Письмо смершевцу из проклятого прошлого

О страхе, от которого не избавились до сих пор

Юбилейный год обостряет память о людях близких, воевавших, покинувших уже этот мир. Роешься в сохранившихся бумагах, фотографиях и каждый раз находишь что-то такое, чему раньше не придал значения. Вот и сейчас держу в руках копию письма, отправленного тестем, Павлом Михайловичем Рафесом, в 1982 году. Письмо адресовано однополчанину по 44-й гвардейской дивизии — Сумбату Оганесовичу Александрия. Судя по письму, Сумбат Оганесович — офицер дивизионного СМЕРШа. Причина, побудившая тестя написать смершевцу, видна из письма. Причина, побудившая меня опубликовать письмо, — метаморфозы нашей исторической памяти, из-за которых общество порой забывает, под каким страхом, под каким прессом жили мы в советское время, и бездумно мечтает о возврате к «сильной руке».

Несколько слов об авторе письма. Павел Михайлович Рафес (1903—1989), доктор биологических наук, в профессиональных кругах известный лесной энтомолог. Ему принадлежат три объемных монографии в области геобиоценоза и более двухсот научных работ по теоретической и прикладной энтомологии. Воевал. Награжден боевыми орденами. Свой военный путь от Дона до Берлина описал в «Дневнике переводчика дивизионной разведки»1. Его хобби — художественная фотография (портрет, жанр, пейзаж) — в итоге стало второй профессией. Фотографии П. М. Рафеса неоднократно выставлялись на московских и международных выставках, портреты известных поэтов публиковались.

Письмо П.М. Рафеса печатается с небольшими сокращениями.

Дорогой Сумбат Оганесович! Много раз с удовольствием вспоминал нашу встречу 15 мая. Дружественность, проявленная ко мне… Вами, настроила меня на откровенность, которую я проявляю только к близким друзьям. Доказательством этой откровенности был и мой рассказ об отце.

Недавно, думая о нашей встрече, я вспомнил и вопрос, который Вы мне задали: имею ли я новые сведения об отце. Теперь я понимаю Ваше положение — служба в органах госбезопасности должна была насторожить Вас. Поэтому берусь за письмо… Простите за злоупотребление Вашим временем, но не хочу, чтобы Вы считали, что проявили внимание к сыну врага народа, да еще и «укрывшемуся».

Мой отец Михаил Григорьевич Рафес, врач по профессии, еще во время учебы на медицинском факультете Харьковского университета дважды был исключен за участие в «студенческих беспорядках», как тогда назывались манифестации против разных царских порядков. В дальнейшем отец оставался подпольным социал-демократом, распространял листовки и подвергался репрессиям: отсидел полгода в царской тюрьме2, а после несколько лет находился под гласным надзором полиции. На жизнь зарабатывал частной практикой. После снятия надзора служил в Уфимской и Астраханской губерниях, продолжая небольшую подпольную работу

В царское время (революцию я встретил в 14 лет гимназистом 5-го класса) мое положение обострялось тем, что я был жиденком («враги царя — жиды и студенты»). Я свято помнил наказ отца: никогда не стыдись своей нации, она не хуже любой другой, но и не заносись ею, она и не лучше любой другой. О нации приходилось вспоминать и в войну: гитлеровцы «приглашали» в листовках в плен и обещали прекрасное отношение ко всем, кроме жидов и коммунистов.

Как я воевал, Вы знаете. Каков был как товарищ, Вы тоже знаете.

Юридически я был, вероятно, не прав, ничего не сообщая об отце. Но меня не спрашивали о нем, а я был глубоко убежден в судебной ошибке.

Теперь о судьбе отца. На фронте в начале 1943 года я получил из дому письмо жены, в котором она сообщала о его смерти в лагере. Об этом семью уведомили официально.

После демобилизации в 1946 году я подал заявление в Прокуратуру СССР, в котором написал, что я всю жизнь честно работал, честно воевал, был воспитан отцом как патриот и не могу поверить, что он обдуманно совершил какой-нибудь проступок против советской власти. Поэтому прошу расследовать его дело и о решении сообщить мне.

Далее вынужден прервать цитирование, т.к. следующий абзац потряс меня:

…Забегая вперед, сообщаю, что, по рассказам отбывавших наказания вместе с отцом и навещавших мою мать (она была парализована) после освобождения, отец, будучи заведующим дезинфекционной станцией в Магнитогорске, отравлял водопроводную систему важнейшего промышленного центра.

…Так и написано — отравлял. Не обвинен в отравлении, а именно отравлял. Здесь что-то изменило моему ученому и хорошо владеющему языком тестю. Дело в том, что живущие и сегодня его дочери хорошо помнят приход женщины, отбывавшей срок вместе с дедушкой…

О смерти Михаила Григорьевич в семье знали все, кроме его жены — Натальи Павловны. От нее, тяжело больной, скрывали смерть мужа. Более того, близкие продолжали делать вид, что посылают в разные инстанции ее письма-ходатайства об освобождении мужа, когда уже давно пришло извещение о его смерти. Женщина открыла Наталье Павловне то, что от нее скрывали. Возможно, она и сказала, в чем обвиняли мужа. Не буду описывать реакцию Натальи Павловны на известие о смерти мужа, она понятна без слов.

Чтобы подчеркнуть нелепость обвинения в отравлении «водопроводной системы», несколько слов, как говорится, к истории вопроса.

С начала 10-х годов Михаил Григорьевич — земский врач. Практикуя в российской глубинке, он видит одну из главных причин высокой смертности в России в бытовой неустроенности и грязи, пьянстве и невежестве.

