Супружеская измена

Всю дорогу веселое настроение не покидало маленькую прелестную женщину. Казалось, она, белая, не загоревшая, свежая направляется к морю не за здоровьем, а наоборот, расточать его избыток.

Гениальный человек догадался нашивать на женские блузы погончики. Они сводили с ума, хотелось наклониться к ним, рвать зубами. Блуза теснила ее тело, и я с тех пор, как оказался в соседнем кресле, гадал, расстегнется или нет на ее груди третья сверху пуговка.  Когда я охватывал взглядом ее ладную фигурку, мне казалось, что я ладонями обвожу всю ее от коленок до висков. Тело попутчицы должно было быть белым, гладким, упругим и шелковистым под пальцами, оно излучало тепло, и все мои ожидания каким-то образом были связаны с ним.

Ни позавчера, ни вчера, ни сегодня утром, когда я, опаздывая на автобус, бежал по шершавому после дождя асфальту, этой женщины не было. Было предчувствие двух беспечальных недель на море и волнение, даже страх перед неопределенностью выбора, который предстоит пройти и произвести мне. Теперь все это, очень смутное, воплотилось в плотно сбитую, светлую женщину с зелеными глазами, и я чувствовал, как по мне от пояса до коленей проползал холодок при мысли о том, что завтра весь пляж увидит ее обнаженной, и кто-то захочет пальцами прикоснуться к этой изящной ладони, успокоившейся на подлокотнике кресла.

Я давно готовился к такому, предвкушал нежданное сезонное счастье, незаконное и мимолетное, которое избавит от размышлений и волнений, а лишь скоротечно навестит и удалится. И вот это самое начиналось. Я смеялся, когда смеялась внезапно и сразу вошедшая в меня северянка, задумывался, когда хмурила брови она, и не давал себе отчета в том, как перепады моего настроения зависели от движения ее белесых бровей.

- С вами интересно, я чувствую к вам необыкновенное доверие, - искренне льстил я и верил своим словам.

- Мне говорили, что я необщительная.

- Разве могут быть необщительными симпатичные женщины? – «такие красивые» и «очаровательные» я приберег для последующих реприз.

Она внезапно, словно что-то вспомнила, рассмеялась, и смех ее напомнил далекое и легкое, наверное, из детства, когда я и сам мог долго и весело смеяться просто так. Разговор самый обыкновенный.

«Бывали ли вы на море?», «А знаете, как хорошо в горах!», «Нет, Ленинград, что ни говорите, самый прекрасный город в мире!», «Не понимаю, как можно ездить в Ленинград отдыхать. Это такая нагрузка на память и воображение»… Мы придумывали вопросы – я, не дослушав ее ответа, уже изобретал, о чем бы спросить еще – и быстро отвечали, ни в чем не противоречили друг другу, во всем соглашались, как будто торопились очертить пространство, в котором были мы, двое, понимающие и знающие нечто сверх того, что доступно всем остальным.

Она называла себя поморкой и утверждала, что поморы – люди суровые, грубые, замкнутые. Я ликовал, когда юбка обтягивала ее загадочные колени и счастливо соглашался – да, суровая, конечно же, тяжелый характер, безусловно, нелюдимая – потому что не было на всем свете большей неправды, чем эти слова. И желал сейчас же, немедленно, поцеловать ее в губы. Это выглядело так: вот она, смеясь, откидывает голову, и я поправляю упавшую на щеку прядку волос, снимаю ее темные очки и губами касаюсь губ, на которых еще плавает улыбка.

Что она скажет? Что я отвечу? Я задумался и опоздал: мгновение ушло, и я оробел перед тайными глубинами мелькнувших видений, но в душе наслаждался сковавшей несмелостью.

- А вы казак, настоящий казак, - дразнила она. – Если бы вы родились сто лет назад, вы бы носили черкеску и у вас была бы сабля. Представляю, вы поднимаетесь на кафедру, а в руках у вас сабля, - и она заливалась смехом.

На хлеб я зарабатывал не чтением лекций, а тем, что строчил репортажи в газету. И саблю на кафедре вообразить не мог, потому что это было, в общем-то, не смешно. Спутница шутила не всегда тонко и удачно, и я, обычно взыскательный к остротам и каламбурам, отмечал несовершенство шуток, но это не мешало упиваться обманчивой женской естественностью…

Туапсе напоминал пышное заброшенное кладбище на краю синей пустыни. Автобус ворвался в город около десяти утра, и светлая тень субтропиков погасила солнце на его стеклах. Северянка растерянно искала привычную точку опоры для зрения в нетерпимой зелени. Магнолии, грецкие орехи, самшит, каштаны вкрапывались в пространство восторженными хлорофилловыми пятнами, и ее ошеломили эти первые приметы бьющей через меру жизни, о которой она столько слышала.

