«Оранжевая революция» как постсоветский водораздел

В дни пятой годовщины “оранжевой революции” наивными могут показаться попытки положительно оценить те знаменательные события, что происходили в Киеве осенью-зимой 2004/2005: типичное для классических революций постреволюционное разочарование было глубоким и в посторанжевой Украине. Как в политическом, так и в экономическом и социальном отношениях бывший оранжевый лагерь находится сегодня перед грудой обломков.

Вследствие непрекращающихся и все более странных политических распрей последних лет Союз блоков Юлии Тимошенко и “Наша Украина” с Социалистической и другими прозападными партиями разрушен, а вместе с ним и доверие широких слоев населения к оранжевым политикам и их организациям.

Украина принадлежит к числу стран, в 2008 — 2009 годах сильнее других пострадавших в результате мирового финансового кризиса. Государство неплатежеспособно в принципе и на плаву держится благодаря западным кредитам. Вернулись считавшаяся уже преодоленной высокая инфляция и ее серьезные социальные последствия. А ввиду энергозависимости Украины от России очевидно, что такое положение вещей ставит под вопрос общественную стабильность, территориальную целостность и внешнеполитическую ориентацию страны.

Да, надо признать, “Оранжевая революция” не сдержала многих своих обещаний: до сих пор не наказаны ни те люди (хорошо известные), кто сфальсифицировал результаты первых двух туров президентских выборов 2004 года, ни заказчики убийства журналиста Георгия Гонгадзе; коррупция, как и в период правления Кучмы, встречается на каждом шагу... Этот список можно продолжать и продолжать.

“Оранжевая революция” в постсоветском контексте

И тем не менее “оранжевая революция” до сих пор остается поворотным пунктом как новейшей украинской истории, так и политического развития на постсоветском пространстве в целом. Особенно отчетливо это постигается в сравнении. Дело в том, что страны-преемники СССР (за исключением прибалтийских республик) вплоть до 2004 года развивались во многих отношениях параллельно: в большинстве бывших советских республик после более или менее значительных шагов в сторону демократизации и либерализации в начале 90-х уже к концу столетия начали проявляться реставрационные тенденции1. Такой вывод можно сделать, изучая ежегодные рейтинги качества электоральных процессов и независимости ведущих СМИ, а также результаты вычисляемого агентством Freedom House суммарного балла демократичности этих стран2. Согласно этим индексам, за прошедшие десять лет как в кавказских и центрально-азиатских, так и в восточнославянских бывших советских республиках, хотя и с различной скоростью, набирает силу иногда непрерывный, иногда флуктуирующий, но все же явно антидемократический тренд.

И только Украина, с 2004 года делающая значительные шаги в направлении демократизации, выпадает из общей постсоветской тенденции. Да, конечно, события, подобные украинской “оранжевой революции”, происходили на территории бывшего СССР как до, так и после 2004 года: прежде всего это “революция Роз” 2003 года в Грузии и “революция Тюльпанов” 2005 года в Кыргызстане.

Однако возврат этих наций к демократическим начинаниям ранних 90-х оказался мнимым, и надежды на то, что выступления такого рода могут перерасти во всеобщую антиавторитарную волну на всем постсоветском пространстве, не оправдались. Изначально многообещающие проекты политических реформ, начатые в ходе “цветных революций”, в конечном итоге значительно меньше, нежели ожидалось, изменили структуру политических процессов Грузии и Кыргызстана, которые, как и прежде, находятся под более или менее сильным контролем исполнительной власти, т. е. своих президентов и их администраций.

Изменилась в основном композиция управляющего персонала и кое-что в имидже правящих кругов, в то время как фундаментальные механизмы получения, сохранения и применения политической власти изменились мало. И киргизское восстание (впрочем, оно в особенности), и отчасти электоральный протест в Грузии сегодня, в конце 2009 года, воспринимаются скорее как частичная смена элит, как переименование способов легализации власти, нежели как начало подлинного перехода к хотя бы протодемократии.

В Украине, напротив, изменение механизма политических процессов национального уровня после “оранжевой революции” было значимым, как выяснилось позднее, по крайней мере, в трех отношениях.