Он увлекается вопросами гигиены, ставшими его призванием и предметом научного изучения. Известный гигиенист, он занимает высокие посты в этой области здравоохранения в провинции, а затем и в столицах. Ему принадлежит ряд трудов по гигиене труда и профилактике. В 1920 году его назначают главным санитарным врачом Наркомата путей сообщения. Он один из создателей Института гигиены труда. Читает курс гигиены на медицинских факультетах.

Одна из лекций в МГУ в 1934 году оказалась для него роковой. Михаил Григорьевич рекомендовал прочесть несколько работ Ленина, относящихся к теме лекции. Кто-то из студентов спросил его, что можно по предмету прочитать у товарища Сталина? Честный и наивный интеллигент, не вполне адаптировавшийся к обстановке 30-х годов, признался студентам, что у тов. Сталина не нашел таких работ. Этого было достаточно, чтобы отстранить его от работы и «предложить» выехать на стройку Магнитки. Дальнейшее известно. И вот человека, отдавшего все силы борьбе с антисанитарией, за здоровый образ жизни, можно сказать, фанатика-гигиениста, обвиняют в отравлении людей.

В 1955 году, когда прошло уже два года после смерти Сталина, тесть получил справку из прокуратуры Челябинской области (вх. № 672-ои от 25.Х1.1953): «оснований к пересмотру приговора Челябинского областного суда от 1 октября 1939 года не усматривается, т.к. Рафес М.Г. осужден правильно».

Вернемся к письму:

...Ответа на запрос не было очень долго. Года через три-четыре я зашел навести справки. Дежурный прокурор мне ответил, что дело на очереди на пересмотр, но ответа долго не будет, т.к. в первую очередь пересматриваются дела находящихся в заключении, во вторую очередь — тех, кто вышел, но носит клеймо судимости, а в третью — тех, кто умер. Я зажал свои нервы в кулак и продолжал ждать. В начале 1958 года меня вызвали в Верховный суд РСФСР и вручили официальную бумагу от 11 февраля 1958 года за № 48-7, нс 33.

В справке значилось: «Выдана в том, что приговор Челябинского областного суда от 1 октября 1939 года, которым Рафес М.Г… был осужден по ст. 58-10 УК РСФСР, определением судебной коллегии по уголовным делам Верховного суда РСФСР от 27 января 1958 года отменен с прекращением дела производством за отсутствием в его действиях состава преступления».

Я принес бумагу домой, нервы не выдержали, и несколько часов плакал навзрыд. Теперь уже боль притупилась. На Советскую власть я обиды не имею: виновата не власть, а люди, исказившие великие принципы Ленина и его сподвижников.

С 1950 г. и до ухода на пенсию в 1980 г. (из-за тяжелых болезней) я работал в Лаборатории лесоведения Академии наук СССР… Несколько раз выезжал за рубеж, на что, конечно, давали «добро» соответствующие органы… При выходе на пенсию был награжден медалью «Ветеран труда»…

Естественно, я горжусь званием ветерана Отечественной войны. Учтите, для меня Родина — это не березки и прочая чепуха, а люди, с которыми я рос, учился, работал и воевал, переживал радости и заботы нашего государства.

Вот и все. Простите, что занял у Вас так много времени. Представьте себе, что это — показания подозреваемого, которые Вам, вероятно, приходится читать по службе.

С лучшими пожеланиями и, если разрешите, дружеским приветом Ваш П.Р.

Заключительные абзацы письма поражают попыткой оправдаться. И перед кем? Перед рядовым безвестным представителем все еще всесильных и страшных органов. Перед человеком, уже не имеющим власти над ним. Ведь шел уже 1983 год, всего ничего оставалось до перестройки. «На Советскую власть я не в обиде…» От этой фразы отдает рабской покорностью. Сын не в обиде на власть, ни за что ни про что погубившую отца, отравившую последние дни жизни больной матери. Он прощает власти, поставившей на него самого и на его семью клеймо родственников врага народа. Его письмо пронизано извинениями за грехи, которые он не совершал. Обращаясь к смершевцу с просьбой «не считать, что проявили внимание к сыну врага народа, да еще и «укрывшемуся», автор письма извиняется за то, чем в нормальном обществе следовало гордиться.

Откуда эта униженность в человеке, воевавшем в полковой и дивизионной разведке? Не раз смотревшем в глаза смерти? От страха? Да. Но от страха особого рода, вызванного не трусостью, а сознанием безысходности. Того страха, которым были охвачены мы все. И от которого с трудом избавляемся до сих пор.

1«Дневник» до сих пор не опубликован. Он представляет собой поденные записи начиная с 31 декабря 1942 года по 29 апреля 1945 года, когда для 44 гв. дивизии война закончилась на Балтике севернее Берлина. Уникальность «Дневника» определяется не только содержанием, но и тем, что П.М.Р. вел его, несмотря на категорический запрет вести такие записи на фронте...

2Сохранилась открытка, присланная М.Г. Рафесом из тюрьмы (г. Орел, Исправительное арестантское отделение, одиночная камера № 162). В ней он писал молодой жене: «Дорогая моя Наташечка! Жизнь наша случайно складывалась всегда так, что я мало времени мог уделять тебе. Только здесь, сидя в тюрьме, я сумел понять тебя, и потому этот период в моей жизни мне особенно дорог; мне кажется, за ним начнется и в нашей жизни новая пора: рука об руку мы вместе будем добиваться всеобщего счастья, находя в этом и свое собственное счастье…»

Письмо дает представление об идеализме начинающего революционера и объясняет многое в его судьбе (прим. П.Г.).