Она вглядывалась, вслушивалась, терялась в незнакомых запахах. В неравномерности и несимметричности выросшего на скалах города ее насторожило неравнодушное безразличие к приезжему. Поднимались и опускались узенькие улочки; стесанные подошвами камни, ступени; неожиданные, крутые повороты; коричневые скалы, слепящее солнце – все это создавало иллюзию преднамеренной замкнутости и тесноты, в которых каждый столкнется с тем, что ищет.

Опьянение туапсинской экзотикой в первый приезд на побережье еще жило во мне, и я понимал ее. Она подавленно молчала и, наконец, с сожалением и завистью выдохнула: «Счастливчики вы, южане». И мне захотелось сделать что-нибудь, чтобы она тоже стала южанкой и никогда не уезжала в чудный городишко с древним русским именем.

По расписанию автобус задерживался в Туапсе на полчаса. Меня одолевало беспокойство. Все, что было в моей жизни прежде, словно отступило перед значимостью происходящего сейчас. Меня переполняла потребность ликовать, быть по-кавказски расточительным, удивлять, дарить, преподносить сюрпризы.

Остановили такси. Море вздыхало в четырех кварталах от автостанции, и через полуминуты мы достигли пристани.

На рейде томились темные танкеры. Ближе к берегу сновали буксиры, похожие на детские кораблики. Их суета и движение скрывали ту же тоску и зависть, которые разъединяют людей на берегу. Северянка с удивлением смотрела на автомобильные покрышки, гирляндами свисавшие вдоль бортов буксиров, и для нее это было так же ново и непостижимо, как и быстрые взмахи крыльев чаек.

Спустились к воде. Как бы со стороны глядя на ее руки, волосы, плечи, я представлял, как далеко от меня была она еще вчера, и как непрочно то, что сейчас сорвалось с ее уст. Она брела вдоль пенистой кромки, и море казалось обманчиво тихим и сытым, и я подозревал в этом подвох и все боялся, что она растворится в воздухе или исчезнет в волне.

Когда поднимались по ступеням, моя рука покоилась на ее талии. Мы задержались на открытой террасе несколько мгновений, почти касаясь плечами, и я не понимал, безумие это или счастье. Она прерывистым, но вполне восстановленным голосом проговорила:

- Я не хочу отсюда уходить. Давайте останемся здесь?

И я согласился, и уже собрался ответить, да, останемся, но она опередила:

- Нет, мы еще успеем сюда приехать, правда?

«Мы еще успеем сюда приехать, правда?»

Прелестная, прелестная женщина!

В автобусе, когда я хотел обратить ее внимание на что-нибудь, я принимал ее пальцы в свои…

- Вы легко сходитесь с незнакомыми? – спросил я.

- Плохо. Я всегда чего-то боюсь. Я страшная трусиха.

- Боитесь чуждого влияния?

- Нет.

- Боитесь разочароваться?

- А разве можно наперед ожидать чего-то?

- Да, - откликнулся я и радостно признался в том, что всегда держал при себе. По-особому волновало, что мою красивую, гладкую речь она слушала внимательно и, наверное, очень понимая меня, и от этого я становился ближе к чему-то, чего пока еще не знал, но к чему, был уверен, стремился.

Ах, женщины…Где-нибудь на улице, в автобусе, кинотеатре я выхватывал глазами из толпы неизъяснимо привлекательное женское лицо, и сразу налетали предчувствия и желания, и они терзали. Каждый раз по-новому, я переживал какую-то неустроенность, мучительный разлад между тем, что я есть, и тем, чем мог бы быть. Когда женщина исчезала из виду, я с трудом подавлял в себе желание покорно следовать за ней.

- Меня волнуют современные дети.

- Акселерация, - улыбнулся я.

- Для вас акселерация далекое, казус. А меня они пугают. У них нет ничего святого. Они очень практичны.

- Двадцатый век.

- Знаете, один мой ученик предложил переспать с ним. Просто так: не хотите ли? Вы же не девочка…

- Очень любопытно, - механически пробормотал я, не найдясь, что ответить.

