграции: «Прибежавший из Петрограда юнкер Владимирского училища Вилинов…рассказывал мальчикам о тех жутких днях, когда восставшие били по училищу из орудий, ревела толпа, а юнкера, слушая визг пуль, пустые грохоты пушек и крики «бей юнкарей», лёжа отстреливались. Он рассказывал про жуткую обречённость и бесславные смерти, как рвали погоны, вышибали прикладами зубы и отрубленные драгунскими шашками юнкерские головы насаживали на копья железной решётки, что по Гребецкой…» (13, с. 104).

Перекликаются с этим и воспоминания бывшего юнкера Константиновского артиллерийского училища В.А.Ларионова: «В Петрограде повсюду избивали юнкеров, сбрасывали их с мостов в зловонные каналы. Полному разгрому подверглись Владимирское и Павловское военные училища. Многие юнкера были убиты и изувечены при защите своих училищ, хотя и Красная гвардия дорого платила за «победу». Наше училище пока не трогали. Нас считали «лояльными», вследствие какой-то хитрой дипломатии нашего начальства» (14, с. 235).

Вот как описал случай расправы над юнкером свидетель этого события швейцар офицерского флигеля Конной гвардии: «Услышав крики, я вышел на улицу и увидел, как большевики тащили какого-то юнкера, который отчаянно отбивался и кричал: «Я паж Его Величества Вуич, не смейте меня трогать, вы за это ответите!» Одежда на нём была изорвана, шинель висела клочьями, по лицу текла кровь, но, несмотря на это, он вырывался у них из рук и всё повторял: «Я паж Его Величества…» Я увидел детское лицо, но на нём — только вера. Ни боязни, ни боли, несмотря на кровоподтёки, я не увидел… Потом они обратились к нему и сказали: «Хочешь у нас служить, тогда отпустим». — «Паж Его Величества служил и будет служить только Родине и Царю, а не вам, разорителям и убийцам». Тут, озлившись уже до конца, они подхватили его и, раскачав, бросили через перила в Мойку» (15, с. 6-7).

В более сложных условиях, чем в Петрограде, приходили большевики к власти в Москве. Поводом к антибольшевистскому восстанию, начавшемуся 9 ноября, послужило нападение солдат-красноармейцев на юнкерские патрули. В ответ юнкера Александровского училища, кадеты и несколько десятков офицеров (не более 700 человек) блокировали Кремль, в котором находился арсенал, охраняемый ротой пулемётчиков. После непродолжительного боя красноармейцы сдались в плен; 10 ноября Кремль был занят юнкерами (6, с. 53).

Вот как описывает характерный пример проявления товарищеской спайки и взаимной выручки среди юнкеров и кадетов во время Московского восстания выпускник Николаевского кавалерийского училища А.Л.Марков: «Узнав о выступлении юнкеров-александровцев против красных, строевая рота Третьего московского императора Александра II корпуса присоединилась к юнкерам и заняла позицию вдоль реки Яузы, в то время как строевая рота Первого московского корпуса прикрывала юнкерский фронт с тыла. Под огнём превосходившего их числом противника юнкера и кадеты, расстреливаемые со всех сторон, стали отходить к реке Яуза…В это время строевая рота Второго московского корпуса… под командой вице-фельдфебеля Слонимского, обратилась с просьбой к директору корпуса разрешить выйти на помощь юнкерам и кадетам двух других корпусов. На это последовал категорическиё отказ, после чего Слонимский приказал разобрать винтовки и со знаменем во главе повёл роту к выходу, который загородил собой директор корпуса… Правофланговыми кадетами генерал был вежливо отстранён с пути, и рота явилась в распоряжение командующего сборным юнкерско-кадетским отрядом на реке Яузе» (15, с. 138).

Бои в Москве длились неделю. Вытесняемые из центральных кварталов, юнкера были окружены всё время пополняющимися большевистскими отрядами в Кремле. Жертв и разрушений оказалось намного больше, чем в Петрограде, тем более, когда начался массированный артиллерийский обстрел древней крепости.