Демократическое наследие “оранжевой революции”

Во-первых, в масс-медиа, т. е. в сообществе журналистов и комментаторов, осенью 2004 наметился процесс существенной плюрализации и децентрализации. Конечно, ежедневные выпуски новостей и общественные дебаты в Украине и по сю пору содержат недостатки. Более того, как недавно жаловался главный редактор ведущего киевского еженедельника журнала “Корреспондент”3, на украинском телевидении развились и новые патологии, до “оранжевой революции” отсутствовавшие. Увы, о киевских СМИ было бы еще рано говорить как о “четвертой власти” в украинском политическом процессе. Но то, что главные информационные каналы Украины независимы, т. е. свободны от государственной опеки, от прямого президентского или правительственного вмешательства, есть не что иное, как последствия радикально-демократического пафоса “оранжевой революции”. Хотя, с другой стороны, верно и то, что в освободившихся после 2004 года от государственного контроля телерадиовещании и прессе произошли и негативные перемены, в частности, усилилось искажение информационного потока, а также произошла частичная депрофессионализация журналистской деятельности (“политейнмент”4), в чем, безусловно, сказалось растущее влияние финансовых магнатов. И тем не менее в результате “оранжевой революции” украинский медийный ландшафт сделал важный шаг в направлении открытого общества, что не может остаться незамеченным на фоне совсем иного положения дел в СМИ большинства других бывших республик СССР.

Во-вторых, “оранжевая революция” представляла собой важный шаг в процессах самоопределения и общественного позиционирования “третьего сектора”5 Украины. О качественном прыжке в развитии украинского гражданского общества говорит в своем исследовании Абель Полезе6. По его словам, начиная с 2004 года социальный капитал Украины изменился в том смысле, что сеть украинских неправительственных структур из скорее неформально существующего превратилась в официально интегрированного участника общественно-политических процессов Украины. С этой оценкой можно и не соглашаться, но не подлежит сомнению, что активное участие различных гражданских организаций в “оранжевой революции” повысило организационное самосознание, а также общественный вес всего украинского неправительственного сектора. Как и в отношении основных киевских СМИ, это значительное изменение в “третьем секторе” украинского общества кажется уже необратимым и, с точки зрения демократической теории, положительным результатом “оранжевой революции”.

В-третьих, к достижениям “оранжевой революции”, несомненно, можно отнести и институционализацию честных выборов. В настоящий момент формирование общественного мнения и политических партий, а также выборный процесс в Украине (по крайней мере, на национальном уровне) сопровождаются лишь незначительной манипуляцией со стороны исполнительной власти. Да, в этой стране, как и раньше, существует так называемый административный ресурс… Да, сильным остается и влияние некоторых “олигархов” на партийный ландшафт и парламентские фракции… Следует упомянуть также, что выборная система в Украине далеко не безупречна и, скорее, способствует росту политической коррупции.

Тем не менее парламентские выборы 2006 и 2007 годов, а также предшествовавшие им предвыборные кампании важнейших политических сил Украины протекали относительно плюралистично, свободно, честно, без стоящих упоминания инцидентов. Эти выборы были одобрены наблюдательными миссиями Совета Европы и ОБСЕ. Кроме того в Украине сегодня отсутствует та широкомасштабная структуризация электорального пространства “сверху” (путем манипуляции организационных и информационных процессов со стороны правительственных пиарщиков и политических менеджеров), которую на протяжении последних лет можно все чаще наблюдать в России. Конечно, и в Украине последних лет перед выборами находили себе применение так называемые политтехнологи и их подозрительные стратегии7. Однако подобным манипуляциям здесь “не хватает” главного дирижера и, несмотря на зачастую сомнительный характер методов, применяемых участниками выборов, общая картина политического ландшафта Украины пестра. Что же до еженедельно транслируемого главными телеканалами страны словоизвержения конкурирующих политиков, оно приводит скорее к многоголосию, граничащему с какофонией.

