Энциклопедия бюрократического идиотизма

…А что касается того же чиновничьего идиотизма, — как вам примеры, «Новой» не зафиксированные?

Хотя — так ли? «Все это было, было, было…»

Вот Екатерина Гликман («Новая», № 31) демонстрирует образчик бюрократической, на сей раз таможенной, несуразицы. По новым правилам металлолом грузят на судно во Владивостоке; затем судно идет в Петропавловск — четыре-пять суток хода; в Петропавловске лом выгружают и вновь загружают; обратно — те же пять суток. Лишь после этого — в Корею, Китай или Японию. «На таких условиях выгодно возить только золотые слитки». Очередной дальневосточный бизнес убит.

Эка невидаль! Да еще в середине XIX (!) века вполне конкретный пример — и один ли? — нашим таможенникам подал пример знаменитый министр юстиции при Николае I граф Виктор Никитич Панин (и тогда тоже, бывало, разводили руками). А именно: порешив, что в Москве слишком дороги канцелярские материалы, Панин распорядился слать их в Белокаменную из Санкт-Петербурга. В результате чего «из фабрик замосковских» бумагу везли сперва в Москву, затем — шестьсот верст в Северную столицу, а уж потом те же шестьсот обратно, в московские канцелярии.

Не становилась ли и эта бумага в цену золотых слитков?

За Паниным вообще числилось множество таких «глупостей». (Кавычки ужо объясню.) То, например, как он, министр и генерал-прокурор, высший блюститель закона и бескорыстия, приказал дать из своих денег взятку в сто рублей какому-то мельчайшему из своих чиновников, чтобы тот оформил некий документ для его, Панина, дочери. Или — запрещал исправлять в бумагах очевиднейшие описки, если бумаги уже были скреплены его резолюцией. (Случай Киже!)

Итак, глупость? Абсурд? Первое — нет, во всяком случае не совсем. Второе — о да! Как и абсурдно-программное заявление того же министра, декларация его профессиональной гордости: «Я всю жизнь подписывал вещи, несогласные с моими убеждениями!»

Абсурд — как проявление обдуманной или, что существенней, инстинктивной закономерности. Представьте, порядка. Даже — ума!

Такого.

«Глупость — это такой ум», — афоризм, который долгое время повторяли вслед за генералом Лебедем. (Встречавшийся мне задолго до него и впервые употребленный… Может быть, Аркадием Белинковым? Похоже, но точно не вспомню. Пиар-служба покойного генерал-губернатора вообще была памятливо-приметлива, и однажды даже я узнал в его устах одну свою не совсем банальную формулировку. Отчего друзья подшучивали: что, мол, подался в спичрайтеры?)

Возвращаясь к министру Панину как к бюрократу-классику: «такой ум» мог проявляться и в самодурстве. Тоже по виду всего лишь идиотическом, но являющем четко выверенную линию поведения.

Тут в одну линию, в один строй встанет и то, что он награждал чиновников не из рассуждения, какое архисложное дело порою приходится им разобрать, а за «вал», за общее число дел, пусть и самых пустяковых. И то, что, следуя принципу той же обезлички, не желал различать подчиненных не только по способностям, но даже и по усердию. И то, что тасовал их, как треф и бубен в колоде: ничуть не сообразясь с их нуждами и интересами, по возможности чаще перебрасывал из одного конца империи в другой. «Попробуй этот несчастный возражать, ему скажут: извольте уходить в отставку; попробуй просить, чтоб его оставили, граф Панин сочтет эту просьбу за ослушание, за оскорбление».

(Занятно, что цитата — из статьи, опубликованной Герценом в Лондоне, а автор — молодой правовед, которому будет суждено стать символом мертвящего бюрократического порядка. Победоносцев!)

«Человека забыли» — во всероссийском масштабе. И в имперском разрезе — сверху донизу (вожделенная вертикаль).

И ведь забыли, забыли — принципиально — не только какого-нибудь просителя, беспомощного даже перед мелкой канцелярской сошкой, но и (ради что ли пущего нравоучения, ради утверждения принципа) самого служащего бюрократа, а случалось… Может, последнее — с особенным удовольствием? Знай, сверчок…

Короче: в начале 1814 года генерал-майор Денис Васильевич Давыдов в самый разгар его боевой славы был вдруг разжалован обратно в полковники. Что за притча? Оказалось: император Александр невзлюбил давыдовского кузена-однофамильца, а поскольку по военному времени было затруднительно наводить справки о производстве в чины, то и объявили в приказах, что все Давыдовы, произведенные в генерал-майоры, понижаются в чине.