- Я не могу понять, откуда у них такая тупость? Ему в голову не пришло, что он неравный мне партнер. Мне скучно с ним. А если уж строить какие-то планы – женщины добиваться надо, ухаживать. Пескари, и те брачный танец устраивают.

- Вы чудная, - в десятый раз повторил я и отчетливо понял, даже решил, что она будет моей, может быть, уже сегодня.

- Женщинам бывает очень нелегко, - не останавливался я.- Я согласен с вами: между мужчиной и женщиной есть нечто большее, чем то, что происходит.

Сошли в Лазаревском. Ровный, свежий ветер обдувал лицо. По морю скакали миллионы курчавых барашек. Тени тополей присели на корточки. Песок растаял как галлюцинация – весь пляж был выстлан спинами, ногами, бедрами, выставленными вверх коленками, и у подножия этого скопища млело море.

По пыльной каменистой тропинке мы поднялись к белому пятиэтажному зданию санатория.

Расставались у входа. Рисуясь и играя в непринужденность, я вкушал приступы возрастающей тревоги - страшно было уходить и оставлять ее. Погрустнела и она, и теперь казалась еще чуднее и зазывнее. Рука непроизвольно потянулась поправить на ее плече спортивную сумку, и она поняла, и подалась навстречу. Ветер волновал русые волосы, и они щекотали мне щеку. Я быстро поцеловал ее в губы и улыбнулся, будто бы дружески и покровительственно обозначая свое по старшинству право думать и заботиться о ней. И сказал весело, словно напомнив давно условленное:

- Вот здесь в восемь вечера я буду ждать вас.

- Хорошо, - доверчиво отозвалась она и дотронулась кончиками пальцев до моих губ, а потом своих, как будто сняла поцелуй, и от этого у меня едва не разорвалось сердце.

Через сорок минут электричка несла меня в Сочи. Там, в санатории «Южный» вот уже пятый день отдыхала моя жена. Вчера я позвонил из Краснодара и предупредил, что выезжаю на побережье и по пути заеду к ней.

В этом году мы решили провести часть отпуска врозь. Не потому, что надоели друг другу. Так, дань моде. «Может быть, останешься у меня?

Место найдем…» - упрашивала она, чуть растягивая слова, и от этого голос ее казался по-детски обиженным.

- Ты же сама предложила.

- Теперь бы не предложила.

- Нет, не могу. Мне надо в Новороссийск, а потом меня в Кабардинке Сергей ждет. Ты же знаешь.

- Знаю, - сопротивлялась она, - но мне одной плохо.

- Подцепи кавалера. Небось, зарятся. Ты у меня девочка заметная.

Захотелось представить, как ей может быть одиноко. Мы с трудом достали путевку в это лечебно-оздоровительное учреждение в летний сезон. Каждый вечер кино, танцы. Кольнуло при мысли, что моя жена будет развлекаться без меня и наслаждаться тем, что может предоставить курортный город. Но это тут же улетучилось. За годы супружества я разучился представлять жену чужой женщиной. Она вросла в меня, стала частью меня самого, как боль в пальце, как голос, как дыхание. А главное, - и в этом не хотелось признаваться даже себе, - я тоже приобретал некоторую свободу.

«Неизвестно, чем она там занимается…» - повторял я про себя. Впрочем, эти мысли были как бы посторонние мне, и я легко убедил жену, что оставшиеся десять дней она весело дотянет одна, а потом я ее заберу. И спасу от скуки и одиночества. Я вез забытые ею плащ, зонт и несколько книг.

«Туда и обратно» - крутилось в голове. И уже подтачивала досада на собственное решение заехать в Сочи. «Можно было бы сделать это и потом. И меня уже не смущало, что это «потом» связано с поморкой.

Ничто не мешало позвонить, придумать благовидный предлог и предупредить, что мой приезд отлагается на сутки. В Гезель-Дере я едва не перебрался на встречную электричку, несущуюся в сторону Лазаревского, где меня должна была ждать северянка. Но, скрепя сердце, преодолел искушение. Я привык выполнять обещанное, если это зависело от меня.

Пять лет назад жрица ЗАГСа унизала безымянный палец моей руки знаком моей добровольной несвободы, и с того памятного дня я не единожды приближался к тому, чтобы изменить жене. Но не делал этого, наверное, потому, что все зависело от меня, и этого мне вполне хватало. Когда же в тесном дружеском кругу заходил разговор о женщинах, я вел себя так, что можно было предположить, будто и мне знакомы женщины помимо жены.