Информация о событиях в Москве доходила и до столицы, и она неоднозначно воспринималась даже в большевистском лагере. По свидетельству Д.Рида: «15(2) ноября комиссар народного просвещения Луначарский разрыдался на заседании Совета Народных Комиссаров и выбежал из комнаты с криком:

«Не могу я выдержать этого! Не могу я вынести этого разрушения всей красоты и традиции…»

Вечером в газетах появилось его заявление об отставке:

» Я только что услышал от очевидцев то, что произошло в Москве.

Собор Василия Блаженного, Успенский собор разрушаются. Кремль, где собраны сейчас все важнейшие художественные сокровища Петрограда и Москвы, бомбардируются.

Жертв тысячи.

Борьба ожесточается до звериной злобы.

Что ещё будет? Куда идти дальше?

Вынести этого я не могу. Моя мера переполнена. Остановить этот ужас я бессилен.

Работать под гнётом этих мыслей, сводящих с ума, нельзя.

Вот почему я выхожу в отставку из Совета Народных Комиссаров.

Я осознаю всю тяжесть этого решения, но я не могу больше…» (2, с. 216).

В этот же день, после переговоров об условиях капитуляции, юнкера сдали Кремль. 16 ноября красноармейцами были подавлены большинство оставшихся в городе очагов сопротивления. По свидетельству А.Л.Маркова: «Юнкера несколько дней подряд защищали Москву от захвата её большевиками, причём третья рота Училища, даже и после поражения не пожелавшая сдать оружия, была красными уничтожена поголовно» (15, с. 138).

Военно-революционный комитет гарантировал сдавшимся «свободу и неприкосновенность личности», но эти договорённости большевиками были нарушены. Многие юнкера подверглись аресту, некоторых из них расстреляли.

Антибольшевистские выступления стали поводом для развязывания революционного террора, обосновать необходимость которого большевистские лидеры не замедлили. Троцкий после разгрома юнкеров в Петрограде сделал следующее заявление: «Мы предложили юнкерам-владимирцам сдаться. Мы хотели избежать кровопролития. Но теперь, когда кровь уже пролита, есть только один путь — беспощадная борьба. Думать, что мы можем победить какими-либо другими средствами, — ребячество…» (2, с. 182).

Братоубийственная война была фактически объявлена…

Но приняли вызов только горстка казаков, офицеров, и, в большинстве своём, мальчишки — учащиеся военных училищ. А ведь к началу ноября в Петербурге и Москве находилось несколько десятков тысяч представителей офицерского корпуса…

Уничтожив очаги сопротивления в обеих столицах, большевики, не откладывая, нацелили очередной удар по Ставке Верховного Главнокомандующего — сердцу умирающей Русской армии. Пропитанная духом революционного разложения, армия — тёмная и непредсказуемая масса вооружённых людей, тем не менее, всё ещё по инерции была спаяна остаточными проявлениями субординации, и поэтому оставалась для большевиков опасностью.

14 ноября 1917 года начальник штаба Главковерха генерал Н.Н.Духонин, «ввиду безвестного отсутствия Керенского, принял на себя верховное командование и приказал прекратить отправку войск на Петроград» (7, с. 161), «…дабы не дать противнику воспользоваться смутой, разыгравшейся внутри страны и ещё более углубиться в пределы родной земли» (16, с. 106). Так была сформулирована официальная версия необходимости оставаться войскам на позициях. На самом деле, командовать было, фактически, не кем.

Духониным на протяжении предшествующей недели предпринимались попытки противостоять разрастанию большевистского переворота. В телеграмме в Петроград 7 ноября он требовал «немедленного прекращения большевиками действий, отказа от вооружённого захвата власти» и «безусловного подчинения» Временному правительству, угрожая, что «действующая армия силой поддержит это требование». Утром 9 ноября он обратился к московским властям, требуя прекратить вооружённый захват власти и подчиниться Временному правительству, в противном случае, обещал совместно с армейскими комитетами принять меры помощи Москве. Обращался Духонин и на Дон, к атаману Каледину, призывая его прислать отряд казаков для поддержки войск генерала Краснова (16, с. 106).

Попытка мобилизовать силы для поддержки правительства Керенского фактически провалились, когда большевики остановили наступление 3-го конного корпуса на Петроград.

