Об анафеме Ивашке Покровскому

Добрый день,
Обращаюсь с гайдпарк-сообществу с просьбой выяснить судьбу моего прапрадеда, которого предали анафеме. Мне хотелось бы знать официальную причину отлучения, только прежде чем обращатьс я к церковникам хотел бы уточнить, нет ли каких данных об этом в инете или у людей, которые читают гайдпарк.
Я - писатель. Специализируюсь в основном на фантастике, но "для себя" пишу книжку под названием "Обрывки", куда включаю истории, которые люблю расказывать в компаниях. Написал и об этой анафеме. Если вы не против, я этот текст вывешу здесь. Мне кажется, он небезынтересен. Ну, а если нет, тогда извиняйте. Мне просто очень хочется знать, за что главному Покровскому была такая анафема. Итак:

Про анафему Ивашке Покровскому

Эту историю я долго не хотел помещать в Обрывки – я считал, что это сугубо внутренняя история моего рода, по-настоящему интересная только членам моей семьи, а, значит, представляет собой мемуар чистого вида и уже потому не имеет права появляться в этой книжке. Сейчас я считаю по-другому. Мне кажется, что этот эпизод с отлучением может вызвать у людей какие-то собственные аллюзии, для них важные, и Обрывок про это может оказаться не только не лишним, но для кого-то и самым главным во всем этом наборе моих историй. Я постараюсь, чтобы в моем изложении это был не мемуар, но если не получится, извините.

Отлучение и излучение – какие похожие слова, даже приставки "от" и "из" по смыслу почти одинаковы. И какие противоположные.

Человека, который дал моему роду фамилию Покровский, звали Иваном. Его мирская фамилия неизвестна. Известно, да и то не точно - я по малости лет мог что-нибудь перепутать, но теперь уж правду не установишь, некому, - что был у него брат непутевый, все время где-то скитался. Бабуля (прабабушка) рассказывала, что он пропадал месяцами, потом заявлялся ночью, оборванный, заросший, голодный, и скребся в окошко своего дома: "Маманя, пустите!". У мамани он отмывался, отбривался, отъедался, по вечерам выходил на улицу с гармошкой, покоряя всех местных девок. Но больше двух недель усидеть дома не мог. Уходил: "Простите, ради Бога, маманя, не по мне все это". Однажды ушел и не вернулся. Говорили, что в тот раз аж до Китая добрался, там и осел, наконец, – женился да и погиб вскоре в одной из ихних гражданских войн.

Может, это какой-то другой мой родственник, я не знаю. Так или иначе, это единственная информация, которую я хоть как-то могу прилепить к истории семейства моего прапрадеда Ивана Покровского. Да и потом из чисто литературных соображений это было бы вкусно, если бы они были братья – один непутевый, другой насквозь правильный, хотя бы спервоначалу, хотя на самом деле оба в чем-то одинаковые.

Иван Покровский (тогда еще под другой фамилией или вообще без нее) ударился не в бродяжничество, а в Бога, и поступил в семинарию.

То было время, когда на Руси интенсивно насаждали фамилии. Я читал в интернете, что было даже специальное ведомство или подведомство, которое этим делом занималось, чиновники ездили по деревням, потому что большей частью там бесфамильные обретались, и записывали людей как кому придет в голову. Если лень было, всю деревню одной фамилией нарекали, если кто-то взятку дал или просто понравился, записывали его под каким-нибудь благозвучным ником, а уж если кто по душе не пришелся, тогда только держись, называли как-нибудь оскорбительно – Дурак, Козел, Дураков, Козлов и так далее. В это интересное время церковь выбила для себя право самой давать фамилии своим людям. Попы, имеющие наследственные приходы, но не имеющие православного образования (незачем), брали себе фамилии по названию своей церкви, а семинаристов лишали мирских фамилий, если они были, и чаще всего давали фамилию по ближайшему церковному празднику – Покровский, Благовещенский, Воскресенский, Рождественский и так далее. Есть еще церковная фамилия Фигуровский, давали за статность и красоту. У прапрадеда, фамилия, кажется, была, потому что бабуля говорила, что у него мирскую фамилию отняли.

Еще точно известно про Ивана, что он как-то отличился в семинарии – то ли золотой, то ли серебряной медалью, потому что его сын Дмитрий носил гордое звание "личного почетного гражданина". Никаких особенных благ такое звание особенно не давало, освобождало разве что от рекрутской повинности, подушных податей и телесных наказаний, но говорило о высоком признании заслуг отца и вводило в круг дворянства, высшего духовенства, высшего купечества и богему. Да еще неверное, но страшное при большевиках, мнение, что вообще-то мы из дворян. Особенного добра и прадеду моему, Дмитрию Ивановичу, это звание тоже не принесло, он работал деревенским маляром, потом переехал в столицы, спился и покончил с жизнью в Санкт-Петербурге, бросившись с моста. Оставив после себя лишь упоминание о том, что его папа был в своем роде выдающимся человеком.

Бабуля говорила, что и физически человеком он был исключительно выдающимся – и росту немалого, и силы немереной, да и голос был чуть не как у Шаляпина, такой был бас, что, когда он пел в церкви, бывало, задувал голосом свечки. Думаю, преувеличивала бабуля, но общее представление о прапрадеде Иване давала, кажется, верное.

Но какие бы там заслуги у Ивана ни были, его церковная карьера не задалась. По окончании семинарии он получил приход в селе Авдотьино Шуйского уезда Владимирской епархии, и там же закончил жизнь, анафематствованный (хотите верьте, хотите нет, но их официально так и называют, тех, которые под анафемой).

Если верить бабуле, анафеме он был предан так. Случился у них в уезде пожар, во время которого в одном из сел сгорела церковь.

