Дуэль

Когда Сашка Сайкин, высокий, стройный, худой Сашка, курчавый обладатель римского профиля и нежной кожицы на лице надевал вельветовую курточку с отложным воротничком, он становился похожим на кого-то изысканного и аристократичного, искушенного в тонкостях любовных признаний. Наверное, на герцога, а еще лучше, эрцгерцога. Много лет спустя в английском фильме я увидел лорда Байрона и решил - вылитый Сашка. Помимо чисто внешнего сходства имелась одна убедительная деталь в пользу этого сравнения: Сашка пламенно, я бы даже подчеркнул, поэтически любил одноклассницу Валю.

Любил по-книжному. Своего опыта у нас не было, и мы пламенели чувствами и восторгами, позаимствованными у классиков. Кто не любил в девятом классе, тот не поймет.

Он любил по-шиллеровски. Например, мечтательно прикасался губами к ее платочку, который стащил, чтобы не сказать, похитил, у Валиной подруги. Я завидовал его блаженству и страдал, потому что не находил в себе подобных порывов. К началу описываемых событий я представлял из себя довольно занудного резонера, начитавшегося популярных книжек по физике и астрономии. То есть, любил порассуждать о бесконечности космоса и неисчерпаемости разума, а заодно и о светлых горизонтах науки.

Соблазнительный пример друга, нашедшего земное блаженство без помощи черных дыр и элементарных частиц, впрыскивал в мою кровь изрядную порцию зависти. Я тоже ждал повода загореться великим чувством. Сашка же, между тем, посвящал возлюбленной длиннющие монологи в стихах. Частенько в его творениях не соблюдалась рифма, а слова «любимая», «милая» по частоте употребления уступали разве что точке и запятой.

Я усматривал в повторениях несовершенство и советовал избавляться от них, а мой друг убеждал меня, что именно это и составляет все очарование сердечного признания. Лучше всего спор рассудила бы сама Валя, но она ничего не ведала о поэтических опытах моего друга.

Она не знала ничего, кроме того, что она симпатичная и вскружила голову не одному Сашке. Так думал мой друг. Я вслух соглашался с ним, а где-то в глубине души подозревал, что вопросы сокрушения мужских сердец были у нее на втором плане. Прозаичная математика занимала в ее воображении куда больше места. И все потому, что математику требовалось сдавать в любом институте. Математика и еще русский язык (письменно или устно) принимались в неограниченном количестве. А что касается спроса на шиллеровские чувства - здесь был явный недобор.

Мы обсуждали Сашкину любовь между чтением книг и спорами на тему: кто важнее для человечества - Бальзак или Дюма, Достоевский или Майн Рид? Мой друг ночи коротал в обнимку с приключенческими романами. Я же, как и все пока еще невлюбленные, был рационалистом и подвергал ворчливой критике подвиги путешественников и вооруженных авантюристов. «Ах, как ты не понимаешь, причем тут польза, ведь здесь любовь, благородство...», «Да, конечно, любовь... ах, любовь...»

Я спорил бескомпромиссно и умно. Честно расходовал свои аргументы и каверзно подставлял шею под груз чужих доводов. Так, не теряя лица, я приобретал сердце и в полном боевом порядке переходил на позиции моего друга. Кто не знает, что вновь обращенные - самые истовые служители идеи? «Да что вы о пользе... какая польза, ведь здесь - любовь!». Но это уже мой голос...

Беду принес незнакомый лейтенант. О нем нам стало известно, что он красивый и умный. Больше Валя о новом знакомом – читай: поклоннике - ничего не сообщила.

Прежде всего, самое главное - лейтенанту было двадцать шесть лет. Теперь, когда я и сам взял этот, некогда казавшийся мне таким недостижимым, лермонтовский возраст, добросовестно отдал ему триста шестьдесят пять дней, и устремился дальше по шкале времен, могу свысока сплюнуть: тьфу, двадцать шесть лет. Могу даже снизойти до остроты: двадцать шесть и уже лейтенант!

Но тогда ничего этого я себе позволить не мог. Обладатель двадцати шести лет представлялся мне владельцем миллиона долларов: невозможно даже вообразить, что это такое и что с ним можно сделать. Он казался воплощением могущества, дарованного счастливчикам, перешагнувшим заветный рубеж.

