Дагестан. Понять дракона

В России — война. Она напоминает сражение с гидрой, у которой вместо одной отрубленной головы вырастают две новые. Чем больше успешных спецопераций, тем больше терактов и новых спецопераций — если не врет математика, то рано или поздно такой бой закончится победой гидры. Обычно так бывает, когда сражающийся не видит в своем враге чего-то главного. Опыт успешных войн человечества подсказывает, что помимо силы пора подключать разум. Корреспондент «РР» отправилась в Дагестан, чтобы испытать эффективность этого оружия самостоятельно.

Спецоперация

Центр Махачкалы, блочные пятиэтажки, гаражи, розовый дом. Вокруг него — три слоя, как в бутерброде: внутри спецназ, дальше кольцо из ОМОНа и, наконец, рядовые сотрудники милиции. Это спецоперация по уничтожению бандитов. Уже вторая за день. Журналистов нет: стрельба в городе давно не событие.

Есть и четвертый слой бутерброда — это дети с бутылками кока-колы, парни с семечками, мужики с мобильными телефонами, на которые они пытаются хоть что-то снять. Вся эта многочисленная галерка милицию нервирует: боевики недавно начали отрабатывать новую тактику — пока силовики штурмуют здание, смертники подходят и взрывают себя в толпе зевак. Расчет на то, чтобы посеять хаос в третьем и втором кругах и дать возможность кому-нибудь из осажденных уйти. Так было уже не раз.

Во дворе появляется высокая женщина в низко надвинутом черном платке, но с вполне интеллигентным лицом.

— Они там что, такие неуязвимые, да?! — набрасывается она на милиционеров, которые прячутся за стеной пристройки. — Они что, такую угрозу несут?! — кричит она. — Почему вы так долго с ними возитесь? Вам нужно просто побольше разрушить, время протянуть! Счетчик работает — наматывает каждый час по восемнадцать тысяч!

— А вы кто? Мать этих «детей»? — спрашивают ее из-за пристройки.

— Да! Я мать! — кричит женщина. — Это мои соплеменники! Так не должно быть! Это абсурд!

— Тогда скажите, почему они снимают квартиру за сорок пять тысяч?! — Милиционер, выглядывая из-за стены, показывает в сторону окон. — Почему они за сто тысяч готовы отца родного продать?!

Звучит автоматная очередь. Воет сигнализация на чьей-то машине. Потом снова становится тихо, и слышно, как по крышам пристроек громыхает ветер.

— Да?! — кричит женщина. — А вы что трупы боевиков за пятьсот тысяч из морга родственникам продаете?!

— Этот вопрос вы в прокуратуру отправляйте!

К нам подбегает мужчина в маске, с винтовкой.

— Да кто вас сюда запустил?! — орет он на меня. — Вы стоите на линии огня! Нашли место для разговоров!

Все снова прячутся за пристройку. У кричавшего нет местного акцента. Из прорезей маски на меня смотрят голубые глаза.

У соседнего дома на лавочке сидят Саша и Женя — пожилая супружеская пара.

— Первые взрывы — было страшно. А теперь все привыкли. Летит пуля? Ну и черт с ней!

Из подъезда выходит полная женщина с большой сумкой.

— Куда идешь, э-э-эй? — останавливает ее Саша.

— На базар иду.

— И не страшно тебе?

— Страшно, а что делать? Кушать же надо…

— А как вы относитесь к этим людям? — спрашиваю я женщину с сумкой и показываю на розовый дом.

— Они разве люди? — спрашивает она в ответ. — Пусть выйдут и сдадутся. Судить будут, но не убьют же.

Земля под ногами содрогается от мощного взрыва.

— Вот это звук хороший был… — довольно говорит Саша.

Начинают стрелять БМП. Спецоперация дошла до своей кульминации. Уцелеть в таком огне невозможно. Секунда тишины. В окне пятого этажа розового дома появляется человек и полосует вниз из автомата. Они еще живы. Вступают пулеметы и звучат минуты три. Потом снова короткая тишина, которую вдруг прорывает чистый голос муллы с минарета. Час намаза.