Псевдореволюционный характер “оранжевой революции”

Итак, мы убедились, что, несмотря на все поздние разочарования и отклонения, “оранжевая революция” была значительным политическим событием. Но имеет ли смысл классифицировать это событие как “революцию”?

Да, конечно, несмотря на сегодняшние разочарования, часть целей, поставленных “революционерами” в 2004 году, действительно достигнута. Тем, как уже говорилось, результаты “Майдана” и отличаются от “революций” “Роз” и “Тюльпанов”. К тому же главные действующие лица киевских событий находились в психологическом состоянии, близком к тому, в котором пребывают участники настоящих революций.

И тем не менее успешное выступление оранжевого лагеря в поддержку свободы СМИ, гражданского общества и честных выборов представляло собой в конечном итоге “только” акцию за предоставление свобод, и без того уже прописанных в Конституции и законах Украины, т. е. за возврат тех прав, которые и так как будто бы завоеваны в действительной революции 1989 – 1991 годов. Тем самым “оранжевая революция” в определенном смысле требовала скорее возобновления, нежели обновления, и по своим результатам была скорее восстановительной, нежели оригинальной, а потому и определение событий “Майдана” как революции кажется преувеличением.

Скорее “оранжевую революцию” можно было бы назвать “контр-контрреволюцией”, поскольку она предотвратила в Украине частичную реставрацию додемократического состояния или грядущее антидемократическое контрнаступление, подобные тем, что происходили у соседей. С помощью “оранжевой революции” украинцам, единственному из бывших народов СССР образца 1922 года, в ряде важных, если не решающих аспектов удалось противопоставить себя общей региональной тенденции.

Так что не “оранжевая революция” повлекла за собой коренное изменение одной из постсоветских политических систем. Напротив, в остальных постсоветских государствах, которые в начале 90-х запустили процессы демократизации и либерализации и изложили в своих конституциях соответствующие принципы, произошел процесс плавного политического преобразования — своего рода “негативная” трансформация. В некоторых случаях этот процесс может пониматься как частичная инволюция, или замаскированное возвращение к советским принципам. В других можно говорить о том, что позднесоветский посттоталитаризм, пережив кратковременный успех национал-либеральных тенденций, перешел в посткоммунистические скрытые или явные диктатуры. В случае же отдельных государств можно утверждать, что на смену первых шагов в сторону демократизации в начале 90-х пришел своеобразный реванш старых элит и постепенный возврат к централизации политической власти.

Посторанжевая Украина и путинская Россия в сравнении

В развитии двух крупнейших постсоветских государств, Российской Федерации и Украины, 2004 год выступает неким переломным пунктом. Согласно оценке Freedom House8, момент “оранжевой революции” был политически значим не только для Украины. В 2004 году наибольшим было изменение Балла демократичности и российской политической системы, но только — с противоположным знаком. Изменения рейтинга наглядно демонстрируют, что две эти страны движутся в противоположном направлении.

Проведенный в 2005 году подсчет (рассматривается период с 1 января по 31 декабря 2004 года) в случае Украины9 показывает разницу рейтинга по сравнению с предыдущим, 2003, годом в -0,38 балла. При этом знак “минус” обозначает прирост демократии, так что было бы уместнее назвать этот индикатор “Балл авторитаризма”. Это наибольшее изменение рейтинга Украины с конца 1998 до конца 2008 года.

Что касается России, изменение Балла демократичности составило на протяжении 2004 года по сравнению с состоянием на 2003 год +0,36 — также наибольшее за десять лет. Но знак “плюс”, стоящий перед показателями “Балла авторитаризма”, отражает значительный спад демократии в России. Следует отметить и значительное изменение российского рейтинга в конце 2003 года: +0,29 балла по сравнению с концом 2002 года. Эти рейтинги Freedom House относились в первую очередь к поведению Путина и Ко в преддверии и во время парламентских и президентских выборов в 2003 – 2004 годах. Изменение рейтинга отразило рост пусть осторожных, но все более результативных ограничений политических прав российских граждан.

