Бумажные цветы тирану

Из воспоминаний «пострадавшего от политических репрессий».

Его арестовали на железнодорожной станции Нурлат и поместили в уфимскую тюрьму. Оттуда он сумел передать жене несколько записок, очень коротких, одинаковых по существу: «Получил все. Спасибо. Пока жив-здоров. Целую крепко. Беспокоюсь о сыне и о тебе…»

Была осень 1937 года. Заключенному было 25 лет. Его жене – 24. Сыну – 11 месяцев.

...Записки эти попали в руки сына через 58 лет. Маленькие клочки бумаги, обыденные слова, написанные карандашом, так его потрясли, что он все забросил разом – работу, семью, немногих друзей. Взял отпуск и куда-то исчез.

...Объявился он в селе под Солнечногорском, на берегу Истры. Снял комнату у одинокой старухи. Уставившись в стенку, провалялся неделю на кровати: «прокручивал» свою жизнь. Можно было пойти в церковь (она тут была неподалеку) на исповедь, но он не симпатизировал слугам Господним и предпочитал исповедоваться самому себе.

«Я долго жил не своей, навязанной, придуманной для меня жизнью. Это сделала система, мощная, могучая. Я был ею рожден и воспитан. Подобно вездесущей безотказной машине, она уничтожала всех и каждого, кто пытался ей возражать или сопротивляться. Самое страшное и удивительное: я, как миллионы других детей и подростков, гордился, был почти счастлив, что дышу и живу в этой системе, являюсь ее частицей.

У нее было много разных названий: Страна Советов, СССР, государство рабочих и крестьян... На знамени ее было начертано короткое и гипнотическое имя – Сталин.

Сталин – это тоже был Советский Союз, но уже со своей исторической миссией и безусловным влиянием на климат и скорость вращения планеты Земля.

Любимая фотография детства? Главы трех держав – победительниц во Второй мировой войне: парализованный Рузвельт, грузный Черчилль и загадочный сфинкс Сталин. Любимая картина детства? “Утро нашей Родины”. Необозримые хлебные просторы, и на переднем плане Сталин, скромный и простой. Любимый кинофильм? “Клятва”. В его финале, как бы на десерт, появляется Сталин – близкий и родной.

Я, кажется, громче всех кричал в школьном хоре: “Сталин – наша слава боевая, Сталин – нашей юности полет...”, “Артиллеристы, Сталин дал приказ, артиллеристы, зовет отчизна нас...”

...Наша семья в годы Великой Отечественной войны – это бабушка, пять ее дочерей, два внука и две внучки на площади 33 кв. метра. Иногда в гости к нам забегала родственница – разносторонне талантливая женщина. Где и кем она работала, не знаю, помню только, что очень бойко рисовала. Берет черный карандаш, тонкий лист бумаги, и возникают из небытия ствол березы, колодец... “Нарисуй Сталина”, – прошу я ее. Она смотрит на меня насмешливо и через пять минут “выпекает” портрет вождя. Я доволен: “Сталин как настоящий!”

Были в моей детской жизни особо торжественные минуты, когда сердце готово было выпорхнуть из клетки (грудной) и улететь под самые облака.

Первомайская демонстрация. Шумит, поет Советская площадь. Настает исторический момент. На площадь вступает колонна школьников. Впереди колышется знамя пионерской дружины имени Олега Кошевого. Кто тот счастливчик, что несет это знамя?.. Я чувствовал себя Павлом Власовым и сожалел, что передо мною не было ощетинившихся штыками солдат.

Городской пионерский слет проходил обычно в самом красивом и респектабельном помещении – в оперном театре. Заканчивался он обращением к Иосифу Виссарионовичу Сталину. Пионеры клялись в верности ему самому, Ленину, идеалам Октября, заветам отцов, обещали учиться на “хорошо” и “отлично”. Обращение зачитывала роскошная девочка Аида Маринцева из образцово-показушной третьей школы. Но однажды эта честь выпала мне. Было нестерпимо жарко от пламенеющей сотнями огней огромной люстры, красных галстуков, духоты и волнения. Голос мой пророчески звенел, не оставляя никакой надежды на успех империалистам, – у большевиков подрастала достойная смена, и я был ее глашатаем.