Через два дома отсюда работает кафе. Люди сидят за столиками на открытых верандах — едят, пьют, разговаривают. Иногда их разговор прерывает отзвук пулеметных очередей. Человек по имени N обещал показать мне сегодня трупы боевиков. Но боевики пока живы, и я жду, поглядывая на часы. Заказываю форель в фольге. Мимо меня по дороге проезжает свадебный кортеж. Я ем рыбу, поглядывая по сторонам, прислушиваясь — пытаюсь понять, что происходит в этом городе. Махачкала живет какой-то точечной жизнью: кто-то ест, кто-то женится, кто-то кого-то убивает. И все молятся одному и тому же богу.

Кажется, окружающим меня людям и в голову не приходит, что через два дома от нас — смерть. Да и я сама, хотя очень хорошо представляю себе, что осажденные в розовом доме сейчас доживают последние минуты своей жизни, с удовольствием ем рыбу и жду, пока живые станут трупами. Почему?

Морг

Городской морг погружен в темноту. Не горят даже фонари. В темноте я различаю высокий железный забор и три вытянутые тени на его фоне. Приближаюсь. Три женщины в длинных юбках. Подхожу еще ближе. Их подбородки прикрыты платками. Возможно, ваххабитки — это они закрывают подбородки. А может, просто родственницы убитых.

Я не успеваю произнести ни слова. Мы обмениваемся взглядами, от которых во мне шевелится недавно съеденная форель, и я вдруг понимаю: эти девушки ненавидят так сильно, что, сумей они каким-то волшебным об­разом перенестись в московское метро и будь на них сейчас пояс шахида, они бы нажали на кнопку не раздумывая.

Свет фар. Подъезжают две машины, останавливаются возле забора, из них выходят люди: трое мужчин и один мальчик лет десяти. Теперь я почти уверена, что все они — родственники убитых боевиков.

Вдали показываются еще фары. Подъезжает небольшой грузовик. Ворота со скрежетом разъезжаются, по ту сторону стеной выстраиваются вооруженные люди. Когда грузовик въезжает в ворота, родственники молча провожают его взглядом. Я захожу в ворота следом за грузовиком.

— Это вы эксперт? — спрашивают меня, я молча киваю и иду за людьми в форме. В кармане у меня включенный диктофон, в голове легенда, о которой мы условились с человеком по имени N.

Грузовик кузовом подъезжает к широкой мраморной лестнице. С него скидывают полог. Трупы, завернутые в одеяла, лежат пятками вперед. Ближе всего — маленькие ступни в черных надувшихся носках.

— Вчера вот тут, где вы стоите, лежало пятнадцать трупов боевиков, — обращается ко мне толстый мужчина в голубой милицейской рубашке, и я смотрю на свои ботинки.

Трупы выкладывают на носилки. Проносят в открытую дверь. Я иду по узкому коридорчику, задевая ноги мертвых людей. В ярко освещенной комнате на железных столах лежат три человека. Сейчас им вспорют грудную клетку до самого подбородка.

— Тут есть порошок?! — кричит сотрудник милиции, который загружал трупы в машину. Рукава его рубашки закатаны, руки по локоть синие. — Вот, носил их, носил — теперь отмывай руки как хочешь, — обращается он ко мне, и я думаю о том, что синие по локоть руки — неплохая метафора.

Меня оставляют с трупами наедине. Знакомые маленькие стопы в черных носках. Это женщина. Она лежит у самого окна. Ее глаза на синем лице выпучены. Наклоняясь к ней, я пытаюсь разглядеть в ее зрачках еще одну метафору, но не вижу — описать взгляд ее мертвых глаз у меня не получится. Я двигаюсь от трупа к трупу, низко наклоняясь к каждому, — играю роль эксперта, который должен снять отпечатки пальцев. Мужчина двадцати двух лет лежит на животе, его черная футболка задралась, показывая портупею. Его ли я видела сегодня, отстреливающегося из окна пятого этажа? Голова повернута набок, и он смотрит на меня одним глазом. Этот взгляд на синем лице я тоже не могу описать. Одно могу сказать точно: когда он умирал, ему было страшно. А сейчас… он не выглядит как человек, вокруг которого в раю танцуют семьдесят две девственницы. Я хожу по освещенному голубовато-мертвым светом моргу, стучу каблуками по белой плитке.

— Так не должно быть, — говорю я трупам слова, сказанные во дворе женщиной в черном. — Это абсурд.

