Вячеслав Тихонов. Генетика и судьба

Трудно, а главное, совсем не хочется представить наш мир без Штирлица. Иногда вымышленные образы воспринимаются как более достоверные и убедительные, нежели реальные персоны. Герои Вячеслава Тихонова, слившиеся со своим исполнителем-создателем, были и остаются такими - самыми доподлинными, самыми настоящими, самыми необходимыми.

Конечно, Вячеслав Тихонов ассоциируется прежде всего именно с идеальным разведчиком, который в своем эстетизме и душевном благородстве воспарил над социальной реальностью Советского Союза и Третьего Рейха.

Если бы не свобода образа Штирлица от тех рамок, в которых в реальности вынужденно существуют все военные и штатские, это действующее лицо не стало бы национальным героем.

Аристократизм вместе со светскостью, твердость позиций вместе с ненавязчивостью манер, уникальное личностное обаяние, - это и есть настоящий идеальный разведчик Штирлиц-Исаев.

Тихонов сыграл идеального человека с большой некорыстной целью.

Он вывел идею служения государству за пределы идеологии. Он показал, что такое любовь к родной стране и корректное отношение к врагу.

Наконец, он вывел сюжет о Второй мировой войне за пределы претензий на историчность. Вместе с Вячеславом Тихоновым «Семнадцать мгновений весны» стали высоким авантюрно-героическим сюжетом о том, как надо жить, работать, чувствовать и общаться с людьми по ту и эту сторону баррикад.

Независимость от архетипа правильного советского героя у Вячеслава Тихонова изначально велика, очевидна и почти неприлична. В 1920-1930-х такой актер наверняка играл бы сплошь недобитых аристократов или коварных монархистов.

Вячеслав Тихонов смог блистательно осуществиться в кинематографе позднего советского периода потому, что все общество подсознательно ожидало перемен и мечтало о пришествии несоветской человеческой породы. Мечтало горячо и уносилось в грезах очень далеко от житейской практики.

Надо очень верить в могущество художественной условности, чтобы назначить Тихонова на роль тракториста. Станислав Ростоцкий поверил и получилось «Дело в Пенькове» - почти пастораль, в которой Тихонов демонстративно избегает симуляции смачной простонародности. А потому напротив вся деревня вокруг Матвея-Тихонова кажется несколько декоративной и ненатуральной.

В финале Матвей, отмотав положенный срок, возвращается домой - как ни в чем не бывало, разве что немного небритый. Но с тем же безмятежным выражением лица, ничуть не потрепанный и не помрачневший.

Помимо социальной утопии в этом образе жила мечта о несокрушимом генетическом здоровье нации. Жизнь пытается делать из человеческого материала гвозди или пластилин, а человек остается человеком. Не народом, не классом, не слоем, а просто отдельно стоящим, ни к кому не примкнувшим человеком.

Такой сюжет о человеке, на котором жизнь никак не поставит свои печати и отметины, брезжил сквозь внешность и манеры Тихонова.

Когда жанр и общая атмосфера картины играли в поддавки с мечтой о свободе, непотопляемости и недеформируемости человеческого начала, возникали редкостно веселые образы. Например, удалой мичман Панин из одноименного фильма Михаила Швейцера или моряк Виктор Райский из «Чрезвычайного происшествия», посвященного истории захвата советского судна чанкайшистами. Нахальный авантюризм и эйфория жизнелюбия буквально захлестывали этих героев Тихонова. Они радовались жизни в любых ситуациях и не могли остановиться, - как будто их отпустили на каникулы перед чем-то трудным и невеселым. Собственно, так оно и было.

Сегодня понимаешь, что главным настроением Штирлица была грусть, мелодичная, красивая и бесконечная. В этой лейтмотивной и нескрываемой грусти можно рассмотреть многое, особенно если вспомнить, что в других заметных ролях Вячеслава Тихонова тоже именно грусть оказывалась эмоциональным фоном, эмоциональной основой существования героев.

Грустно смотрел на свою жену и на весь мир идеально аполлонический Андрей Болконский в «Войне и мире». Молчаливо грустен был хозяин Бима в «Белом Биме Черное ухо».

