Канны-2009: неутешительные итоги

…Парадоксальный, поистине постмодернистский контраст, в этом году особенно явный: набережная Круазетт, цветы, улыбки, красивые женщины и приветливые официанты, ласковые собачонки и обворожительные младенцы и — резня, убийства, фашизм внутренний и внешний.

Стоило ступить с набережной в просмотровый зал, как всё, что снаружи так радовало глаз, мгновенно забывалось. Так вот, оказывается, ЧТО сидит в подсознании типичного европейского интеллигента, хорошо воспитанного и организованного гражданина объединённой Европы!

Мамма Миа!

Полностью согласна с коллегой Топоровым: Россия, которая долгие годы, по меткому слову Гройса, служила подсознанием структурированного Запада, перестала быть для него скопищем бесов.

Бесы нынче переселились поближе, преодолев Польшу и воцарившись на просторах благополучной Европы.

Между тем этот ментальный «полёт» — как водится, на мётлах и с оскаленным зловонным ртом — собственно, давно уже подготавливался.

Да вот прямо с победы Эльфриды Елинек на Нобелевском, самом ответственном литературном ристалище.

Австрия, высококультурная страна, давшая миру гениев — и гениев зла в том числе, — будто проснулась, очнулась. Чтобы заговорить на том великом немецком, который теперь, вместо гармонии Рильке, выдаёт на-гора страшные интенции «Пианистки», её словесные выверты.

Такое ощущение, что именно немецкий и никакой больше приспособлен нынче к актуальному «говорению», — коль скоро и Елинек, и её друг Ханеке воцарились на олимпе литературной и кинематографической славы.

Кстати говоря, обывательское суждение о том, что, мол, Изабель Юппер «расплатилась» со своим Пигмалионом, даровавшим её новую актёрскую судьбу в «Пианистке», справедливо лишь отчасти.

От небольшой части, если можно так выразиться. Как очень умный человек, а не просто талантливая артистка с замшелыми взглядами, Юппер почувствовала, куда ветер дует.

И, преодолев все рогатки и препоны, расставленные, уверена, женским жюри, дала-таки главное золото Канн г-ну Ханеке. На мой непросвещённый взгляд, это не самая сильная картина фестиваля: слишком наглядно, как мне кажется, в тихой деревне зреют корни фашизма, есть грубые приёмы и художественные подтасовки.

Но в данном случае никто моим частным мнением не интересуется. И правильно делает: решение большого жюри и лично Изабель Юппер совпадает с мировой тенденцией.

И это главное.

Однако коль скоро мы заговорили о семантике, то в этом смысле г-ну Ханеке (опять-таки это моё частное мнение) даст фору представитель другой «зловещей» страны.

А именно Румынии, родины сами знаете кого — даже не Чаушеску, а самого Дракулы. (Кстати, многие румыны гордятся родством с этим кровожадным господином.) И хотя «Полицейский. Имя прилагательное» и назван-то филологически, артикуляция ужасов системы в нём не так явленна, как в той же «Пианистке» — и фильме, и романе.

Язык в нём предстаёт не как орудие психоанализа, но как орудие подавления государственной системы. Чтобы убедить своих подчинённых сдать трёх школьников, полицейский комиссар вооружается… словарём.

Заставляя следователя вслух прочитать словарные определения, что такое мораль, сознание и, что важно, классовое сознание. То бишь догма — в данном случае условно-языковая — главенствует над чувством. «Не дух, а буква», как вы помните.

Приём мало того что блистательный, но и — дающий новые возможности развития румынского языка. В широком культурном смысле — и филологическом, и в области киноязыка, на котором румыны, едва начав снимать, уже собаку съели.

Если дальше развивать эту тему — языка как такового и языка кино, — то получатся, что, например, испанский безнадёжно «устарел». По крайней мере в альмодоваровской интерпретации.

Те сериальные клише, при помощи которых говорят герои латиноамериканского мыла, в своё время виртуозно переосмысленные Альмодоваром, нынче не работают. Я же говорю — немецкий и только немецкий, с его жестокой определённостью и своеобразным чувством юмора.

Чёрный английский, с юморком и матерком, язык окраин и бульварного чтива, блестяще освоенный киноманом Тарантино («Ты в порядке?» — вопрос только что изнасилованному негру-бандюку), тоже уже уходит в прошлое.

«Бесславные ублюдки», смешной фильм, — и, кстати, языково тоже, главный герой говорит сразу на всех европейских языках, — видимо, последний в этом роде.

Такой бульварщины уже, наверно, не будет: всё выдыхается, всё проходит. Не говоря уже об артикулированном старомодном инглише в фильме Джейн Кэмпион, тоскливой костюмной мелодраме.

Ну а что русский? Язык, как принято говорить, Достоевского и Толстого? Русский был представлен двумя речевыми стихиями: говором времён царя Ивана Грозного («Царь» Лунгина) и выразительными матерками «Сказки про темноту» Николая Хомерики.

Тут смешное напрашивается сравнение: если под относительно культурной речью «ужасного Ивана» кроется такая бездна зла, что просто ах, то за матерками героев «Сказки» — обычная бытовая недосказанность. Неартикулированность, непонимание, одиночество, даже какая-то невинность — в том числе языковая.

Притом что по языку кино у Хомерики получилась вполне современная картина, с юмором, в меру печальная и в меру нежная, живописующая не ту Россию, которую «мы потеряли», но которую, к сожалению, обрели.

То есть страну провинциальную — во всех смыслах: культурном, гуманитарном, общечеловеческом.

Что при этом лучше — бесы явные, как то имеет место у нас, или скрытые, как у граждан объединённой Европы, — большой вопрос. До недавнего времени казалось, что «их» — всё же лучше. Как говорится, если у европейца на лице фальшивая вежливость, то у нас — искренняя ненависть.

Сложно сказать, что предпочтительнее.

Особенно насмотревшись Ханеке. Умом понимаешь, что все эти милые детки образца 1914-го если и не попадут на бойню Первой мировой, то вполне созреют для Второй.

Когда язык Канта, если на то пошло, изобретёт такие выверты, как «Каждому — своё» и «Работа делает свободным».