Я пытаюсь понять, есть ли тем трем теням в длинных юбках за что меня ненавидеть. Понять это кажется мне необходимым. Есть ли за что им взрывать меня — ежедневного пассажира московского метрополитена?

Снова подхожу к женщине. Читаю над ней и над другими Иисусову молитву: раз уж девственницы вокруг них не танцуют, им должно быть все равно, кто, как и на каком языке за них молится. Поднимаю глаза к окну и вижу в темноте за стеклом искаженное лицо ребенка. Кто-то посадил его на плечи, и он смотрит в выпученные глаза своей мертвой матери и, наверное, ненавидит меня.

Оппозиционер

Хаджимурад Камалов — известный в республике оппозиционер, учредитель журнала «Черновик». Власти уже несколько раз пытались закрыть это издание по обвинению в пропаганде экстремистских идей, но пока безрезультатно. В Дагестане хватает людей, которые ставят знак равенства между словом «правозащитник» и понятием «легальное крыло исламского подполья». Но чем жирнее этот знак равенства, тем больше тираж у «Черновика».

— Как вы относитесь к боевикам? — спрашиваю я Хаджимурада.

— Это зависит от того, что вы имеете в виду, когда говорите «боевик». Среди них есть идейные и есть просто бандиты, и в последнее время это расслоение усиливается. И к идейным у меня часто не получается относиться как к бандитам. Во всяком случае до тех пор, пока человек не уничтожит себя в людном месте. А как еще я могу относиться к тем, кому приходится выбирать между лишенной логики коррупционной системой и боевиками? Я выбираю боевика: его загнали в эту ситуацию.

— А если он все-таки уничтожит себя в людном месте и среди трупов окажется близкий вам человек?

— Слишком много «а если…». А если все-таки всерьез задуматься над тем, кто больше ввергает Дагестан в войну? Может быть, те, кто дорвался до власти и кварталами тут все продает? Сколько человек охраняют нашего мэра? Триста пятьдесят! Заметьте, не Блумберга, а нашего мэра.

В Махачкале без конца моросит. В завесе мелких капель город еще более некрасив. Мэра города Саида Амирова здесь действительно не любят многие, независимо от их отношения к боевикам. Улицы заставлены ларьками, дворы изуродованы пристройками, которые хаотично лепят к домам, чтобы расширить жилплощадь. В местных газетах можно прочесть объявление: «Продается квартира с пристройкой на пятом этаже». За пределами центра Махачкала постепенно превращается в кабульские трущобы.

— Насколько хорошо боевики подготовлены?

— Во-первых, это диверсионно хорошо подготовленные люди. Они знакомы с баллистикой, взрывотехникой, ориентируются в интернете. Если одного боевика запереть в этой комнате, то он и здесь найдет из чего изготовить взрывное устройство, — говорит Камалов. Я оглядываюсь: деревянные столы, стулья, стены, побеленные известкой. — Он сделает его из мочи и извести, — продолжает Хаджимурад, — немного взрывчатки, но получится. Боевики — это люди, которые могут спокойно два-три месяца жить в лесу. Это высушенные люди. Они могут издалека почувствовать запах чужака, запах крема на руках.

— Сколько их сейчас в горах?

— Я думаю, постоянно там находится человек сто или сто двадцать…

— Что их туда тянет?

— Есть два джихада, наступательный и оборонительный. Второй — это когда к тебе домой пришли с оружием и ты обязан оказать сопротивление. И когда человек с чистыми помыслами видит, что мент терроризирует предпринимателя, похищает и продает людей, когда постоянно видит социальную несправедливость, — этот человек сам не замечает, как попадает под влияние идеологов. И если он хочет остаться человеком с чистыми помыслами, он очень быстро радикализуется: альтернативы этому процессу практически нет. Если он начинает высказывать то, что думает, никто не будет с ним дискутировать, никто не задумается всерьез над его словами — его просто заносят в списки неблагона­дежных и автоматически делают ваххабитом, даже если он им еще не является.

— Сколько человек сейчас в таких списках?

— Около четырех тысяч. Эти списки находятся в руках начальников райотделов. Но внести туда человека — это одно дело, а вот вынести — это стоит отдельной взятки. А пока ты в списке неблагонадежных, если где-то рядом с твоим домом произойдет взрыв или убьют милиционера, к тебе в дом обязательно придут, заберут в отделение и в лучшем случае промаринуют два дня.

