Игорь Свинаренко: беседы с грешницей

Одного человека разбил инсульт.

То ли в наказание за что-то, а может случайно, такой он вытащил в лотерею билет, кому-то ж надо. Не исключено также, что это было предупреждение о чем-то или замечание. Поди знай.

Он лежал как бревно в бедной больнице, куда поступил с этим ударом, это с ним случилось на выезде, в командировке, и думал, что лучше уж сразу подохнуть, чем в таком жалком виде, в таком отвратительном состоянии влачить. Хорошо еще, что у него отбило и обоняние, так что хоть вонь ему не докучала.

– Отчего я не подох сразу? И не застрелился, когда было желание, от несчастной любви? – размышлял он бесплодно, ведь было уже поздно.

Однако скоро пришла старушка-санитарка и привела его в порядок, смыла с него всю эту тошнотворную дрянь, покормила как младенца с ложечки, придерживая голову, и даже причесала. Она продемонстрировала удивительную не- или даже антибрезгливость. Которая, кстати, довольно часто сопутствует любви, разной причем, во всяких ее смыслах. Валера – так его зовут – подумал, что после надо будет как-то ей заплатить, когда он сможет ну хоть звонить, и ему привезут денег (которых было у него всегда в обрез, он исполнял какую-то небогатую службу в провинции). Но он заметил – а что ему оставалось, как не ловить какие-то сигналы из жизни, рассматривать картинки, какие показывают – что она и других как-то обихаживала, и ни с кого не требовала денег, ни даже с родни пациентов, которая, с отвращением на лицах, навещала убогих. Видать, так у нее заведено, такое у нее понятие.

Через пару месяцев Валера оклемался и перестал мечтать о том, чтоб кто-то его придушил подушкой. А поначалу мечтал; жизнь паралитика его не привлекала, и он ею совершенно не дорожил. Слово за слово, он стал ходить, хотя и неуверенно, и руки у него зашевелились, задвигались, и, в конце концов, он выписался и поехал домой, в свой областной город.

Куда и стал каждый месяц вызывать и вывозить эту свою старушку, ее звали Степанна. Он настойчиво ее брал к себе гостить и водил по врачам, она была к своим 70 с чем-то уж никак не здорова и страдала разным всяким. Он хвастал перед знакомыми этой своей старушкой, которая спасла ему жизнь, и теперь он решил ее тащить по этой спасенной жизни.

Как-то я заехал по делам в тот город и по поверхностному, но старому знакомству остановился у Валеры. А как раз у него гостила Степанна, домик небольшой, но в тесноте да не в обиде. Так я познакомился с этой великой старушкой и по вечерам – мы с Валерой как раз были в завязке, а это открывает какие-то новые горизонты и пласты жизни – вел с ней беседы за жизнь. Вместо того, чтоб тупо и банально бухать с веселыми юными красавицами, к примеру.

На второй или третий вечер я заметил, что полюбил старушку! Она оказалась простой, убедительной и прямой, и видела людей, как мне показалось, насквозь, и все-все понимала про жизнь. Фолкнер, что ли, сказал, что нету лучшего варианта, когда воспитываешь оболтуса, чем отдать его на попечение пожилой тетушки. И точно, если б такими старушками, как Степанна, заполнить нашу Госдуму, та б чего-то постановила мудрое. Бабушка была не то что со следами былой красоты, но – высокая, крепкая, костистая, с вытянутым лицом и зубами как у Ксении Собчак, и с таким же габсбургским подбородком. Я с удовольствием ее рассматривал, когда мы часами гоняли чаи. Наговорили мы много всего. Я был доволен ее рассказами и думал, что мне повезло с ней, да так оно и было.

