Рассуждайте сколько угодно, только повинуйтесь

С повсеместным распространением сети Интернет мы стали наблюдать удивительную картину. Все понимают, что так жить нельзя. Говорят об этом без умолку. С утра до вечера. Десятки тысяч сайтов и форумов кипят от возмущения. Все язвы и пороки нашего общества рассмотрены во всех возможных ракурсах. Предложено великое множество рецептов спасения. Но не происходит ровным счётом ничего! Ситуация не то что не улучшается, но становится всё хуже и хуже.

Почему так происходит? Словенский культуролог и социальный философ Славой Жижек объясняет этот феномен так:

“В старом анекдоте из не существующей ныне Германской Демократической Республики немецкий рабочий получает работу в Сибири; зная о том, что вся почта будет прочитываться цензорами, он говорит своим друзьям: “Давайте введем правила: если письмо, которое вы получите от меня, написано обычными синими чернилами, то в нем правда; если оно написано красными чернилами, то в нем ложь”. Через месяц его друзья получают первое письмо, написанное синими чернилами: “Здесь все замечательно: магазины — битком, еды — в изобилии, жилье — большое и хорошо отапливается, в кинотеатрах показывают западные фильмы, много красивых девчонок, готовых к делу; один недостаток — нет красных чернил”.

Структура здесь более тонкая, чем может показаться: хотя рабочий не может условленным заранее способом подать знак о том, что написанное им — неправда, он, тем не менее, достигает успеха в своем послании. Как? Вписывая ссылку на правила в зашифрованное послание в качестве одного из его элементов. Разумеется, мы сталкиваемся здесь с типичной проблемой самореференции: так как письмо написано синим, то в таком случае, не должно ли все его содержание быть истинным? Решение состоит в том, что сам факт отсутствия красных чернил служит знаком того, что письмо должно быть написано красными чернилами. Вся соль здесь в том, что это упоминание об отсутствии красных чернил создает эффект истины независимо от его буквальной истинности: даже если красные чернила были доступны, ложь о том, что их нет, была единственным способом донести истинное послание в этих особых условиях цензуры.

И разве это не является матрицей действительной критики идеологии не только в “тоталитарных” условиях цензуры, но и — возможно, даже больше — в более утонченных условиях цензуры либеральной? Первоначально согласившись с тем, что у него есть все свободы, которые только можно пожелать, он затем просто добавляет, что не хватает только одного — “красных чернил”: мы “чувствуем себя свободными”, потому что нам не хватает самого языка, чтобы артикулировать нашу несвободу.

Это отсутствие красных чернил означает, что сегодня все основные понятия, используемые нами для описания существующего конфликта, — “борьба с террором”, “демократия и свобода”, “права человека” и т.д.

и т.п. — являются ложными понятиями, искажающими наше восприятие ситуации вместо того, чтобы позволить нам ее понять. В этом смысле сами наши “свободы” служат тому, чтобы скрывать и поддерживать нашу глубинную несвободу.

Сто лет назад, делая акцент на признании некоторых застывших догм как условии (требуемой) действительной свободы, Гилберт Кийт Честертон очень точно раскрыл антидемократический потенциал самого принципа свободы мысли: “Свободомыслие — лучшее средство против свободы. Освободите разум раба в самом современном стиле, и он останется рабом. Научите его сомневаться в том, хочет ли он свободы, — и он ее не захочет“.

Разве это не истинно по отношению к нашему “постмодернистскому” времени с его свободой к деконструированию, сомнению, дистанцированию от себя самого? Не следует забывать, что Честертон делает то же самое утверждение, что и Кант в своей работе “Что такое Просвещение?”: “Рассуждайте сколько угодно и о чем угодно, только повинуйтесь!“. Единственное различие состоит в том, что Честертон более последователен и растолковывает имплицитный парадокс кантианского рассуждения: свобода мысли не только не подрывает существующее общественное рабство, она непосредственно служит его опорой. Старый девиз — “Не рассуждай, повинуйся!”, на который реагирует Кант, приводит к обратным результатам: он действительно порождает восстание; единственный способ закрепить общественное рабство — свобода мысли. Честертон также достаточно последователен, чтобы озвучить лицевую сторону девиза Канта: борьба за свободу нуждается в отсылке к некоторой неоспоримой догме.

В классической сцене из эксцентричной голливудской комедии девушка спрашивает своего парня: “Ты хочешь на мне жениться?”. “Нет!”. “Хватит увиливать от вопроса! Отвечай прямо!”. В известном смысле эта логика справедлива в своей основе: единственный приемлемый прямой ответ для девушки — “Да!”, поэтому все остальное, включая прямое “Нет!”, считается уверткой.

В основе этой логики, конечно, лежит принудительный выбор: вы свободны принимать решения при условии, что вы делаете правильный выбор. Разве священник не опирается на этот же парадокс в споре с мирянином-скептиком? “Веруешь ли ты в Господа?” “Нет”. “Хватить увиливать от вопроса! Отвечай прямо!”. И опять, в глазах священника только прямой ответ должен доказать веру в бога: не занимая ясной симметричной позиции, атеистическое отрицание веры есть попытка избежать проблемы столкновения с божественным. И разве то же самое не происходит сегодня с выбором “демократия или фундаментализм”? Можно ли, на языке этого выбора, выбрать “фундаментализм”?”.