А если взрыв или убийство случится снова, то соб­ерется антитеррористическая комиссия и примет решение: спецоперация. Почему именно против тебя? Да просто потому, что ближе тебя из этого списка к месту преступления никого нет. И неважно, кто у тебя в доме: ребенок, мать… Расстреляют все, что шевелится.

— Если они с такими чистыми помыслами, откуда у них деньги на подпольную деятельность?

— Чаще всего они высылают госчиновникам или владельцам крупных предприятий флешки с требованием дать денег. Как правило, те пугаются и дают. На эти деньги боевики покупают оружие… Там среди них столько аспирантов и медалистов, которые могли бы за двадцать лет поднять экономику нашей республики!

— Послушайте, вам не кажется, что вы их слишком героизируете? Отлично! Боевики — герои. А как же московские теракты? Как же наше метро?

— Взрывы в московском метро не укладываются ни в какие рамки понимания… Но у меня нет уверенности в том, чьих это рук дело. Боевики страшно не заинтересованы в потере лояльности населения. — Мой собеседник пытается вырулить на конспирологическую версию: мол, взрыв в московском метро — дело рук ФСБ. Дискуссия на эту тему ни к чему не приводит: Камалов и не настаивает, и не соглашается.

— Ладно, проехали. Как вы считаете, что нужно сделать, чтобы все это прекратить?

— Не отвечайте на убийство милиционеров убийством случайных «боевиков-списочников». Вот тогда волнения стихнут. Милиционеров, конечно, убивать будут, но по крайней мере не в таком количестве.

Убивать будут… Но в разумных пределах… Наверное, предполагается, что я должна радоваться. Абсурд. Снова абсурд.

Шариат

В махачкалинских маршрутках нередко случаются словесные перепалки между девушками в хиджабах и девушками в современной «светской» одежде.

— Одни террористки кругом! Достали уже со своими мешками! — говорит та, что в короткой юбке, той, что в хиджабе. — Почему я должна ездить в одной маршрутке с вами?!

— Иди пешком, — отвечает ей девушка в хиджабе. — Я же не спрашиваю, почему я должна ездить в одной маршрутке с проститутками.

— Я не проститутка!

— А я не террористка!

Они умолкают. Наверное, одна напоминает себе, что мозги под хиджабом давно промыты, а другая, что терпение — ключ от рая. Но количество девушек в хиджабах на махачкалинских улицах растет. И светских дагестанских женщин пугает скорее сама эта тенденция.

До мозга костей светская женщина И., работающая на светской работе, говорит:

— Я лично больше боюсь бородатых, чем ментов. От ментов я защищена своими светскими взглядами, а вот от этих… Они не будут окружать мой дом, а просто подкараулят у подъезда — от этих я не защищена ничем. Кроме тех же ментов. Я честно пытаюсь быть терпеливой и терпимой. А потом вдруг девочка-приятельница, которая еще вчера смотрела на тебя раскрыв рот, которой ты помогала, вдруг влюбляется в тюбетеечника, выбрасывает свои диски с рок-музыкой, заматывается в эти хиджабнутые тряпки и говорит тебе: «Все эти ваши книги и скульптуры — их надо уничтожить!» И ты теряешь дар речи. Знаешь, я человек мирный, сострадательный, но тут… Мне все время хочется заорать в ответ: «Пошли вон в свои вонючие аулы, ишаки! Вон из моего города, в котором вы насаждаете сейчас свои законы!» Потом ловлю себя на этой мысли, начинаю стыдить. Но недолго. И понимаю, что постепенно зверею.

Видимо, это озверение происходит с обеих сторон: звереют и те и эти. Можно только гадать, что будет в этой республике, когда озверение достигнет своего пика.

У девушки по имени N и ее матери по имени N, которых я отыскала в селе N, нет никаких причин для слез. Несколько недель назад погиб их сын и брат — но причин нет. Он стал шахидом, он сейчас в раю.

— Когда показывают убитых боевиков по телевизору, они улыбаются, — говорит мать.