Безнадежно и даже до злости грустен учитель Мельников в «Доживем до понедельника». Обреченно печален архивариус в фильме Марка Захарова «Убить дракона».

Штирлиц грустен так, словно Исаев не верит, что после победы над фашизмом мир станет лучше, а где-то даже построится коммунизм. Нет, у Штирлица грусть не знает временных и географических границ. Она сразу обо всем. И о том, что Россия далеко. И о том, что когда-то из Германии придется уезжать. И о том, что война никак не закончится. И о том, что война чем-то, быть может, гораздо лучше мирной жизни, - герои «Белорусского вокзала» будут о войне ностальгировать.

Грусть Андрея Болконского - не о личной жизни и не о смысле индивидуального бытия. Это универсальная грусть о том, что он, человек, бессмысленно проводит время в неидеальном мире и бессмысленно уходит из этого мира. Недовольство всей природой вещей чувствуется в скорбной складке губ Болконского. Никакая мудрость Толстого, никакая авторская любовь к жизни не перевесит этой скорби.

Интеллигентнейший писатель, хозяин Бима, грустен заранее. Он будто чует, что жизнь, кое-как терпящая его существование, отыграется на его псе. Страдающий и гибнущий Бим станет символической местью бездушного общества.

Иван Иванович чужд этому обществу как порода, как тип, как генетическая модель. Но времена прямой репрессивности позади. Осталась репрессивность опосредованная - через злое отношение к собакам, например. Переживанием личного бессилия переполнен герой Тихонова.

Похоже, что и Мельников в «Доживем до понедельника» тоже временами подозревал личное бессилие изменить коллег и учеников в лучшую сторону. Это бессилие и наводило печаль.

Архивариус Шарлемань, насмотревшись на разгул свободы людей, одичавших при тоталитаризме, сам завязывал себе глаза повязкой - хотя как раз повязки разрешили снять. И вилкой о тарелку звякал так, словно из руки ушли последние силы, нет больше энергии конформизма, нет и сил сопротивляться. И жить противно, и умирать страшно. Этот трагифарсовый образ на грани эксцентрики, сыгранный далеко не молодым Тихоновым, проявил всю глубину мрачности, на какую способен такой казалось бы светлый актер.

Стоило ослабить квинтэссенцию жанровости, допустить чуть больше напряжения, а где-то сбавить ритмы, - и сквозь жизнеутверждающее начало, сквозь гарантии счастливого финала и даже сквозь артистизм у Тихонова проступало переживание неоптимистической драмы.

В его лице наше искусство попрощалось с оптимизмом как с правомерной и плодотворной жизненной позицией. В его лице наше кино обрело правильнейшего героя, который словно не верит в то, что этот мир можно выправить. Его необходимо выправлять ежеминутно, тратя на это все время своей жизни, - но это не значит, что мир сможет обрести гармонию.

Грусть героев Тихонова, вероятно, означала именно эту готовность всегда сопротивляться неизбежности. Вместе с Вячеславом Тихоновым в нашем общедоступном искусстве поселялась идея бездонности конфликтов и драм, которые невозможно исчерпать и полностью преодолеть. С ощущением бесконечности дисгармонии приходило и ощущение бесконечности мира, который в принципе не может быть радикально упорядочен. Какие могут быть рассуждения о коммунизме после «Семнадцати мгновений...» с Тихоновым?

Мудрое признание дисгармонии мира сочеталось у героев Тихонова с их собственной, личной гармонией. Мир и человек оказывались, тем самым, на разных полюсах. Герой Вячеслава Тихонова не тянулся за социальными идеалами и иллюзиями, но жил и боролся за людей вопреки социальному безобразию.

Неслучайно в «Семнадцати мгновениях...» так сильна тема «слабых» соратников Штирлица, которые только и могут быть настоящими антифашистами и хорошими людьми.

Вячеслав Тихонов воплощал то представление о мире и человеке, которое существенно опережало время, а вернее, возвращало к вечным ценностям. Поэтому уход этого актера воспринимается болезненно. Кажется, что в окружающей действительности поубавилось гуманизма.