А в нашем барачном коридоре соседки шептались: “Этот изверг-грузин жену застрелил из револьвера. Говорят, собрался жениться на дочери Кагановича”. Оказывается, он был земной, о нем сплетничали бабы!

В марте 1953-го Сталин – генералиссимус, филолог и отец всех народов – умер. Повсюду прошли траурные митинги и собрания. Требовались черные ленты и бумажные цветы (живых тогда не было и в помине). “Ребята, несите, у кого что есть”, – обратилась к своим подопечным – группе СВ-26 авиационного техникума – классная дама. Я примчался домой, вскочил на табуретку, снял с иконы Божьей матери (ей молилась бабушка) венок из бледных бумажных цветов и через сорок минут вручил его нашей классной. И тут же позвал с собою на каток стадиона “Динамо” несколько пацанов-однокашников. Гардеробщица наотрез отказалась брать наши телогрейки и подбитые ветром пальтишки: “Креста на вас нет! Как вам не стыдно: в такой день приперлись на каток. Не работает он”.

Что же случилось? Умер Сталин, с именем которого я жил 16 лет, а мне хоть бы что: ни горя, ни слез, ни тоски. Ответ – в биографии.

В июле 1951 года, поступая после семилетки в авиационный техникум, я писал: “...Отец арестован в 1937 году органами НКВД по 58-й статье, без права переписки. Сведений о нем не имею”.

Откуда я взял 58-ю статью? Наверное, подсказала мать. Однако факт остается фактом: я всегда помнил о ней. И при этом трудно расставался со Сталиным и долго еще продолжал жить по правилам системы.

Впервые я оказался в Москве зимой 1956 года. Вышел из вагона, ступил на землю, и мне захотелось плакать от счастья, скорее бежать на Красную площадь, благоговейно прикоснуться к священной плоти Василия Блаженного, Кремля. Хотелось громко петь.

Но в метро, неподалеку от вечно хлопающих дверей, спали на газете, укрывшись газетой, какие-то убогие бездомные мужики. К спящим подошел милиционер, пнул легонько ногой одного, другого: “Вставайте, что тут развалились?!”

Было без пяти минут 6. Начиналось московское утро. Я был обескуражен: “Москва – и бездомные? Что-то тут не так”.

На следующий день, часа за два до позднего зимнего рассвета, я отправился в Александровский сад и занял очередь в Мавзолей. И вот настала минута великого смятения и торжества. Смиряя биение сердца, всматриваюсь в знакомые с детства черты В. И. Ленина и И. В. Сталина...

Кажется, в том же году были выборы в местные Советы. Мне, комсоргу 41-го цеха почтового ящика № 143, пришлось стать агитатором. Моим напарником вызвался быть парторг цеха Генка (Геннадий Васильевич) Кузнецов. Это был вальяжный, полнеющий молодой человек с барскими повадками. Те, кто знал его раньше меня, рассказывали, будто Генка болел туберкулезом, был очень худой, и спасла его от верной смерти... водка. Он много пил, плотно закусывал и потому выжил. Я имел удовольствие видеть один артистический, пожалуй, даже цирковой номер, исполненный Генкой. Он пригласил несколько своих сослуживцев домой по случаю получения зарплаты. Среди приглашенных оказался и я. (Преемственность поколений: комсорг в гостях у парторга). На столе было много водки и доброй закуски. После одной-двух выпитых рюмок Кузнецов налил в блюдце водку, накрошил туда белого хлеба и стал его смачно, с завидным аппетитом есть. Вот таким гусаром был наш парторг. Он хорошо знал современную литературу, был ленив, добродушен и циничен. Нравился женщинам. Я любил его за то, что он был со мною предельно откровенен и никогда никого не утомлял партийной демагогией.