— Нет, это не правда… — говорю я. — Я видела…

Два года назад погиб еще один их родственник — муж молодой N. Он был идейным боевиком, и во время спецоперации его застрелил снайпер. Тело им не отдали. Зато забрали брата N. Забрали и пытали. Когда отпустили, он несколько месяцев просидел дома — боялся выходить на улицу. После взрывов в московском метро сказал матери: «Чем сидеть и ждать, пока меня заберут, я лучше уйду в лес. Пыток я больше не выдержу: назову любые пятнадцать фамилий, подставлю невинных людей». Мать встала у него на пути. Но что она может против мужчины в два метра ростом?

Каждый раз, когда в республике проходили спецоперации, женщины N бросались к телевизору. Несколько недель назад мать увидела на экране труп со спины и закричала: «Это мой сын!» Она была права.

Девушка N сидит на полу и смотрит на меня из-под зеленого хиджаба горящими глазами. Она говорит, что хотела бы забраться ко мне в мозг и прочесть мои мысли.

— Это невозможно, — говорю я ей.

Но мать и дочь все равно открывают мне свои мысли и душу. А я искренне хочу их понять. Я пятый день в Дагестане. Здесь каждый день проходят спецоперации. Здесь территория абсурда и смерти. Но я где-то читала, что абсурд — это лишь фигура речи, любой абсурд можно понять.

— На место каждого убитого боевика встанут пятеро новых, — говорит мать.

И я представляю поле, засеянное зубами дракона. Я представляю, как из земли вырастают синие люди в портупеях и с автоматами.

Девушка N искала истину и нашла ее в исламе. Хорошо это или плохо? У нее есть смысл жизни. Она думает, что каждый день совершает благие деяния. Я хочу понять, хорошо это или плохо. В Коране девушка N нашла подтверждение своей веры, она мечтает о рае. Так хорошо это или плохо? Я должна понять сейчас, не сходя с этого места.

— А нельзя здесь, в этой жизни, жить, как в раю? — спрашиваю я ее.

— Нет, невозможно. Как? Рай… Там шикарно… Там роскошно… Там нет ни забот, ни хлопот. Там Аллах вознаградит нас за все, что было на земле. Там прекрасная природа. И человек там не нуждается в пище, сне, он не болеет, там нет смерти, нет боли… Там все близкие твои рядом!!! Там так хорошо, что я и представить себе не могу, как там хорошо…

— Отчего же лица убитых боевиков так несчастны?

— Одно дело, когда ты лежишь в постели и Аллах тебя забирает. А другое — когда тебя из бронетранспортера расстреливают… Но трупам ни горячо и ни холодно.

— Но живым-то и горячо, и холодно. Живые, когда их расстреливают… там дикая паника.

— В том-то и дело, что паники никакой нет! — кричит мать N. — Почему они не сдаются? Это ваши бойцы в Приморье сдались, потому что делали это ради бравады, а не ради идеи. А вы посмотрите: двадцатилетние девушки не сдаются! У них вся жизнь впереди.

Девушке N двадцать лет. Ее брат был на два года старше. Что будет с ней, когда ей тоже исполнится двадцать два? На что она способна ради идеи?

— Неужели они не хотят просто жить, родить детей? Почему?! — спрашиваю я, вспоминая маленькие ступни в черных носках.

— Не надо нас лечить! — кричит мать. — Не надо нам указывать, как жить, мы и так знаем! Не нужно нам врать, понимаете?! Наш президент взял пример с вашего, тоже любит показать, какой он — душа нашего народа. Над его декларацией о доходах за прошлый год весь Дагестан хохотал! Зачем?! Зачем до такой степени унижать нас и унижаться самому?!

— Ваших сыновей убивают. Почему вы такие спокойные?

— А что, мы должны на себе волосы рвать?

— Да…

— Это его выбор. Я говорила, я плакала, когда он уходил, — говорит мать, и я злюсь на этих женщин, по-прежнему не понимая, зачем я вообще столько дней пытаюсь разобраться во всем этом. Во мне просыпается тот милиционер из оцепления: есть черное, есть белое, наше метро взорвано — это черное, сделавшие это должны получить по заслугам — это белое. Зачем мне их понимать?!

— Он ушел потому, что не хотел жить по этим законам, — продолжает мать. — Зачем ему страна, которой вообще неинтересно, почему люди так поступают! Ну! Почему! Они! Целые сутки! Сопротивляются?! Ну! Почему! Они! Не выходят?! — орет она. — Что у них в головах? Почему никто ни разу даже не попытался задаться этим вопросом? Почему? Почему?.. И если! Кто-то! Думает! Что есть! Разрешение! Этого! Конфликта! Притом что нас! Никто! Не хочет! Понять! То его! Нет!