Воображая чужих женщин, я вполне допускал для себя все. Поэтому хотел быть справедливым и по отношению к жене, и мне казалось, что я справедлив. Чьи-то жены изменяют с моими друзьями, с незнакомыми мне мужчинами, и когда-нибудь этой «чьей-то женой» может стать и моя. Может быть, это даже и случилось – никогда нельзя быть уверенным до конца. «Все может быть», - думал я, не очень-то этому веря. Вот это и было то, что понимал под справедливостью по отношению к жене.

Вспомнилась женщина из Поморья. Скоро восемь часов, и я увижу ее. Что будет потом, я не знал, и не хотел об этом думать. Она уже приобрела надо мной власть. Чем больше я старался понять ее происхождение, тем более она укреплялась. Я хотел разобраться, как все это выглядит и как мне быть, а в итоге получалось, что надо меньше об этом думать и все станется само собой.

«Что ж, - рассуждал кто-то моим голосом, - никто не обязан всегда быть разумным. Счастье состоит в том, чтобы быть самим собой. Значит, и безрассудным. Да, безрассудным и глупым, если ты безрассуден и глуп».

И тут же родился афоризм: безрассудство безгранично, а счастье коротко. Эта, пока еще не ставшая крылатой, мудрость как щит оградила меня от сомнений. И еще вспомнились мои безумства, когда моя жена была еще не жена, а недоступная студентка с третьего курса.

Это были самые сумасшедшие дни в моей жизни. Особенно, когда ее едва не увели. «И куда это ушло?» - скальпелем свернуло где-то в недрах мозга. – Неужели это должно уходить?»

В те дни я молил бога, в которого не верил, чтобы все это скорее кончалось. Как-нибудь, но кончалось, и я смог бы, наконец, усесться за хорошую книгу и дочитать ее до конца, трепаться с приятелями за кружкой пива, таскаться по дискотекам, знакомиться с девчонками.

И вот теперь меня поедом жрала зависть к тем жутким дням: пожалуй, они-то и были самые счастливые в моей жизни. И это незаметно рассыпалось, усохло, ушло…

Ушло? «К тому же неизвестно, чем она там занимается», - продолжал уговаривать я себя, и это подправило настроение, и уже не хотелось ни ломать голову над «вечными и проклятыми» вопросами, ни оправдываться.

- Войдите, - отозвались на мой стук из двадцать четвертой комнаты, и я толкнул дверь.

В просторной, светлой комнате пахло цветами, похоже, сиренью, хотя сирень давно отцвела.

- Вот ее кровать, можете положить сюда, - махнула рукой статная, похожая на колхозного счетовода женщина и спрятала что-то пестрое в большую сумку, как мне показалось, лифчик необъятных размеров. – А ее, знаете ли, нет. Ушла.

- Надолго?

- Не знаю.

Легкое раздражение рассеяло остатки сомнений. Ждать не буду. Сама виновата. В Лазаревское, в Лазаревское!

- Вы не могли бы передать записку?

- Отчего же нет, - пожала полными плечами соседка. Я перехватил ее взгляд и рассмотрел то, что не бросилось в глаза сразу: букет роз на постели жены.

«Вот такое дело, - из легких стремительно улетучился весь кислород, - кто-то дарит ей цветы».

В первый миг я даже не удивился. Этого и следовало ожидать, потому что даже ее соседка, немолодая женщина, дома никогда не облачилась бы в такое яркое, полупрозрачное платьице и не оголила бы настолько рыхлые руки, к тому же еще и розовые от перебора солнечных ванн.

Море есть море. Я нагнулся над постелью жены и, убеждая себя, что делаю это без всякого умысла, чиркнул ладонью под подушкой. Там ничего не оказалось, и все-таки сердце неприятно придержало ход: « И что ты хотел там найти, презервативы, что ли?». Глупость, невероятная глупость: если бы это и было, то, конечно же, не здесь. Я распрямился и вздрагивающими пальцами перелистал привезенный томик Андре Моруа. Женщина смотрела на меня, как мне показалось, с сожалением.

…Жену я обнаружил через полтора часа интенсивных поисков в компании мужчины южного типа, средних лет, с тоненькими усиками, в молодежной рубашке с закатанными по локоть руками. Почему-то подумалось, что, скорее всего его зовут Гарик, что деньги он хранит не в бумажнике, а прямо в кармане брюк. Они мирно беседовали под тентом за столиком с чашечками мороженого и бутылкой шампанского.