После работы мы ходили с ним как агитаторы по домам. В первый вечер он держал передо мной такую речь: “Нам с тобой, комсорг, выпали трущобы. В них стоит устойчивый, отвратительный запах нищеты. Но идти-то надо! Кто, если не ты? Потому давай зайдем сначала в гастроном: легче будет агитировать”.

В гастрономе Генка брал два стакана “Приволжского портвейна” и две шоколадки. Затем, подогретые винными парами, мы шли выполнять свой партийно-комсомольский долг.

Я вспомнил о нем 19 августа 1991 года, когда плыл на туристическом теплоходе “Марина Раскова” из Астрахани в Уфу. Сквозь шорохи и треск радио передало обращение ГКЧП к народу. И свет померк. И не хотелось приставать к берегу. И какая-то сумятица из тревог, сомнений, надежд, негодования.

– Неужели они не понимают, что армия и КГБ уже не те, что были?..

– На что рассчитывают? На то, что люди истосковались по порядку? Но ведь этого мало...

Высадились в Самаре, в ставке генерала Макашова. Взяли с собой транзистор “Невский”. Никаких сообщений. Звучит музыка Аренского, Чайковского: отрывки из “Лебединого озера”, “Итальянского каприччио”.

В городе спокойно. На Ленинградской – хиппи, кришнаиты. Как-то там поживает Безымянка, почтовый ящик № 143? В марте 1956-го меня затолкал в свой кабинет-каморку Генка Кузнецов. Сунул в руки какие-то бумаги: “Садись, читай. Только не вздумай отсюда выходить. Это секретно”. То было выступление Н. С. Хрущева на XX съезде КПСС «О культе личности и его последствиях». Большего потрясения в своей жизни я, кажется, еще не испытывал. Думал об отце.

С таким парторгом, как Кузнецов, можно было жить. Коммунисты цеха были ему под стать: нормальные, отличные мужики. “Для галочки” они проводили собрания, единодушно и безучастно одобряли все, что надо было одобрять, и тут же посмеивались над этой игрой. Их волновало другое: освоение нового изделия, которое сулило прибавку к зарплате, двойки в дневнике сына, виды на урожай на собственном огороде и погода.

Коммунист Виктор Лоскутов, будучи молодым старшим лейтенантом, встретил фашистов в 1941 году на западной границе безоружным, с пустыми руками. Он был в окружении, ранен и контужен, стал заикаться. Его всегда трясло и корежило – подводили нервы, – когда он вспоминал о начале войны.

Коммунист Коля Жильцов, сдержанный и молчаливый, был внуком раскулаченного, тоже хлебнул лиха. У каждого была своя незаживающая рана. У Виктора – 1941 год, у Коли – раскулачивание, у меня – 58-я статья. Наверное, грешно, кощунственно так думать, но эти беды оберегали нас, были нашим спасательным кругом. Мы недоверчиво, иронически относились к пропагандистской трескотне и не поддавались массовой истерии и психозу. А главное, мы поняли, что жили и живем во лжи, возведенной в ранг государственной политики.

…В конце 1957 года мою мать вызвали в Комитет государственной безопасности и вручили справку. В ней говорилось, что дело по обвинению отца “…пересмотрено военным трибуналом Киевского военного округа 17 сентября 1957 года. Постановление Комиссии НКВД и Прокурора СССР от 21 февраля 1938 года отменено и дело прекращено”.

Отец был реабилитирован. Об этом сообщал заместитель председателя военного трибунала Киевского военного округа полковник юстиции Захарченко.

Там же, в КГБ, выдали свидетельство о смерти отца. Умер он в заключении 14 февраля 1942 года от острого воспаления легких.

Я познакомился с этими документами позднее. Они породили множество вопросов.