Лейтенант на дивизионном «газике» приезжал из далекого гарнизона, и я представлял, как он в новенькой фуражке - из-под лакированного козырька смотрят проницательные, выработавшие на учебных стрельбах особенную зоркость глаза - в строгой шинели, подтянутый и, главное, взрослый, шагает рядом с нашей Валей, удачно шутит, загадочно молчит, к месту вспоминает разные истории. Он знал о себе, о Вале, о нас что-то такое, о чем мы, поклонники Шиллера, понятия не имели.

Это теперь, спустя много лет, я усвоил, что и в двадцать шесть лет попадаются чудаки, которых иная восьмиклассница поучит в темном подъезде целоваться. Сейчас, встречая девятиклассников, «тогдашних» моих сверстников, я почему-то думаю, что кое в чем они разбираются лучше меня. Во всяком случае, они для меня такая же тайна, как и граждане Атлантиды.

Наверняка, лейтенант позволял себе смотреть на нашу Валю долго и откровенно, не отрывая глаз, как не могли себе позволить мы. Он был ровно на десять лет старше нас, много повидавший, побродивший по свету, и ножом в сердце входила ничем не устранимая ревность к превосходству чужого опыта. От него нет защиты, он несжимаем, как вода.

При таких вот обстоятельствах нас и настигло известие, что лейтенант признался в любви и, как это пишется в любимых нами романах и происходит в жизни, предложил руку и сердце.

Нас не утешило даже то, что Валя отнекивалась. Да и куда ей было замуж? Она пожимала плечами и уклончиво молчала, а он, неутомимый и настырный, не отступался. Да и с чего бы ему огорчаться, уж он-то в свои двадцать шесть лет знал, как зыбка и непрочна школьная любовь. Этого не допускали только мы, безнадежные идеалисты, верившие в вечную - и никакую иную - любовь.

Наше воображение пока еще не занимали такие недостойные внимания низкие материи, как квартира, ремонт, полкило мяса в целлофане, проблемы гарнитура и дамских сапожек. Но все эти неромантичные мелочи немало значат в нашей далеко не вечной жизни и обязательным довеском дополняют стихию чувств, как прочное дерево обрамляет излившийся на холсте каприз причудливой фантазии художника.

Он повидал начало и конец не одной школьной дружбы и не раз был свидетелем, как девчонка со свидания с одноклассником направлялась не куда-нибудь, а в ЗАГС с почти незнакомым человеком. И - представьте себе - была счастлива!

Валя убеждала нас, что ей просто интересно с ним и не больше, и что если бы он сам не обхаживал ее, она бы его давным-давно забыла.

Этого хватало: наша мнительная неуверенность в себе перерастала в отчаяние. Если бы взрослые время от времени давали себе труд заглянуть поглубже в душу пятнадцатилетнего, все разговоры о самонадеянности подростков отпали бы тут же. Маленькая, дрожащая от страха собачонка, Моська, с перепугу бросающаяся на слона, на все большое, страшное, непонятное - вот что такое мечущаяся душа отрока.

И тогда был найден достойный выход - дуэль. В наши классические представления о правильной любви дуэль входила вполне естественно. Любовь или смерть, и никак иначе.

Замысел выглядел так: вызвать лейтенанта из клуба во время его очередного визита, - Сударь, имеется пара вопросов к Вам, - по-мужски побеседовать с ним и предложить честный поединок на кулаках.

План разработал я, и мне он казался превосходным.

Сашка сжимал и разжимал побледневшие, длинные, музыкальные свои пальцы, укладывал подбородок на сжатые кулаки, молчал, а я, откинувшись в кресле, рисовал картины геройской схватки и уже воображал побитого и посрамленного конкурента. Разумеется, битва будет до победного конца. Побежденный долго будет лежать на земле, пока победитель не отдохнет, не поднимет великодушно его и не приведет в чувство. Побежденным будет, естественно, лейтенант, а драться придется, само собой, мне. Я лучший друг и физически здоровее.

Мой друг с сомнением покачал головой и спросил: часто ли я дрался?