К началу первого периода путинского правления, несмотря на уже различимые авторитарные тенденции, еще существовала толковая научная и журналистская дискуссия о целях внешней и внутренней политики президента РФ, роли его нововведений для общества и значении его правления в контексте российской национальной истории10. В процессе регрессий 2003 – 2004 годов апологетическая интерпретация “путинизма” начала терять свою легитимность — по крайней мере со стороны демократической теории.

С каждым последующим годом становилось все яснее, что путинская рецентрализация является не переходной и частичной мерой, а коренным преобразованием политической системы Российской так называемой Федерации11.

Эти процессы детально изложены в академической и публицистической литературе. Менее интенсивно пока обсуждался вопрос о том, насколько и в каком отношении “оранжевая революция” повлияла на природу российских политических процессов. Ввиду того, что путинский режим вступил в новый период своего развития в первой половине 2005 года, т. е. непосредственно после успеха “оранжевой революции”, напрашивается подозрение, что существует некое обратное влияние украинских событий на политику русского соседа. В конце 2004 года подошла к концу лишь рестриктивная (сдерживающая) фаза путинского обессмысливания демократических процедур. С 2005 года она постепенно переходит в стадию, обозначенную здесь как “паратоталитарная”12. Термин этот указывает не столько на восстановление советской практики управления, сколько на ту значимую модификацию, которую претерпели содержание и стиль регулирования политических процессов “политтехнологами” Кремля13.

От классического к “паратоталитарному” неоавторитаризму

Меры, предпринимаемые Путиным и его подручными для разрушения демократических процессов, до 2004 года носили по большей части характер скорее репрессивный или реактивный. Во время своего первого президентского срока Путин “всего лишь” постепенно ограничивал возможность реально осуществлять основные политические права и все активнее препятствовал демократическим процессам. С 2005 года же его “политтехнологи” начинают креативно вмешиваться в общественный политический процесс. Верх берут мобилизующие элементы манипуляций общественного дискурса и политической активности, которые сложно измерить классическим инструментарием для определения демократичности того или иного режима.

После “оранжевой революции” путинское окружение пытается сформировать новую государственную идеологию, где предусматриваются единая партия и национальная церковь (причем нарушение соответствующих статей Конституции РФ скрывается чем дальше, тем меньше). Цель этих нововведений Путина — далекая, впрочем, от реального результата — сводится к тому, чтобы переформировать общество, а частично и человека постсоветской России. Этот замысел и вытекающие из него отдельные инициативы отдаленно напоминают импульс таких режимов, как сталинский СССР, коммунистический Китай или фашистская Италия, и их попытки провести культурную и антропологическую революцию14.

Описанной тенденции путинского режима дано здесь определение “паратоталитарной”, причем частичка “пара” подчеркивает иносказательный характер этого хотя и с завидным постоянством внедряемого, но пока что безуспешного тренда. С одной стороны, нельзя не признать наличие в России после 2004 года новой, тревожащей тенденции. С другой, префикс “пара” указывает на то, что драматизировать российские правительственные меры было бы преждевременно, хотя подобная алармистская оценка и была представлена в начале 2009 года на страницах ведущего немецкого научного журнала “Восточная Европа”: видный американский политолог Александр Мотыль писал о возникновении “протофашистской”, “фашизоидной” или даже “фашистской” политической системы в РФ15.

Перечисленные ниже и классифицированные здесь как “паратоталитарные” меры, принимаемые Путиным и его подручными, известны и уже частично проанализированы. Путинские инновации последних лет представляют для нас интерес в том отношении, что по своему началу и характеру производят впечатление ответной реакции на “оранжевую революцию”16. Первый намек на особое раздражение, которое вызвали в Кремле украинские события, Владимир Путин выказал еще во время “оранжевой революции” — 6 декабря 2004 года, когда на пресс-конференции в Анкаре сделал одно из своих первых антизападных заявлений, полное выразительных метафор: “Знаете, что меня особенно беспокоит применительно к ситуации, которая складывается на Украине? Не хочу, чтобы, как в Германии, мы разделили Европу на восток и запад, на людей первой и второй категории, первого и второго сорта. Когда люди первого сорта имеют возможность жить по демократическим стабильным законам, а второму — людям с, образно говоря, темным политическим цветом кожи — добрый, но строгий дядя в пробковом шлеме будет указывать ту самую политическую целесообразность, по которой он должен жить. А если неблагодарный туземец будет возражать, то его накажут с помощью бомбовой, ракетной дубинки, как это было в Белграде”17.