Отца арестовали в Татарии, сидел он в тюрьме в Уфе. Дело его пересматривал военный трибунал Киевского военного округа. Свидетельство о смерти нацарапано (небрежно, с увесистой кляксой) в загсе Октябрьского района Татарии. Какая здесь связь? В чем его обвиняли? Где он умер? И тут меня обожгло. Я даже не знал, где он родился. Кажется, в Сибири, в Иркутской области, в семье украинцев-переселенцев из Полтавской губернии. А может быть, в Северной Маньчжурии, как мать? Там они поженились. Оттуда в 1935 году приехали на историческую родину, как теперь принято выражаться. Хорошо же она встретила их!

В 1957 году система (Союз нерушимый республик свободных) сочла возможным сообщить мне об отце, бесследно исчезнувшем в октябре 1937-го. В 1995-м система (теперь уже так называемая демократическая Россия) внесла в его судьбу полную ясность. На мой запрос Генеральная прокуратура Российской Федерации прислала справку. В ней сказано, что мой отец был репрессирован 21 февраля 1938 года к высшей мере наказания – расстрелу.

Репрессирован к расстрелу? Абракадабра какая-то. Наверное, не репрессирован, а приговорен и расстрелян. Тут же, сразу, в день вынесения приговора. Так постановила Комиссия НКВД и Прокурора СССР. За что же такое наказание? В справке есть ответ: “За антисоветскую деятельность (статья уголовного закона не указана)”.

Ну и работнички! Не смогли даже “пришить” какую-нибудь подходящую для смертного приговора статью. Что это – небрежность или так торопились?

Я держал в руках две официальные, с печатями, бумаги. Одна сообщала о том, что мой отец умер в 1942 году, другая – что он расстрелян в 1938-м. Выходит, свидетельство о смерти, выданное загсом ТАССР, – ложь. Не дожил он до 1942 года. Его расстреляли через четыре месяца и 11 дней после ареста. Ему не было еще и 26 лет.

21 февраля 1938 года – канун праздника, Дня Красной Армии. НКВД надо было, очевидно, отчитаться перед Сталиным, Политбюро ЦК ВКП(б) о проделанной работе.

Великий вождь высказал однажды оригинальную мысль: по мере укрепления социализма в стране растет число его врагов. Кругом враги – на железной дороге и на заводе, в ОКБ и колхозе, в научно-исследовательском институте, армии и самом НКВД. Вывод один: надо их уничтожать. Чем больше отправил в лагеря, расстрелял, тем лучше работаешь.

Цена человеческой жизни? О чем это вы, товарищи? “Лес рубят – щепки летят”. Миллионы “щепок” – цвет страны, нации, науки и культуры. А их дети? Они остались без корней, без связи с прошлым. Их подобрала, как бездомных кутят, система. Кто-то из них разделил судьбу родителей. Другие вписались в систему легко и безболезненно. Были и такие, что предали отцов и матерей, отреклись от них.

Иные вырастали и становились диссидентами. Они не выходили на проспекты и площади протестовать, но выпадали из общего хора одобряющих и ликующих.

…Через 58 лет после расстрела отца меня признали “пострадавшим от политических репрессий”. За квартиру и коммунальные услуги я отныне буду платить наполовину меньше, чем другие. Имею право бесплатно пользоваться общественным транспортом в любом городе России. В случае необходимости меня обязан принять вне очереди Дом-интернат для престарелых и инвалидов. Спасибо государству за заботу и за отличные перспективы. Если бы оно умело еще воскрешать расстрелянных!»

Он вышел из дома на берег Истры, присел. Задумался: «Нынешним пацанам, которые выбирают пепси, рэп и “Криминальное чтиво”, похоже, начхать на прошлое России, на все, что было в нашей благословенной стране после 1917 года. Их эпоха началась в апреле 1985-го».

Вечерело. Вода реки сливалась с небом. Он сидел не шевелясь, словно застыл, затвердел. Издалека его можно было принять за древнее, потрепанное дождями и ветром языческое божество – каменную бабу…