Вместо ответа я заставил его потрогать мои бицепсы. Потом мы вышли на улицу, и я, наслаждаясь прикосновениями холодного ветра к обнаженному телу, забрался на турник и подтянулся семнадцать раз. Во время отдыха пальцы рук мелко вздрагивали, а вены на руках набухли. Потом я подхватил двухпудовую гирю и по нескольку раз выжал ее правой и левой рукой. На этом смотр боевой готовности закончился. Задатки обнадеживали. Верилось, что под нашими планами зиждется прочная материальная основа.

Я в глаза не видел этого лейтенанта, но в успехе не сомневался. Сашка же верил меньше и грустно рассуждал, что, мол, мои железные бицепсы и стальная воля, дело, конечно, хорошее, но надежнее все-таки было бы другое оружие, но оно, увы, в руках Вали. Это меня злило. В конце концов, моя физиономия выставлялась не экспонатом в Третьяковскую галерею, и можно было, по крайней мере, не пророчествовать вслух на этот счет.

Ждали субботы.

В субботу утром я, как бы между прочим, отметил вялый аппетит. Сардельки я прожевал и проглотил исключительно с утилитарной целью: подпитать «бранные мышцы». От сладкого чая меня затошнило. Уходя в школу, я заглянул в зеркало, оскалил зубы и без энтузиазма подумал, что сегодня их может поубавиться.

А вечером я отправился к Сашке и неприятно удивился его хорошему настроению. Радоваться сегодня имел право только я. Шутить, расточать улыбки, отвечать на вопросы, принимать товарищеские соболезнования, искусно замаскированные под бодрые напутствия, - одним словом, предстать дерзким аргонавтом, спасителем отечества. Его же доля - быть сдержанным, скорбно понимающим и ненавязчиво восхищаться мной.

Он еще не оделся. Я разозлился и, было, подумал о гадости, например, извиниться, мол, у меня запор или понос - пакость особенно приятна, когда ее облекаешь в ехидные формы - и я, увы, беру тайм-аут.

- Готов, боец? - подзадорил он, когда я, недовольный и мрачный, устроился в кресле и отвернулся от него.

- Худо тебе придется, - весело продолжал он портить мне настроение, - он ростом с тебя и к тому же тяжелее на десять килограммов.

- Плевать хотел.

- Плюй, плюй. Он мастер спорта по хоккею.

Положа руку на сердце - в чем я могу признаться? Эти слова не порадовали меня. Лучше бы их не слышать. Они произвели во мне нехорошее действие. Мои идеалистические приобретения последних времен отчасти померкли, и я вспомнил, что настоящая история вершится не в головах, а на поле брани, на котором частенько гниют проломленные черепа переоценивших свои возможности хвастунов.

- Поздно сворачивать, - процедил я сквозь пока еще бывшие моими зубы, - авось не пропадем. Я свои раунды продержусь, будь спокоен.

Всякий, кто попадал в подобный переплет, по достоинству оценит по-спартански лаконичную и исполненную внутренней мужественности мою реплику.

- Охотно верю. Но дело не в этом. Бой не состоится. Валя рассказала ему о нашей затее...

- Как это рассказала?

- Я проболтался ей обо всем, ты уж прости. Если бы я сам, одно дело, а подставлять тебя, сам понимаешь... В общем, Валя просила его больше не приезжать.

- Ну, а он?

- Посмеялся. Просил передать тебе привет. И уехал.

И он, весело посвистывая, принялся примерять новую рубашку.

Мы торжествовали победу. Итоги сорвавшегося не по моей вине честного поединка были занесены в графу «выполнено». В ушах трещали литавры, словно я в самом деле расправился с гориллоподобным верзилой. Правда, у меня ни с того ни с сего в тот вечер расстроился желудок - заклятый враг героев в минуту серьезных испытаний. Это ненадолго отвлекло от триумфальных переживаний. Но досадная неприятность быстро забылась. А через несколько дней, никому про это не рассказывая, я про себя знал, как прекрасно я дрался.

Победа была полной.

Лейтенанта мы победили.

Но не судьбу.

Через три года этот самый лейтенант женился на нашей Вале.

1978 г.