Ирина Алферова: Мой теперешний муж говорил: Давай мы Сашу усыновим!

На модерации Отложенный

17 лет вместе. Это целая отдельная жизнь. Ирина Алферова, ставшая для Александра Абдулова супругой на эти годы и постоянным партнером по театру и кино — на всю его жизнь. Дочь Алферовой, Ксения, стала дочерью и для Александра Гавриловича. Алферову и Абдулова называли самой красивой парой отечественного кинематографа. Сейчас у Ирины Ивановны — самые тяжелые времена, как и у всех близких Абдулова. Она согласилась встретиться с корреспондентом “МК” в ее родном театре “Школа современной пьесы”. Мимо ходили люди, а Ирина Ивановна, не замечая никого, говорила, говорила, говорила о нем. Монолог Алферовой “МК” публикует сегодня.

“Как выяснилось, он гений…”

Он был такой в хорошем смысле сумбурный, активный, может быть, ему бы и понравилась вся эта шумиха, которая сейчас поднялась вокруг него. Те, кто его не ценил, упиваются тем, что сейчас происходит. В Интернете ужасающие отзывы о нем. Там обо всех пишут плохо. Я думаю, что те, кто в Интернете все это обсуждает, не театральные люди, они не ходили в театр и не видели тех людей, о которых они так пишут. Мне стало за него очень больно. Очень ранят все эти злые слова. Я уверена, что, если бы эти люди увидели его на сцене, они бы поняли какие-то вещи. Нельзя к нему подходить с обычными человеческими мерками. Я хочу обратиться к этим людям. Нельзя так просто судить. Даже если они его видели в отрицательном качестве, его за это надо простить. Как выяснилось, все-таки он гений, и даже Марк Анатольевич с этим согласился.

“Отдает, отдает, отдает…”

Все актеры, видевшие его, все настоящие режиссеры, существующие сейчас на орбите, — все мечтали с Сашей работать. Это редкостный вариант актера. Эта энергетика, которой он владел, самоотдача — начиная с юности. Я миллион раз убеждалась: предположим, пауза, затемнение, его не видно. А он все равно на сцене, он существует, он отдает, отдает, отдает, весь спектакль он отдает. Ни один актер на моей памяти этого не делал. Никто так не отдавал свою энергетику, свои нервы, свой настрой. Только Саша. По кино о нем нельзя судить. Для него театр был всем. Он забывал о доме, о женщинах, о друзьях, о своих делах — если его звали в театр на репетицию, давали ему роль, он бежал туда и ни о чем не думал. О том, что у него сейчас роль в кино, что у него нет сил, что его не хватит на это, он не думал. Все в театр. Я ни с кем его сравнить не могу. Это идеальный партнер. При нем на сцене можно ничего не делать. Актрисы, работавшие с ним, были счастливы, потому что он еще умел делиться этой энергетикой. При трудных сценах он как-то так делал, что у тебя все получалось. Он зажигал, он отдавал. И режиссерские способности его — последние годы ему подчинялись все актеры. Не вся режиссура, в которой мы работали, была идеальна, и он доводил ее до ума и репетировал со всеми артистами. Все были счастливы, говорили: Саша, спасибо, наконец-то мы поняли, что тут нужно делать.

“Он был костер”

Я все ищу образ, который его передаст. Он был костер. Он родился, его зажгли, и он горел. А вокруг него все грелись. Каждый день у него рождались какие-то идеи. Талантливые люди подхватывали эти идеи. Во всех областях он что-то придумывал: а давайте то, то, то. В театре его место некому будет занять. У него даже был свой кабинет в театре. Все время придумывал что-то для театра. Если он был в театре, театр был живой. Все хотели вокруг него крутиться, слушать, что он говорит. Он видел, что у рабочего не ладится сцена, вскакивал и начинал объяснять, показывать, сам делать, строгать, пилить. Костюмеры, ассистенты, секретари, рабочие сцены — это были его самые лучшие друзья. Они только мечтали, чтобы он занялся еще каким-то проектом, потому что он обязательно взял бы их с собой. Он никогда не оставлял своих друзей, он их тянул. Всех брал в работу и не мог без них.

“Все бутерброды с икрой — у него”

Он очень щедрый. Были спонсоры, которые давали деньги на детские дома, на компьютеры. Кто-то может подумать, почему бы себе не оставить один компьютер, например. У него даже мысли такой не возникало. Если чего-то не хватало, он свои деньги давал. Все существуют сами по себе, а он… Едем на гастроли, садимся в “Красную стрелу”, и тут же все бутерброды с икрой — к нему в купе, все к нему. Я говорю, Саш, я не могу, я устала. Ира, нет, всем собраться! И все у него, сидим, говорим, хохочем… А если мы ехали без него, а он самолетом, например, летел, ничего не было, все разбредались, и смысла не было собираться. Этим надо владеть. К нему тянулись люди, он их опекал, оберегал. Например, он в аэропорту “Внуково” стоит, мы все собрались в буфете. Он сразу: “Так, что мы просто так стоим? Берем это, это, это, это”. Я стою чуть дальше, ближе к нему много молодых актрис. Чтобы они платили за себя сами — это исключено. Он просто обижался. Думаю, у него никогда не было денег, потому что он с ними так расставался. Если ему кто-то жаловался, что-то просил, он тут же конкретно помогал.