Н.Н.Духонин — генерал-интеллигент либерального склада, всей душой принявший свержение монархии и проникновение в российское общество демократических реформ, до конца оставался заложником внутренних противоречий. В нём соседствовали профессионализм и честность с одной стороны, и политическая инфантильность с другой. Отметая предложения содержавшегося под арестом генерала Корнилова сосредоточить «под надёжной охраной в Могилёве и в одном из ближайших к нему пунктов под надёжной охраной запаса винтовок, патронов, пулемётов, автоматических ружей и ручных гранат для раздачи офицерам и волонтёрам, которые обязательно будут собираться в указанном районе», Духонин сделал на документе приписку: «Это может вызвать эксцессы» (7, с. 164).

21 ноября Совнарком потребовал от Духонина немедленно начать переговоры с немцами о перемирии. Генерал оттягивал ответ, запрашивая большевистское правительство о том, какова будет судьба Румынской армии, и предполагаются ли переговоры с Турцией. Подводя черту под этими прениями, Ленин задал последний вопрос: «Отказываетесь ли вы категорически дать нам точный ответ и исполнить данное нами предписание?» (16, с. 106). Духонин отказался следовать распоряжениям большевиков, и этим подписал себе приговор…

Последним проявлением безысходности, замешанной на благородных порывах донкихотства, был отказ Духонина от предложения командиров ударных батальонов защищать Ставку от большевиков, ссылаясь на то, что это повлечёт за собой братоубийственную войну. В этом же порыве было написано и обращение Главковерха к стране: «К Вам, представители всей русской демократии, к вам, представители городов, земств и крестьянства, обращаются взоры и мольбы армии: сплотитесь все вместе во имя спасения Родины, воспряньте духом и дайте исстрадавшейся земле Русской власть — власть всенародную, свободную в своих началах для всех граждан России и чуждую насилию, крови и штыка» (7, с. 164-165).

Что толкало Главковерха на принятие таких решений: слепая вера в Россию, фатализм или осознание собственного тупика?

22 ноября Совнарком начал создавать параллельную структуру военного управления и назначил на пост Верховного главнокомандующего прапорщика Крыленко. Большевистское правительство торопилось окончательно разрушить старую армию — основу ненавистного им государства, и результаты последовали незамедлительно — уже на следующий день был издан декрет о постепенном сокращении вооружённых сил. Оставалось поставить точку: 27 ноября вышел приказ о ликвидации военного образования, 28 ноября — приказ о всеобщей демобилизации Русской армии (17, с. 60-61). Под повальное дезертирство подводилась законная основа…

Осознавая всю глубину катастрофы как общегосударственной, так и личной, Духонин, тем не менее, напрочь отказался покидать Ставку. Последним его решением было освободить из Быховской тюрьмы заключённых генералов: Корнилова, Деникина, Романовского, Лукомского и Маркова. В ночь на 3 декабря они покинули город, а днём в Ставку прибыл большевистский Главковерх Крыленко. Духонин был арестован.

Конвой доставил его на вокзал для дальнейшей отправки в Петроград. Окружённый группой революционных матросов, конвой не стал защищать генерала, и Духонин был фактически растерзан разъярённой толпой.

Деникин написал замечательные слова, в которых охарактеризовал не только убитого большевиками Верховного главнокомандующего, но и тысячи других офицеров Русской армии, запутавшихся в идеологических химерах, возникших на вираже российской истории: «Духонин был и остаётся честным человеком. Он ясно отдавал себе отчёт, в чём состоит долг воина перед лицом врага, стоящего за линией окопов, и был верен своему долгу. Но в пучине всех противоречий, брошенных в жизнь революцией, он безнадёжно запутался. Любя свой народ, любя армию и отчаявшись в других способах спасти их, он продолжал идти скрепя сердце по пути с революционной демократией, тонувшей в потоках слов и боявшейся дела, заблудившейся между Родиной и революцией, переходившей постепенно от борьбы «в народном масштабе» к соглашению с большевиками, от вооружённой обороны Ставки как «технического аппарата» к сдаче Могилёва без боя» (7, с. 171-172).

