Фильм \"Царь\": Справедливы ли обвинения?

Радует, что Лунгин смог обойтись без какой-либо мистики. Даже призраки казненных, мучающие по ночам царя, показаны не актерами в мертвецком гриме, а изображаются самим Мамоновым. Чудеса тоже происходят безо всяких спецэффектов, так тихо и естественно, как и должны происходить в христианстве. Просто подплыла икона, и рухнул мост под поляками, просто молился заключенный митрополит, и распались, будто сами по себе, оковы.

С первых дней проката на фильм Павла Лунгина «Царь» посыпался град обвинений в неисторичности, картину называют предвзятой тенденциозной. Насколько справедливы эти обвинения?

Начнем с того, что «Царь» – это не тот фильм, по которому школьники должны изучать историю просто потому, что он вообще не для школьников. Квазиисторический треш для подростков – это «1612» с единорогами, авантюрами и гишпанскими кабальеро. Более того, «Царя» будет сложно смотреть даже просто тем, кто совсем далек от духовной жизни, от христианских понятий и представлений. Потому что «Царь» – это не фильм-биография или историческая реконструкция, не антитоталитарная сказка. Это философский фильм-притча о христианской вере, об истинном и ложном ее понимании. Мы ведь не ищем точного исторического соответствия персонажам и биографиям шекспировского «Гамлета» или, например, «Марии Стюарт», потому что главное в подобных произведениях архетипичность героев, а не их историчность. Архетип – наложенный на определенного персонажа знаковый образ, понятный и актуальный для представителей любой культуры в любую эпоху. Кстати, этим объясняется отсутствие в сценарии многих сторон правления Иоанна Васильевича. Ведь тогда бы произошло размывание четкого фокуса картины, который находится именно на религии, а не на политике, экономике или чем-то еще.

Фигуры в историческом контексте выбраны вполне подходящие: причисленный к лику святых митрополит московский Филипп, при этом прозванный за ум и открытость русским Да Винчи, и царь Иоанн Васильевич, известный сочетанием приступов нарочитой набожности с приступами бессмысленной жестокости. Кстати, если бы сбылась мечта сторонников канонизации Иоанна, то Филиппа пришлось бы, наверное, деканонизировать, иначе в сонме святых оказались бы мучитель и жертва одновременно.

В сохранившейся переписке Грозного с современниками (например, королевой Елизаветой и князем Курбским) сквозит именно та религиозность, которая присуща и лунгинско-мамоновскому Иоанну. То есть, царь сыплет цитатами и образами из священных текстов, упирает на свою ничтожность и постоянно ссылается на божественный авторитет в своих решениях. Мол, это не я, это воля Божия. Однако многие черты его речи позволяют предположить, что Грозный осознает лицемерие собственных слов и придают изречениям иронически-юродивый оттенок. По словам самого Лунгина, главным конфликтом картины является противостояние не просто Иоанна и Филиппа, но святости и лже-святости. Столкновение этих двух типов русского религиозного сознания мы уже видели, например, в «Братьях Карамазовых» Достоевского. Помните старца Зосиму и отца Ферапонта? Именно их тени легли на образы Филиппа и Грозного из фильма Лунгина. Религиозный мыслитель В. В. Розанов называл эти два полюса христианства «проклинающим» и «благословляющим» или «голгофским» и «вифлеемским», имея в виду, что для первого характерно тяготение к смерти, страданиям и скорбям, постоянные упоминания Страшного суда и геенны огненной, а для второго – всепрощение, спокойствие и любовь.

Грозный – флагеллянт, облеченный высшей властью, заставляющий подданных искупать грехи на земле. Как помазанник Божий он уверен в своем предназначении исполнять волю Господа по части карания своих врагов, а значит и богоотступников. Что наиболее ужасно и, кстати, наиболее актуально в этом образе – Грозный абсолютно искренен в своей извращенной вере.

«Для царя один грех-когда город сдан»
«Как человек я грешен, как царь – праведен!»

Эти две фразы разделяет около часа киновремени, но они, как железные скобы, скрепляют образ искреннейшей веры в богоугодность дел, творимых тяжелой царской рукой.

Он просит у Господа знамения, как благодарности за свое усердие, как подтверждение своей правоты. Вера его дерзка – он желает знамения ощутимого, громкого, яркого. «Не бойся Страшного Суда, ты сам нас всех спасешь! Молнии – плеть в руке твоей, государь!» – искушает царя шут. И с каким удовольствием царь искушается!

Истинная же святость – смиренна и тиха, она не требует немедленного совершения чуда и не бьется в разрушительной истерике, если чудо не свершилось. Именно незаметная светлая вера Филиппа, а не показное юродство Иоанна в конце концов заслуживают божественного внимания – благодати. Радует, что Лунгин смог обойтись без какой-либо мистики. Даже призраки казненных, мучающие по ночам царя, показаны не актерами в мертвецком гриме, а изображаются самим Мамоновым. Чудеса тоже происходят безо всяких спецэффектов, так тихо и естественно, как и должны происходить в христианстве. Просто подплыла икона, и рухнул мост под поляками, просто молился заключенный митрополит, и распались, будто сами по себе, оковы.

Грозный чувствует и понимает это где-то в глубине и искренне мучается, но он просто не может перебороть себя. Насильно загоняя себя в состояние смирения, он не отказывается от гордыни, внутреннего убеждения в своей правоте и потому выглядит неестественным, что понимает и он сам, и проницательный Филипп. Безуспешные попытки стать агнцем сменяются демонстрацией волчьей власти. Каин всегда остается Каином. Устранение «врагов», в том числе и главного «идейного оппонента» не дает царю избавления от душевных и духовных мук. Однако произнесенные в финале слова «Господи, где же моя радость?» показывают, что Иоанн так и не смог понять, как добиться благодати, остался неспособен к покаянию и всепрощающей любви – единственному, что дало бы мир его душе.

И это, на мой взгляд, самый большой недостаток фильма. В одном интервью Лунгин сказал, что пока не нашел светлую фигуру митрополита, чтобы противопоставить Грозному, не мог работать, потому что все тонуло во всепоглощающей разрушительной энергии «проклинающего» христианства. Однако света все равно оказалось недостаточно. Фильм заканчивается всеобщим страданием и гибелью, опять-таки напоминая классические трагедии.