И вот я решил все бросить и передать вам мудрость старушки Степаны, с ее слов записано верно, но подписи ее тут нету, не протокол, чай. Ну, поехали:

– Деревня наша 8 килОметров от райцентра. Три раза ходил автобус в день раньше, а теперь не ходит. Людей мало, и работать же негде. А раньше сколько в колхозе было работы! Руками! После техники нагнали, и люди теперь не нужны. Молодые – им тут жить нечем. Они и поразъехались. Кто в Москву, кто в Ленинград. На стройках работают, не знаю, идет им там стаж или нет. А кто под Москвой, у хозяина, – те и не приписаны, и надо, чтоб не знал никто, что они там работают. А то ж на хозяина что-то накладают, налог или что. Едут, да – тут-то все кончилось. Колхозы-то развалились, и один хозяин землю взял в аренду, мой внук работал у него на уборочной, от зари до зари, и 8 тысяч получил за месяц – насмешка какая-то. Старикам-то легче: пенсия же есть. У меня вот – 5 800.

Пенсия маленькая… А откуда ж большая? Образование у меня какое? Полтора класса в школе. Тогда же как – придем в школу осенью, а как холода, так не ходим, на печке сидим дома. Так мы училися… Учитель был у нас Александр Алексеевич, хороший. И жена его хорошая была. Вот они довели меня до полтора класса, говорили: «Хоть расписываться будешь уметь!» Жена его как идеть в магазин, так заглянет к нам, понапишет в тетрадке, начнет строчки, мы и пишем за ней, продолжаем. А идет с магазина обратно – зайдёть и еще понапишеть. Так и выучилась. А то совсем бы неграмотная была. И письмо могу написать, только маленькое и с ошибками (а мама моя одну букву свою знала, «Ф» – Федосья ее звали.) Ничего с нас за учебу учителя не брали. Такая была жизнь. Щас люди богатые, за всё платить надо. Тогда люди хорошие были! Есть-то нечего было, вот и хорошие.

Отца я и не помню. Отец умер у нас, до войны еще. Почему? А кто знает. Был больной – и умер.

Было тяжело. На бурьяне выжили. Пойдем, щавелю конского нарвем, вытащим хлобыстину, на плечо – принесем к дому и сидим жуем этот щавель на улице. Зеленя начнуть уже подниматься – так поднимается и мак. И мы чуть свет – прыг-прыг по пшенице, за этим маком! Понарвем мака, едим… Вот так выходилися, на траве больше. Тутовник созрел, мы на его прыг-прыг как обезьянки, и наелися, значить, нам питание уже пошло. Потом абрикосы, яблоки поспели, вот мы и воспитывалися.

А зимой слезьми мать кормила нас. Замуж уж она не вышла больше. Мужиков почти всех побили – война. После войны поприходили кой-какие. Но кто тогда брал? Да и кому брать, вдову с детьми? Мама моя прожила почти 85 лет. И вот все, которые муку такую перенесли – до 80 лет прожили и больше. Работали всю жизнь… Бывало, грузят зерно, а ступни в крови, разутые по стерне ходили – обуться-то не во что. Моя мама пенсии получала 18 рублей теми деньгами, советскими.

От колхоза что-то доставалось нам, на трудодни, только в войну – ничего не давали. Сестра моя старшая в 10 лет – телят пасла, а в 12 уже коров доила, руками. Я, бывало, пойду к ней, будто я йисть ей несу. А чего несть, нечего из дома несть! Так возьму чего-нить в тряпку заверну и несу, как будто йисть ей. Прихожу… Тут корова стоит, тут теленок, выпаивала она его, с-под этой коровы. Сестра мне кружечку молока дасть, и я домой. Кружечку – и все, больше нельзя было никак. Бригадир на ферме был строгий. Доярки оставят себе в ведре молоко, спрячуть – а он найдёть и у флягу выливаеть, и всё. Им даже нельзя было попить молока, не то что домой взять! Начали прятать в колодце, спустят ведро с молоком – так он и в колодце находил. Бригадир… Такие и в правительстве люди сидят. А сын его вырос – и после был директором совхоза. Бригадир говорил: «Мои внуки будут директорами!» А мы как были нищие, так и наши дети и внуки будут нищие. Тогда так было: у кого хамства много, тот не был голодный. Было, мама принесёть зерна, в подоле, когда на амбаре пшеницу подрабатывали. Так скорей смолоть, камнями, чтоб сразу спечь, чтоб никто не знал, не слышал. А бывало, и ловили. Тетя моя сидела… Два с половиной года – за два кило пшеницы. Ее посадили, а остались две девочки, совсем маленькие: одна 39-го года, и вторая – военная, муж ушел на фронт, а она и родила. И бабка старая с малышами осталась. Так мы этой бабке помогали, опековали ее. Пойдем дров нарубим, наносим ей туда. Детей не отдала никому! А хотели их забрать в беспризорный дом. Нет, говорит, они умруть, и я умру. А как она вернулася, тогда уже нам полегшее стало.