Россия пребывала в состоянии оцепенения, полного беспамятства. Общество наблюдало процесс «победоносного шествия» по стране Советской власти, представители которой опирались на факт фактического смещения с политической арены Временного правительства, делая акцент на то, что «мы, дескать, теперь уже власть всенародная, а значит и, несмотря ни на что, вполне легитимная».

Российское общество было охвачено апатией. По свидетельству генерал-майора И.А.Полякова: «Такая психология — занятие выжидательной позиции и непротивление злу…ею оказалось охваченной большая часть и русского офицерства и обывателя, предпочитавших, особенно в первое время, октябрьской революции, т.е. тогда, когда большевики были наиболее слабы и неорганизованны, уклониться от активного вмешательства с тайной мыслью, что авось всё как-то само собой устроится… Поэтому многие только и заботились, чтобы как-нибудь пережить этот острый период и сохранить себя для будущего… Чем другим можно объяснить, что во многих городах тысячи наших офицеров покорно вручили свою судьбу кучкам матросов… и зачастую безропотно переносили издевательства, лишения, терпеливо ожидая решения своей участи» (18, с. 28-29).

Захлопнув в Феврале дверь истории Российской империи, общество по инерции добежало до Октября, и, уткнувшись в агрессивную позицию многократно увеличенной при помощи демократии большевистской партии, в недоумении замерло, вопрошая: «Как могло это случиться?». Тогда ещё мало кто осознавал степень своей собственной вины за крушение Российской государственности, утонувшей в паводке Февральской революции.

Лавинообразный темп политической жизни России 1917 года привёл к значительной идеологической путанице в умах представителей всех классов и сословий, и многие тогда не хотели понять, что со свержением монархии безвозвратно ушли в былое стабильность и порядок, а хаос, порождённый Февралём, получил совершенно логичное противодействие (и продолжение) в лице Корнилова в августе, и в лице большевиков в ноябре.

Как это парадоксально не звучит, но оба этих события были объединены единым стремлением смести с политического поля России Временное правительство, а значит, и являлись по отношению к Февралю проявлениями контрреволюции. По крайней мере, так к этому относился Керенский и его компания…

Трагедия начинающейся Гражданской войны заключалась, в первую очередь, в том, что обе стороны были одинаковы в своей приверженности навязанным им политическим иллюзиям, красивым и несбыточным. У одних маячил уродливый призрак Учредительного собрания — интеллигентского мечтания о сказочном избавлении от всех российских проблем, у других — диктатура пролетариата, такая же фантазия, как и предыдущая, но более масштабная, готовая подмять под себя весь мир.

Соскребая с событий того времени корку идеологического напыления, можно разглядеть главную и существенную разницу между контрреволюцией «красной» и контрреволюцией «белой». У первых идея всеобщего равенства, по примитивности трактовки, не утруждала своих последователей необходимостью оглядываться на тысячелетний багаж морали и сводилась к формуле «Грабь награбленное». Вдобавок к этому, большевики являлись для многих олицетворением свободы, в первую очередь, от надоевшей войны. А присяга, долг, понятие Родины летели в мусорную корзину, как мешающий общему движению вперёд (или стремительному скатыванию назад?) фактор. Россия гибла, а большевики считали, что только в состоянии глобального дезертирства, разжигания ненависти и начинающегося голода они в состоянии сделать необратимым процесс распада старой государственности, на руинах которой они смогут народу, больному мутацией сознания, навязать новые правила игры.

Белая контрреволюция, несмотря на идеологические метания её вождей, изначально выросла из чистых помыслов мальчиков-юнкеров, верящих в то, что они должны, во что бы то ни стало, спасти Россию от поругания и разграбления, спасти русский народ от беспамятства и чуждой ему власти. Это о них писал А.И.Деникин: «Только военная молодёжь — офицеры, юнкера, отчасти женщины — в Петрограде и в особенности в Москве опять устлали своими трупами столичные мостовые, без позы и фразы умирая… за правительство? за революцию? Нет. За спасение России» (7, с. 156).

Они подняли знамя Белой гвардии, чистой идеи, и передали силой своего примера в руки последовавших за ними. И не их вина, что не все из последовавших пронесли это знамя с честью…