Дядя Вова

Дядя Вова был веселый мужик. Любил выпить и играл на баяне, без различения нот. Всю жизнь проработал водилой в колхозе. Только один раз перевернулся. Ехали с поля, вез баб. Заболтался в кабине, вот его газон с будкой и упал на бок. Когда дядя Вова выбрался из кабины и открыл-таки заклинившую дверь будки, то увидал, что все цели и здоровы. Он сплюнул, покачал головой и, ни к кому не обращаясь, сказал:

- И чего это я запереживал, бабы то, они - мягонькие, как мячики, только скачут по салону - бум-бум - и ничего им не делается.

Бабы его чуть не убили с досады. Но непонятно, кто хохотал громче - он или они.

Любил он своих доченек. Старшая дочь - приемная. Он жену с ребеночком уже взял. Мать старшей все говорила, что вот зря она аборт не сделала, пусть теперь жизнь ценит и труд материнский. От этого старшая еще более угрюмой сердцем делалась, на лице ее было нарисовано мучительство, дядя Вова ее жалел, и шутил с ней ласково, без передеру. А над младшей шутил от сердца:

- Вот тебе листок бумажки, я тебе сейчас фокус покажу. Давай, мни его, что есть силы.

Дочка мяла листок минуту, другую, а потом он отправлялся в дощатый сортир на дворе, чтобы этой бумажкой подтереться. Дочка надуется на него за эту бумажку, он возьмет хлеба, намажет на него горчицы, потом поперчит, а сверху вареньем намажет.

- Иди, - говорит, - доченька, поглядит, чего я тебе откусить дам.

А варенье-то малиновое так рубиновыми огнями и переливается, манит.

Та откусит, во рту все горит. А дядя Вова ей уже заговорщически подмигивает:

- Пойдем, соседским Лешке и Сережке откусить дадим?

Дочка слезы от горчицы вытирает и уже весело кивает, соглашается, пойдем, мол.

Воспитание у него было простецким:

- Если ты слова головой слушать не можешь, то мы их тебе через попу доведем с помощью витамина "Р".

Жил он так, шутил, веселился, работал, на праздниках умащал гармошкой сердце человека, после работы к бутылочке в дровянике прикладывался. А жена его работала в деревенской аптеке провизором. Найдет его бутылочку, насыплет туда порошка сильного, но в спирте невидимого, и бутылочку положит на место. Он выпьет, а у него, родимого, потом реактивная тяга и сверху и снизу открывается. Жена на эти его страдания добавит резону:

- А я тебе всегда говорю, что пить не надо.

А потом жизнь у них и вовсе разладилась. Приезжаю как-то к ним. Зима, а он в сенях под одеялом на морозе тридцатиградусном спит. Говорит мне:

- Развод у нас совсем выходит, не имею я правов в доме ночевать как чужой элемент и вражья душа. А потом выяснилось, что он уже болел раком. Жена его в дом пустила, но потребовала от родни, чтобы никто ему про болезнь не говорил. И стала колоть ему морфин. Он лежал на кровати, а напротив его лица на стене висела старая, дедовская еще, икона Спасителя.

Душа его металась между небом и землей. Он очень страдал. То истошно плакал и молился:

- Господи, Господи, прости меня!

То вдруг впадал в страшные ругательства:

- Да будь Ты проклят, зачем Ты так мучаешь меня?

Ругательства переходили в скуление:

- Да что это я? Прости, прости, прости меня…

И снова:

- Да будь Ты проклят…

И снова, и снова, и снова.

Я предложил привезти священника. Жена дяди Вовы ощерилась:

- Это что же, живого заживо хоронить? Он только священника увидит, он все поймет и перестанет бороться за жизнь.

- А так, с морфином, он здорово борется-то?

- Это наше дело, это наше семейное дело.

Зимой дядя Вова тихо умер. Я привез церковное покрывало и свечки из города, все-таки на шее у него всегда висел крестик. Ночь читал Псалтирь. Утром надо было хоронить. Приехала родня из соседней деревни - его младшая сестра, хамовитая голосистая баба, из торгашек. Она встала, руки в боки, напротив меня, смерила и сказала:

- А чего это ты здесь учиняешь? Вовка-то и крещен отродясь не был.

- Так ведь крест носил, и я его спрашивал, он сказал, что как-то сам крестился.

- Да он врал всю жизнь. Всем врал. И про крещенье наврал.

- Может, все же священника для отпевания привезем?

- Вот еще. Ему же денег платить надо, они задаром ничего делать не будут. А чего его отпевать-то? Он ведь некрещеный.

Жена и сестра взяли все дело в свои бессмысленные и жестокие руки, варили кисель и катали мясные шарики для бульона. Ужасающая машина отправления на тот свет катилась из поколения в поколение. Мертвецы хоронили своих мертвецов, оставив Христа одного на дороге. Главное для них было достойно провести поминки. Скоро привели копальщиков. Это были три семнадцатилетних деревенских паренька, которые после того, как экскаватор своротил верхние промерзшие 70 сантиметров земли, выровняли могилу до нужной глубины и ширины. Им, как полагалось, налили по стакану водки, они выпили, и заедали горячим борщом. Потом одного рвало на крыльце, другой уснул за столом, за третьим приехала родня и увезла его, бесчувственного, домой.

- Зачем, так жестоко с пацанами? - спросил я.

- Полагается, - ответили женщины.

Жена дяди Вовы не всхлипнула, не проронила слезы. И вдруг, перед тем как тело стали выносить из дома, она сморщилась, задышала тяжело, словно готовилась к рывку и заголосила:

- Ой, ты, миленький мой, на кого ж ты нас покинул…

Я схватил ее за рукав:

- Вы чего?

Она выдернула свою руку и холодно прошептала мне:

- Там ЛЮДИ, ПОЛОЖЕНО ТАК, понимаешь, так нужно…

Сморщилась опять и громко завыла и запричитала. Я оцепенел. Всю жизнь дядя Вова шутил в аду.