Это, замечу, при Александре. Который, ежели и произнес памятнейшую фразу: «Мне не нужны умные, мне нужны послушные», то, может быть, сгоряча — во всяком случае выразил скорее сущность будущего, Николаева, царствования.

О Николае как о фигуре для нашего разговора первостепенной — позже. А пока зададим себе наивный вопрос.

Сам по себе бюрократизм, в наши дни — да! — превратившийся, даже по сравнению со временем Панина, в злокачественную болезнь России, часто кажется — уже неизлечимую, сам-то он, очищенный, смело допустим, от особо уродливых проявлений, — чем так уж плох? Страшен?..

«Современная борьба с бюрократией основана отчасти на непонимании вещей.

Бюро есть конторка. А конторский стол суть непременная принадлежность всякого государственного аппарата.

…Что дают нам вместо бюрократизма? Нам дают доверие вместо документального порядка, то есть хищничество, ахинею и поэзию…

…Нам нужно, чтобы человек стал святым и нравственным, потому что иначе ему деться некуда.

…Канцелярия является главной силой, преобразующей мир порочных стихий в мир закона и благородства».

И т.п.

Андрей Платонов. «Город Градов». 1926-й, уже густо советский год. Канцелярист-утопист Шмаков.

Смешно? Как сказать. С одной стороны, да, как бывает смешон, пока не стал страшен, всякий чересчур целеустремленный фанатик. (Не оттого ль современники и Виктора Панина, последовательнейшего из последовательных, превратили в ходячий анекдот?) Интересно здесь то, что Шмаков — точно как Панин — бескорыстен.

Нонсенс. Бюрократ — и не взяточник? Зачем тогда вообще быть бюрократом?

Но — что тем более может казаться парадоксальным до степени помянутого абсурда — даже без «мани-мани», становясь «чистым», бюрократизм губителен. В «чистом»-то губительность проявляется также наиболее чисто.

Александр Васильевич Сухово-Кобылин, самый-самый что ни на есть — куда Щедрину! — аналитик этого отечественного явления, познавший его мощь на собственной шкуре (как известно, обвиненный в убийстве, как я уверен, облыжно, тем не менее просадил несметные деньги на взятки, дабы спастись от каторги); он, устами Кречинского классифицировавший российскую взятку: «пастушеская, аркадская — по стольку-то с рыла… промышленная, берется она с барыша, приобрел, так поделись… Но бывает уголовная, или капканная, взятка — до истощения, догола!»…

Кстати: пусть всякий, берущий, дающий и наблюдающий, прикинет, гдé лифшицево «делиться надо», гдé судьба ЮКОСа — «до истощения, догола!»

Словом, Сухово-Кобылин заключал в дневниковой записи:

«Русскому — чиновничество сродственно и свойственно. <…> Отличительная черта чиновника в том и состоит, чтобы <…> попирать личность».

И добавлял (как неизбежное?): «<…> Попирание легко и родственно извращается во взятку».

Да. Но заметим: все-таки «извращается». Является извращением, пусть неизбежным. Значит, корень все же не в ней, не во взятке самой по себе.

Что ни говори, был бескорыстный Панин — бескорыстный и по причине собственного богатства, но кто (из сегодняшних — тем паче) не жаждал умножить богатство, соревнуясь длиной яхт или высотой мавританских башен на рублевских особняках? Не говорю о платоновском Шмакове, фигуре фантасмагорической, но вот хоть и также персонажи художественной словесности, однако, далекие от фанатизма и утопизма! Герои Зощенко. Монтер-гегемон («Думает — тенор, так ему и свети все время. Теноров нынче нету»). Лекпом, попросту — фельдшер («Нет, говорит, я больше люблю, когда к нам больные поступают в бессознательном состоянии. По крайней мере тогда им все по вкусу»). Банщик («Это, говорит, каждый гражданин настрижет веревок — польт не напасешься»).

Советский феномен превращения традиционного «маленького человека», над которым столько слез пролила сострадательная русская литература, в маленького чиновника. Самоутверждающегося, жестокого — даже при (пока еще) временном бескорыстии.

Стоп. Советский? И — феномен?