За этим выпадом в 2005 – 2008 годах последовали аналогичные риторические атаки на США (“товарищ волк знает, кого кушать”18), на Запад в целом, а также на прозападно ориентированных российских демократов, которых в своей предвыборной речи в конце 2007 года Путин охарактеризовал как государственных изменников, которые “шакалят у иностранных посольств”19.

Инновации путинской централизации власти после 2004 года

Уже в феврале 2005 года, т. е. приблизительно через месяц после инаугурации Виктора Ющенко, в России было образовано печально известное Молодежное демократическое антифашистское движение “Наши”, а также менее известный, но еще более агрессивный Евразийский союз молодежи, программа которого инспирирована идеями российского неофашистского интеллектуала Александра Дугина. В том же 2005 году сформировались еще две подобные организации — так называемое Движение молодых политических экологов Подмосковья “Местные” и Всероссийская общественная организация “Молодая Гвардия Единой России” — официальное молодежное крыло “партии власти” под руководством Ивана Демидова, известного тележурналиста, относящего себя к последователям дугинского евразийства20.

В мае 2005 года сотрудник президентской администрации и предположительный главный идеолог Путина Владислав Сурков в первый раз представил в Москве в полуофициальной речи генсовету объединения “Деловая Россия” свою хорошо известную теперь концепцию “суверенной демократии”21. По словам Томаса Амброзио, эту речь Суркова можно рассматривать как идеологический ответ на события 2003 года в Грузии и 2004-го в Украине. Упоминание Сурковым ‹оранжевой революции›, по мнению Амброзио, “указало на опасение Кремля, что крах авторитарных режимов в результате народных восстаний — с соответствующей помощью и/или под руководством Запада — может распространиться и дальше на территории постсоветского региона. Беспокойство о том, что критика извне может привести к ослаблению российского руководства и тем самым к возможности внешнего контроля (над Россией. — А. У.), частично базировалось на (российском. — А. У.) восприятии западного вмешательства в ‹оранжевую революцию›. Идея, что Запад может попытаться повторить свои предыдущие успехи и в России посредством подрыва легитимности Кремля и разжигания народного восстания, нашла широкое распространение в российских политических кругах (после украинской акции массового гражданского неповиновения. — А. У.)”22.

Другими новшествами 2005 года, проиллюстрировавшими стремление к обновлению российского авторитарного режима в результате “оранжевой революции”, были:

— учреждение так называемой Общественной Палаты РФ как центрального “приводного ремня” между полуавтономной интеллектуальной или культурной средой, с одной стороны, и государством, с другой,

— введение ксенофобского по своему содержанию национального праздника, Дня народного единства 4 ноября, а также

— создание двух дополнительных государственных пропагандистских телеканалов: православного кабельного канала “Спас” (с ранее упомянутым Иваном Демидовым в качестве главного редактора) и англоязычного “Russia Today”.

В дальнейшем Кремль предпринял ряд мер, направленных на формирование искусственного гражданского общества и националистской массовой культуры, поддержал многочисленные русофильские и/или антизападные проекты художественного и документального кино, а также распространение учебников истории, оправдывающих сталинизм.

Своего рода апофеозом серии “паратоталитарных” мероприятий путинского режима после “оранжевой революции” стала предвыборная думская кампания осенью 2007 года, в ходе которой Путин был провозглашен “национальным лидером” и в итоге которой Россия снова стала государством с де факто однопартийной системой. В результате эскалации культа личности Путина, возглавившего список “Единой России” (не являясь ее членом), “партия власти” превратилась из всего лишь гегемониальной в теперь уже явно доминирующую политическую организацию законодательной ветви власти (правда, уже на тот момент не имеющей особого политического значения). При этом пара более или менее проправительственных или же политически безвредных партий служат декорацией для “партии власти” в Госдуме и региональных парламентах. Их функция напоминает роль, которую выполняли восточно-немецкие “блоковые партии” (или “блок-флейты”, как их называли в бывшей ГДР), знакомые Путину со времен его службы резидентом КГБ в Дрездене23.