— Чего вы хотите?

— Мы хотим шариата, — говорит девушка. Она сверлит меня глазами из-под хиджаба. Она отчаянно пытается забраться в мой мозг. Но он закрыт. — Менты любят говорить: «Мы даем им кричать “азан”, мы даем им ходить в их одежде, что им еще надо?!» Но кто они такие?! Чтобы давать мне! Кричать «азан»?! Нет! Сегодня они дают, а завтра их перемкнуло?! Завтра им показалось, что я шахидка, и они просто закинут меня в багажник, изобьют… И им за это ничего не будет! Вы думаете, мы не обидимся?! Ваш президент думает, мы не захотим отомстить?!

— Вы взорвете себя в метро?

— Нет… я не собираюсь взрывать себя в метро. Но я бы взорвала себя в ФСБ, потому что они не люди.

— Я тоже хочу шариат, — говорит мать. — Я хочу знать, что, если я украду, мне руку отрубят. Дайте мне хоть один справедливый суд!

— Послушайте, если кто-то вас обидел, это его проблемы. Всевышний, как вы говорите, сам с ним разберется. Это он — плохой. Но не вы…

— Вы абсолютно не правы! — отвечает девушка. — Убили вашего брата! Вы не пойдете мстить?!

В этот момент я окончательно понимаю, что шариат тут вообще ни при чем. Эти женщины готовы взорвать себя в ФСБ, но не готовы довериться всевышнему, предоставить ему право высшей юрисдикции. А значит, им нужен вовсе не шариат, им нужна обыкновенная земная справедливость: исламская, европейская, советская — не важно. Главное, чтобы настоящая, действующая. Это тот компромисс, на который они бы пошли. Но предложить его им некому.

— Я плачу, по ночам плачу, — говорит мать, и в ее глазах наконец-то появляются слезы. — Но стараюсь, чтобы этого никто не видел. И по телефону не говорю трагическим голосом: нас прослушивают, так зачем их радовать?

— Что вам нужно кроме шариата?

— Диалог и понимание!

Я представляю себе этих людей канатоходцами. Они идут по высоко натянутому канату без страховки. Они, как семена, срываются, падают на землю зубами дракона, и из них растут новые и новые люди, убежденные в том, что им нужен шариат.

Цовкра

Девочка идет по канату. Горы берут ее в кольцо. Они суровые — солнце ушло, подул ветер и скоро пойдет дождь. Где-то кричит осел. Потом петух. Каменная кладка домов, которые возвышаются один над другим. Село Цовкра в двух тысячах метрах над уровнем моря. Ветер свистит так, что его можно спутать с журчанием речки.

Тути пятнадцать лет. Она идет по канату без страховки. Цовкра — село канатоходцев.

— Почему нельзя ходить со страховкой? — спрашиваю я ее учителя.

— Не положено. Когда вы снизу будете смотреть, то будете думать: со страховкой любой может! А мы хотим показать, что не любой.

Тути хочет стать врачом. Она не знает почему. Ее любимые предметы в школе — русский язык и физкультура. Когда она впервые встала на канат, ей было очень страшно. Но она пошла. И до сих пор ходит. Без страховки. Искусство равновесия — самое трудное искусство на земле.

Раньше по канату здесь умел ходить каждый. Теперь канатоходство забывается, как и другие дагестанские ремесла. И молодежи нечем заняться. Для меня Тути отличается от девушки N только тем, что та упала, а эта нет. Хаджимурад Камалов говорит, что боевики могут объединиться с русскими, если на нас снова нападет кто-то вроде Гитлера. Тогда боевики пойдут защищать Россию. Потому что у них очень хорошее обоняние — они обязательно почувствуют запах смысла жизни, они хотят равновесия. А пока его нет, они будут с нами воевать, будут вгрызаться в землю зубами убитого дракона и прорастать из нее снова…

Уезжая из села по петляющим горным дорогам, я думаю о том, что понять врага — это даже не вопрос кротости, доброты и всепрощения, это вопрос самосохранения, элемент боевого искусства. Мы должны попытаться их понять. Иначе победить невозможно.