«<…> Что такое значит административный восторг и какая именно это штука?.. Поставьте какую-нибудь последнюю ничтожность у продажи каких-нибудь дрянных билетов на железную дорогу, и эта ничтожность тотчас же сочтет себя вправе смотреть на вас Юпитером, когда вы пойдете взять билет. <…> «Дай-ка, дескать, я покажу над тобою мою власть». Если бы не явно несовременный и узнаваемый стиль — да, Достоевский, «Бесы», — можно было б решить: некто комментирует постоянную коллизию в рассказах Зощенко.

…Надежда, что, победив — чего не бывает — коррупцию, а это в сущности есть синоним взяточничества, мздоимства, мы победим бюрократизм, неосновательна. Не совсем основательна. Недостаточна.

У полузабытого советского классика Николая Асеева было стихотворение, и для его поздней, не лучшей поры таксебеватое, но популярное в 50—60-е годы. «Еще за деньги люди держатся…» — с наивнейшим предположением: «<…> Но вечно этого не будет». Однако — вслед за этим, помимо того, то бишь денег: «Мне кажется, / что власть и почести — / вода соленая / морская: / чем дольше пить, / тем больше хочется, / а жажда / все не отпускает».

Ну понятно. Поэты. Что с них возьмешь? Да и деньги… Они уже давно — в наших условиях, в нашем сознании — не способ обеспечить себя и близких, но самоутверждение: доказать свою выделенность, преимущество над окружающими, власть. И «почести» — а что, разве не многие их жаждут, тем более те, кто не догадывается, что корень слова — «честь»?..

По горячим следам: все тот же — и долго пребудет тем же — Н.С. Михалков в связи с чрезвычайным позором, который, если уж хочется, можно назвать чрезвычайным съездом Союза кинематографистов. Он в качестве не знаменитого режиссера и замечательного артиста, но чиновника-руководителя, бюрократа по должности.

Охотно верю, не могу не поверить: взяток не брал, пуще того — куда В.Н. Панину! — сам жертвует и расходует. «А жажда все не отпускает».

Но тут вообще есть над чем поразмыслить. Если удастся — то и углубиться.

Итак, «попирание личности», — вот в чем, по Сухово-Кобылину, гению и знатоку, сущность бюрократизма.

Утверждают, что основатель бюрократического порядка на Руси — Петр I с его табелью о рангах: четырнадцать ступеней, от коллежского регистратора до канцлера.

Но табель, мысль о которой подал Петру как-никак европейский мудрец Лейбниц, никакое не попирание. При ее четкой иерархичности она — инструмент управления трудно управляемым государством.

Основатель бюрократизма, с той поры управляющего Россией, создатель самой по себе бюрократии как системы, — не Петр, а Николай I, напуганный 1825-м годом. Заменивший родовое дворянство (которое именно родовитостью и имущественной независимостью, а после победы над Наполеоном Бог знает что возомнившее о своих, как теперь говорим, правах человека, становилось опасным для деспотизма) как раз бюрократией. Людьми, лично обязанными тому, кто предпочел и назначил. «Не умными, а послушными».

Нынешний аналог — хотя бы и то, что никому не придет в голову назвать — обозвать? — чиновника, пусть с тремя докторскими званиями, интеллигентом. Наоборот. Идет, и справедливо с точки зрения государственного рационализма, вытеснение «больно умных» интеллигентов, спроста призванных Ельциным. (И до него не бывало. Ни при Брежневе, который, впрочем, трезво себя оценивая, приближал к себе умников на роль интеллектуальной обслуги, ни при Хрущеве, ни при самодостаточном Сталине. А поголовная интеллигентность ленинской «гвардии» — давно разоблаченный миф. Ну, разве что носили пенсне и жилетки, и то с облегчением — те, кому удалось выжить, — перейдя на маскарадно-полувоенную форму.)

У Петра-тирана — сколько было выдвиженцев, выделявшихся из общего ряда! Понятно: личность ценит личность. У Николая Павловича, очень неглупого, его ум уже был «такой», было великолепное понимание, где у человека самое уязвимое место. Понимание и умение палача, который и обязан знать, где уязвимое и больнее, — кстати, почти верное свидетельство заурядности человека. (Случай Сталина и не его одного, конечно. Заурядности, даже или тем более умной, легче расколоть и влюбить в себя кого хочешь, будь то хоть Пастернак.)