Среди последующих нововведений следует отметить основанный в январе 2008 года Институт демократии и сотрудничества под руководством радикально антизападных профессоров МГИМО Натальи Нарочницкой и Андраника Миграняна, а также созданную Президентом Дмитрием Медведевым в мае 2009 года Комиссию по противодействию попыткам фальсификации истории в ущерб интересам России, ответственным секретарем которой стал упомянутый адепт Дугина Демидов.

Амбивалентное наследие “оранжевой революции”?

Если рассматривать события 2004 года в Украине как импульс для изменений в российской внутренней и внешней политике, общая сумма последствий “оранжевой революции” для постсоветского пространства может показаться неоднозначной, — а то и вовсе негативной. Девид Лейн, например, считает, что непреднамеренные последствия подобных народных восстаний слишком значительны для совокупности государств региона, поскольку влекут за собой лишь реактивное усиление существующих авторитарных режимов, так что попытки Запада поддерживать всякого рода цветные революции, по его мнению, контрпродуктивны. “Находящиеся при власти правительства извлекают опыт из методов своих оппонентов и учатся у них использовать медийные технологии, — пишет Лейн. — Власти создают свои собственные молодежные и студенческие организации, определяют враждебных им визави... Следствием “цветных революций” стало препятствие развитию подлинно благотворительных, позитивных и неконфликтных форм гражданского общества, а также урезывание свободных прессы и телевизионных новостных программ Власти предержащие сочиняют свои собственные контр-идеологии: они осуждают глобальную гегемонию Запада и пропагандируют сконструированные ими самими интерпретации суверенитета, демократии и гражданского общества” 24..

Казалось бы, и в самом деле существует, как было проиллюстрировано выше, хотя бы частичная взаимосвязь украинских событий 2004 года и политических изменений в России с начала 2005 года. “Оранжевая революция” видимым образом послужила поводом для усиления антидемократических тенденций путинского режима, а также способствовала тому, что эти тенденции приобрели “паратоталитарные” черты. И поскольку западная поддержка народного протеста против фальсификации выборов была важным, если не необходимым условием успеха оранжевого лагеря, нельзя не задаться вопросом, была ли политика Запада относительно украинских событий 2004 года целесообразной.

И все же стоит усомниться, можно ли говорить в этом случае о полноценной причинно-следственной связи. Думается, фундаментальная причина растущей авторитарно-изоляционистской регрессии в Москве последних лет состоит скорее в особенностях биографий главных должностных лиц Кремля, патологиях политической массовой культуры РФ, деформации дискурса элит Москвы, наследии царского и советского имперского прошлого, дефектах российской институциональной структуры, образованной в 1991-м и частично обновленной в 1993 году и прочих проблематичных, с точки зрения теории демократии, характеристик постсоветской России25 .

Разумеется, то или иное внешнее воздействие, исходящее с Запада или из постсоветского пространства, могло ускорить или послужить катализатором развития определенных трендов в России, а также повлиять на выбор конкретного момента для этих инноваций и их специфического выражения. Но ввиду существовавшей в России уже с 2000 года (если не раньше) благоприятной почвы и для самих авторитарных тенденций, и для их постоянного роста вклад “оранжевой революции” в это развитие представляется вторичным. Скорее возможная консолидация молодой украинской демократии (хотя, судя по состоянию дел в сегодняшней Украине, это дело лишь неблизкого будущего) могла бы послужить примером для ближайших соседей, в особенности для России и Беларуси. С этой точки зрения, дальнейшая активная поддержка киевских усилий, направленнных на демократизацию страны, например, с помощью открытия Украине перспективы будущего членства в ЕС, и сегодня представляет собой самую многообещающую восточную стратегию для государств Запада.