При Сталине – сажали, а все равно воровали. Как иначе? Чем детей кормить? Голодовали же. Как это Брежнев говорил по ТВ: «Как же можно сажать людей за то, что они ворують? Так они украли зерна или комбикорма, дали поросенку, а потом его на базар повезут – и людям же продадуть, вот и польза для всех!»

он говорил! Я сама слышала, все помню…

Хорошо у нас у бабушки была корова, и телилася она всегда в январе. Такая хорошая – ведро давала! Сейчас только до меня доходить – это, наверно, Господь давал корове столько молока! И мама возьметь по кувшинчику и разносит, у кого малые дети. После отелится еще у когой-то, и те носять другим – тогда делилися все. А сейчас? Сыворотку продають, Боже мой! А тогда – бесплатно было. Ну а как, дети ж голодные! Нечего было совсем есть.

Потом – перестали люди помогать друг другу. Как поможешь? После войны наложили налоги ж какие! Вот у кого корова есть, – значить, 500 литров надо вынести молока на молзавод. И мы носили. Мама подоит корову – ну, неси, Оля. Я несу, сколько она надоить – пять литров, четыре литра. А часов не было, и на молзаводе мне говорили: «Как солнышко будет отак, значить, обед, ты и приходи». Приду – обрату дадуть, кувшин большой.

Нам говорять: «Что ж вы не работали – была б пенсия хорошая!» Мне было 12 лет, я поехала к тетке в город, нянчить дитя, племянника своего. На свой хлеб пошла, дитём. Год я отнянчила, а потом он у садик пошел. А ко мне подруга приехала, и мы с ней пошли по городу – может, где работу нАйдем. Взяли нас у садик ночными нянями. 30 рублей платили. 15 я за квартиру отдавала, съехала от тетки, и 15 рублей мне оставалося.

В 17 лет пошла я в шахту работать. А там заработок – аж 70 рублей тогда было, старыми. Работа под землей, на глубине. Лава идеть, уголь на транспортер сыпеться, и в вагонетку. Как она полная насыпеться – так я кнопку нажимаю, и она едеть.

Меня если спрашивали – ты что, в шахте работаешь? «А я временно!» – мне начальник так велел отвечать. До 18 лет нельзя же было в шахте.

А в 18 я вышла замуж.

Он тоже в шахте работал. Но познакомились не в шахте, конечно, а на поверхности. Три километра он жил от меня: на Михаловке, я на Белышевке. Ну, и ходили – ребята к ребятам, девчата к девчатам… Так и познакомилися. Собиралися там и танцевали, у одного гармонь была, он вальсы играл, полечки. А на городские танцы нам ходить было не за что, там же билет покупать. Да с гармонью было лучше, веселее было, и люди добрее были тогда. А потом стали злые. Почему? Да потому что деньги! Деньги стали у людей. Когда денег совсем не было, люди совсем родные были. А когда деньги появились, они уже стали заедаться. У одного есть, а у другого нету.

Я слушала недавно, по телевизору… Он профессор какой-то, или академик, лекции читает. И вот он говорит: «Как щас рассудить жизнь? Бедный человек – он всегда будет бедный. А вот богатый ухватил, купил землю, значить, себе, у него рабочие, они ему сделали все, и уже ему деньги не нУжны. А ему нУжна власть. Теперь и деньги у них большие, и властью насытилися… А деревне – 5 тысяч платять доярке. Она в 3 часа встаёть, и на дойку, потом домой, борщ сварила – и опять в 12 часов на ферму. Подоили в обедах – вечером же едеть снова туда доить. Я на телятах работала – в 3 часа ночи тоже вставала. А теперь говорять: надо было работать, и была б хорошая пенсия. Она, эта работа, ничего не ценится. Такая богатая у нас земля, а они с Молдавии возят молоко и кефир! И ёгарт этот.