Умение, повторю, палача — или по крайней мере провокатора. Потому что — коротко, без затей говоря, — никем иным, едва начав царствовать, Николай и не был, когда в личных допросах декабристов взывал к их неумению лгать, к чувству дворянской чести… А как же, ведь он сам «первый дворянин», не менее, чем они, желающий блага отечеству…

Чем, к слову, предопределил гибель дворянской империи, основанной именно на чувстве чести. «Декабристы разбудили Герцена»; Николай разбудил — в итоге — Распутина.

Так или иначе произошла смена приоритетов: не честь, а послушание. И цинизм. Вот откуда памятно-панинское: «Я всю жизнь подписывал вещи, несогласные с моими убеждениями». Гордость по причине отсутствия чести…

О Боже! Честь… Отсутствие чести… Экая, скажите, сентиментальная патетика! Об этом ли говорить сегодня, при виде российского казнокрадства и взяточничества, тем паче с его вековыми традициями, с его легендами и гигантами воровства, вроде петровского Меншикова?

Между тем…

Когда Сухово-Кобылин сказал: «Русскому — чиновничество сродственно…», закончив: это, мол, «родственно извращается во взятку», не получится уличить российского гения в русофобстве. Все это действительно тянется издавна, успевши в самом деле сродниться если не с русским характером, то с нашим обычаем. Издавна — не только из времени воеводского «кормления», то есть, в сущности, обреченности «кормящих» — кормить, но и из самого по себе отсутствия свободы. Чего, признаться, не все наши умы понимали.

(Даже Фонвизин, «друг свободы», по Пушкину, посетив Францию, патриотически заключал: «…Научился я различать вольность по праву от действительной вольности». Дескать, да, «наш народ не имеет первой», пребывая в крепостничестве, но… Все равно у французов хуже, беднее!

Мог ли Денис Иванович предвидеть, что свобода, страшно сказать, подыхать, коль придется, с голоду, исторически перспективна? И она в конце концов обеспечит французскому труженику самостоятельность и идущее вслед благополучие.)

Что ж, и тут предопределенность? И — начав с Николая — неизбывное и абсолютное взаимопонимание высшей власти и «аппарата»?

Так можно подумать (нельзя не подумать), вспомнив хотя бы… Это, простите из опыта моего поколения: историю с Владимиром Дудинцевым, с легендарным романом «Не хлебом единым». Романом достаточно слабым, вызвавшим реакцию, со всех сторон совершенно неадекватную его объективной «смелости». И со стороны низов (вспоминаю наше студенческое обсуждение в Комаудитории МГУ, смертельно напугавшее радикализмом самого автора, так что я, признаюсь, с той поры не мог относиться к нему всерьез). И, конечно, со стороны верхов, на годы объявивших Дудинцеву запрет на профессию. Потому что, как бы то ни было, задел бюрократическую систему, от которой власть себя не отделяла.

Вопрос: может, только в случае авторитаризма бюрократия бывала урезана в своих неограниченных правах?

На первый — это не означает: непременно неверный — взгляд, похоже, что так. Начиная с Ленина (оставим с трудом в стороне то, как ближайшие ленинцы принялись делить царские сервизы, хватали эрмитажную мебель, запускали личную лапу в золотые сокровищницы…), был же и смехотворно вспоминаемый ныне «партмаксимум» для рядовых партийцев. Авторитаризму большевиков, возможно, сперва казалось, что его самого, авторитаризма, достаточно, дабы управлять страной, держа в строгости бюрократов средней руки.

Да и при Сталине — во всяком случае опять же на поверхностный взгляд — бюрократия всем видом показывала свое смиренное место. (Очевидность, неприятная для осознания: ведь и преступность при диктаторе съеживается, как бы прячется.) И как привычка, помним из классики, есть «замена счастию», так понятия «совесть» и «честь» подменялись хотя бы, и на том спасибо, стыдливостью. Свой уже не «партмаксимум», а «партминимум» жрали за заборами, не выставляя на обозрение собственную имущественную избранность. Но — жрали, будучи куплены и развращены.

Пожалуй, еще и Хрущев попробовал приструнить аппарат, за что и был свален. А уж Брежнев… «Сталинские соколы без сталинской плетки над ними», — хлестко, по-плеточному высказался в то время Наум Коржавин.