В таких случаях было принято выделять человека от каждого уездного прихода; те отправлялись ходить по миру и собирать деньги на восстановление храма. Иван такого человека послал, тот, спустя положенное время, вернулся с деньгами, отдал прапрадеду, а он передал их по инстанции.

Тогдашней, так же, как и нынешней, церковной иерархии я не знаю, поэтому священнослужителя, которому были переданы эти деньги, назову Инстанцией, это был нехороший человек. Деньги, полученные от прапрадеда, он благополучно пропил или просто присвоил, а когда спрошено было про них, заявил, что никаких денег от Ивана Покровского не получал. Иван очень рассердился, когда ему были выставлены претензии, и пошел к Инстанции разбираться. Разобрался так, что был отлучен не только из своего прихода, но и от Церкви вообще.

Этого момента я не понимаю, ведь за набитую морду анафеме не предают. Наказать накажут, конечно, но ведь не так же! То ли Инстанция обвинил его в богопротивных речах и действиях, а Иван по гордости не возражал, то ли он действительно с гневом своим немножко переборщил, а у Инстанции были связи. Словом, пока это остается загадкой.

Думаю, без всяких на то оснований, что анафеме он был предан не за учиненный дебош, а за то, как повел себя после. Думаю, во время разбирательства на него крепко наехали, а он крепко ответил – выступив то ли против церкви, то ли против самого Бога. Насчет Бога сомневаюсь, скорей всего, против церкви. Кого-то высокого разозлил, ну, и получил высшую меру.

Так или иначе, Иван, уже без прихода и расстриженный, остался жить в Авдотьино. Когда все это происходило, я не знаю, знаю только, что внук его, а мой дед, Дмитрий Михайлович, родился в том же селе в 1897-м году. Я говорю это к тому, что прапрадед родился, по-видимому, где-то в середине или в первой половине позапрошлого века, а умер лет в 60-65, то есть на границе веков. Тем не менее, еще в двадцатых года прошлого века ему в церквях Покрова, то есть по всей Владимирской епархии, пели анафему. Отец рассказывал, как малышом сам слышал: "Болярину Толстому и Ивашке Покровскому – анна-а-ахтема!!!".

Здесь тоже загадка, которая не дает мне покоя – почему только двоим пели анафему? Что, кроме болярина Толстого и Ивашки Покровского, больше на Руси не было анафематствованных? Или папа из длинного списка запомнил только этих двоих? Но Бог с ней, с загадкой – главное, что пели ему анафему и пели далеко после смерти, будто это Мазепа какой.

Самой анафемой история моего прапрадеда не кончается. У нее есть удивительное продолжение, и если бы его не было, я бы так и не решился включить ее в Обрывки.

Анафематствованный Иван, как я уже говорил, продолжил жить в селе Авдотьино, но уже своим хозяйством, и дожил таким манером лет до 60-65, ничуть при этом, рассказывала бабуля, не потеряв ни стати, ни силы, ни голоса. Но однажды сломалась у них на дороге тяжело груженая телега (помнится, что камнем груженая, но не уверен, может, я и присочинил, потому что каменная телега – это уж слишком), колесо у нее отлетело, Иван упавший край телеги спиной подпер, приподнял, и пока колесо прилаживали, его поддерживал. Да и надорвался. Антей, понимаешь, из села Авдотьина.

Пришел домой и слег. Местный фельдшер сказал, что это заворот кишок, и ничего сделать нельзя, помрет дедушка. Скоро Иван и в самом деле стал умирать. Тогда он позвал матушку (так он ее до самого конца звал) и попросил ее привести к нему Инстанцию. Бабка обрадовалась – помириться с Богом человек хочет, - и со всех ног побежала к батюшке.

Батюшка Инстанция очень сильно обрадовался ее визиту. До сих пор Иван оставался для него самым главным и непримиримым врагом, с которым один на один лучше и не встречаться, а самое спокойное, так вообще не встречаться. Да еще вдобавок был для него Иван и костью в горле, потому что на селе Ивана любили, несмотря на анафему, а некоторые коллеги по православному цеху очень косо поглядывали на Инстанцию, ничего, впрочем, оскорбительного ему в глаза не говоря; другие же лебезили, но при удобном случае вполне могли вставить и нож в спину, воспользовавшись несправедливой анафемой. А тут Иван сам зовет его на последнюю исповедь, именно его, а стало быть, у него, а через него и у Церкви хочет прощения попросить, это ж просто праздник был для Инстанции!

Он быстренько собрался и побежал.

Прибежал, видит – лежит Иван совсем уже никакой, серый, слабый, еле дышит уже. Глаза только сверкают. Руку изо всех сил приподнял, позвал его себе, тот приблизился, важный, скорбный. Что-то бормочет, не разобрать, Инстанция склонился к нему, глаза жадные. Иван, из последних уже сил: "Ближе, ближе!". Склонился над ним Инстанция, ждет, прислушивается. А Иван вдруг жевать начал.

Инстанция удивился этому жеванию, а Иван вдруг как харкнет ему в бороду! Отклонился оплеванный Инстанция, еще не понимая всего ужаса своего положения, а Иван отвернулся от него к стенке и тут же умер.

А ужас положения для Инстанции заключался в том, что в те времена священник, харкнутый в бороду, терял всякое уважение у общества и уже потому не имел возможности исполнять службу. Он подал в отставку и пропал из поля зрения Провидения.Я вообще-то не сторонник мести, да и мстить мне особенно некому, разве только себе, но вы попробуйте-ка харкнуть себе в бороду, тем более, если ее нет, но все равно, завидую ему и радуюсь, что такой человек основал мой род. вы не против, выкладываю ее здесь - мне кажется, это интересно.