Жена подносила ложечку к губам и языком слизывала "пломбир", а незнакомец, улыбаясь, смотрел на нее и поощрял взглядом. На левом безымянном его пальце время от времени вспыхивал бриллиант и я представлял, что он подает сигналы сообщникам, которые помогают ему заманить мою жену.

Но она не была похожа на обманутую. Она любила мороженое и, как обычно, лакомилась им не спеша, лукаво и несколько искоса оглядывая визави. Обычно я злился, когда мы навещали кафе, кряхтел, возился на стуле и торопил ее. А вот сейчас она предается неге, и даже если просидит здесь до утра, этот тип точно также будет расточать ей сладчайшие улыбки и восхищение.

А этот дядя держался свободно и, что больше всего разозлило меня, совершенно спокойно, как будто наперед знал все, что произойдет. Когда он шутил, то не наклонялся к собеседнице, чтобы тонкой улыбочкой сопроводить крупицы юмора, а откидывался на спинку стула и провожал шуточку значительным взглядом сверху, как будто он председательствовал на заседании и ему подобострастно внимали зависимые от него люди.

Первым порывом было ринуться к ним. Но сдержался. И встал в засаду. Вслед за ними покинул кафетерий и преследовал их в некотором отдалении. Темные очки и белая фуражечка с пластмассовым козырьком скрывали черты моего лица, и едва ли она узнала бы меня. Солнце тяжелело к горизонту, пляжники покидали берег, и я мог, смешавшись со встречными, приблизиться к ним.

Мой соперник, склонный к полноте, но еще довольно крепкий и стройный, прихрамывал. Он время от времени совершал движение рукой, как – будто вот-вот коснется талии спутницы. Я жмурился и шептал: «Ну, облапь ее, гад…» и ненавидел в этот миг обоих.

Жена несколько раз порывалась уйти, и меня неприятно поражало то, что этот хмырь приобрел влияние над ней и удерживал. Незнакомец деликатно придерживал тонкую ладошку жены и в чем-то убеждал. Она отрицательно покачивала головой. Он наклонился с намерением поцеловать запястье очаровательной даме, но она рассмеялась и не разрешила. Они расстались.

Мне давно не приходило в голову, что моя жена может самостоятельно быть с другим мужчиной, о чем-то с ним говорить, выслушивать комплименты, уславливаться о месте встречи, принимать или не принимать цветы и подарки.

Этот мужчина внимателен к ней. А ведь ей всего двадцать пять лет. Я тоже внимателен к жене, но давайте признаем, что далеко не так, как когда-то. Того, что было раньше, уже нет.

«Неужели все уходит и ничего не остается?» Все приходит и уходит, и, как писали в старинных романах, мое сердце сжалось от предчувствия, что я вижу ее в последний раз. Где-то, окутанные смутным маревом, оставались маленькая северянка, веселая дорога к морю, запланированное на восемь вечера рандеву. Все это теперь осталось далеко, как северное сияние. Я пытался установить реальность фразы «Все приходит и уходит» и сопоставлял ее с тем, что жена, может быть, задает себе этот же самый вопрос.

Я сбежал с тротуара, чтобы не столкнуться с встречными прохожими, и вприпрыжку семенил за голубым платьем, которое начиналось на обнаженных плечах, самых знакомых мне в мире женских плечах. Она торопливо стучала каблучками белых босоножек по асфальту, наклонив голову и совершенно не следя за своей походкой. И я подумал, что довольные собой изменяющие жены ходят не так. Я сочинял слова для нее, а на ум являлись банальности, и я со страхом отметал их и торопливо придумывал новые.

Пальцами коснулся ее плеча и отдернул ладонь, как будто это было чересчур – дотрагиваться до плеча своей жены, и ощутил под коленками слабость – предвестницу первобытного, пещерного страха, совсем как в те времена…

Она оглянулась и удивленно молчала. Милая, прекрасная, незнакомая – боже мой, руки стынут. И поцеловал ее, и подленькое, мелкое ликованьице – вот бы этот тип с усиками увидел нас – не преминуло на мгновение посетить меня.

И, взяв за талию, крепко прижал, как делал давным-давно, когда она еще не была моей женой и мне нужно было каждую секунду знать, что она рядом и никогда никуда не исчезнет.