Не возьмусь утверждать, не имея доверенности, что именно это мой мудрый друг повторил бы о России Путина. Лично я бы только добавил, что разгул зажравшегося — и все еще не нажравшегося — чиновничества заставляет, возможно, тем самым льстя нынешней власти, задуматься: а вправду ль у нас истинно жесткий авторитаризм, грозная вертикаль? В чьих руках власть? Президента, премьера или тех, кто нагло — примеров, как знаем, полно — игнорирует их же приказы и декларации?..

Глупый вопрос: что делать? Как быть?

Отличнейше понимая, что смешон по-маниловски, все-таки повторю слова даже не то чтобы устаревшие, но в нынешней ситуации именно смешные. Совесть (кто где ее видел и осязал?) Честь (вы случайно, к примеру, не видели телетрансляцию съезда кинематографистов, где — самый свежий пример. — Н.С. Михалков именно к чести взывал, ее защищал и отстаивал? Повторяюсь, но долго еще не отмыться от этого зрелища…)

И все-таки… Нет, конечно, эти слова не проникнут в сердца властвующих и ворующих, но… Ум — как ограничитель, как предохранительный клапан. Не «такой», просто – ум, должен же он (во всяком случае может) попридержать страну на краю пропасти.

Ну, разумеется, всегда найдется увертка. Самая из них универсальная: «Умом Россию не понять… В Россию можно только верить».

(«Нужно» — помнится, простительно оговорился, цитируя Тютчева, экс-президент. Оговорку вспоминаю тем более без малейшей иронии, что она выразила не только волевой посыл, но и сущую реальность.)

Кстати, это четверостишие 1866 года, ставшее эмблемой российской заносчивости, декларацией агрессивного утопизма, надежды прожить своим запечным — вот уж и в самом деле «таким» — умом, Тютчев публиковать не стал. Да и есть ли тут заносчивость, агрессия, гордость?

Посмотрите хронологический контекст. Единственное по-настоящему содержательное стихотворение — обращение к Вяземскому: «Когда слабеющие силы / Нам начинают изменять…». Мудрость, пришедшая вместе с усталостью, – как же не расслышать и в роковом четверостишии также отчаяние ума, уставшего быть умом? Уж никак не заповедь-проповедь…

Вот те на! А бюрократизм с его подчеркиваю и повторяю, принципиальным идиотизмом, выставляемым напоказ, без стыда и без опасения быть наказанным, – он тут при чем?

Да при том, что ничто надежней, чем тютчевская проговорка, охотно подхваченная и понимаемая так, как нам (им!) выгодно, не внесет в душу российского бюрократа и взяточника мир. Иначе, дескать, нельзя. Иначе на Руси не бывало. Научились жить без чести и совести (власть, сперва одна, потом и другая, третья, отучила, попеременно внушая: нравственно то, что полезно делу, уж там монархии, пролетариата, бизнеса), ан, и дальше еще поживем.

Вывод? Печальный. А вы какого хотели?

Благословенны все способы искоренения коррупции — от судебных до, смешно сказать, намерений пристыдить. Но ничего — или почти ничего — не выйдет, пока не станем внутренне (а уж если и внешне!) свободными.

Утопия? Скорей, идеал, без которого, сколь он ни недостижим, общество не может стать обществом. А человечество — человечеством.

Лишь бы понять: сила бюрократизма самого по себе, когда даже взятка, которая кажется самоцелью и чаще ею является, есть только «извращение», — эта сила в том, что бюрократизм приучил нас жить в мире абсурда.

И ведь живем.

Понятно, ничего бы глупее не было, как объявить: все примеры чиновничьего идиотизма, удостоенные публикации в «Новой», суть нарочитые издевательства над людьми, над государством, наконец, над властью, которую бюрократ пересиливает. Этакий — модная тема — всероссийский, ежели не всемирный, заговор бюрократов. Но обычно, даже всегда, подобное — результаты корысти, лени, расхлябанности, чиновничьего разврата. Глупости, наконец.

Важно другое. В любом случае они могут себе такое позволить.

…А теперь, отмучившись над моими статьями, читатель «Новой» имеет право веселиться, продолжая читать про идиотов-чиновников. Ментов, депутатов… Ах, какие они дураки!

Напоследок напомню: «Глупость — это такой ум». И кто же, выходит, глупее, они, хозяева жизни, или мы, принявшие их правила? Сколько бы ни веселились за их, как нам кажется, счет.