“Дружба — понятие круглосуточное”

Когда был он, всем сразу было интересно жить. Он был магнитом. Как все будут без него жить, я не представляю. Ведь много обыкновенных людей, не обладающих талантом. Он нужен был им. В мою бытность, когда мы были вместе, он брался за все роли, которые ему предлагали, и я говорила: “Саш, ну зачем тебе это сейчас? У тебя столько ролей, зачем тебе какой-то эпизод?” — “А мне интересно”. Или: “А это мои друзья делают”. Я говорю, ну и что, что друзья, роль слишком маленькая для твоего статуса. Нет! Если его друг снимает, он будет работать. “Дружба — понятие круглосуточное”. Это его фраза. Самым близким людям приходилось трудно, друзья у него занимали всегда первое место. Это надо было или принимать, или нет. Друг он был тоже сложный. Оттого, что у него была масса проектов одновременно, он не мог поддерживать дружбу, не мог звонить. Я всем объясняю: он не будет вам перезванивать. Ему некогда. Звоните сами. Ко мне даже на похоронах подходили: мы пытались ему дозвониться, а он не перезвонил… Я это качество его прекрасно понимаю. Если у тебя каждый день спектакль, днем еще что-то, постоянно наслаиваются новые работы… Если люди обижались, я пыталась их переубедить. Он вырабатывался до конца. Он не мог распределиться.

Он хочет все. Ему звонят, ему предлагают, его зовут, и он должен быть в десяти местах сразу.

“Не давал себя лечить…”

Я думала, только со мной он не разговаривал о серьезных, глубоких вещах. Но на похоронах мне сказали: он о себе никогда никому не говорил. Это мужское качество. Он страдал в одиночестве. Когда он раньше болел, ему никто не мог помочь, потому что он никому не говорил. Скажет: “Фу, ладно” — и тут же меняет тему. Попросит что-то, а раз просит, значит, боль дикая. А когда он уже не первый раз просит, люди уже начинают понимать… Никого не нагружал. И не давал себя лечить. Обычно актеры соберутся вместе и как начинают болезни обсуждать… Он — никогда. Только о проектах, о новом. Таким он был всегда, и в юности тоже.

“На то он и мужик”

У меня сильная интуиция, я видела все его отрицательные качества. Но все эти разумные вещи отпадают, когда ты оказываешься в его поле. Я называю это талантом — и человеческим, и актерским. На похоронах я видела его друзей. Они все не присели даже, все ходили вокруг гроба, все сами делали. Такую любовь к себе надо заслужить. Есть те, кого он не принял, или те, кто, может быть, попал под его плохое настроение. Но это издержки безумной работоспособности. Я тоже наблюдала, как он кричал, срывался. Но он же человек. Сколько можно держаться. Я понимала, почему он срывался. Все не ангелы. Он иногда для меня был тяжелым партнером, не прощал какие-то вещи, срывался именно на мне, но я всегда понимала, что я работаю с гениальным партнером, другого такого нет. Когда мы с ним были вместе, плохое было, как и в любой семье. Но смешно это помнить, смешно этим жить! Наверное, кто-то его видел, когда он выпил, когда он с кем-то поссорился, на то он и мужик, на то он и артист, как иначе ему понять эту жизнь, такую сложную и такую страшную? Очень жаль его близких. Замены нет.

“Когда мы были молоды, денег не было”

В быту он был замечательным, он не боялся никакой работы, за все хватался, все умел, все делал. Не делился: ты это сделаешь, я то сделаю… Если попросишь, тут же делает. Готовить умел тоже. Но он был совершенно равнодушен ко всему этому. Когда мы были вместе, по его виду все узнавали, что я не в Москве. Что ему попадалось под руку, то он на себя и надевал. Все говорили, так, свитер помятый, брюки, понятно, значит, Ира уехала. С годами ему помогли одеться. А в наше время, когда мы были молоды, денег не было, мы зарабатывали одинаково, деньги небольшие, поэтому не до одежды было. Он все время существовал в творческом, созидательном состоянии. Он все тащил в дом, все время придумывал какие-то коллажи, интересные композиции, то собирал иконы, то картины. Он на это не жалел сил.

“За одну ночь перекрасил комнату…”

Замечательный отец. Он мог становиться ребенком и потрясающе существовал с дочкой. Очень любил Ксюшу до последнего, насколько мог. Когда она была маленькая, он для нее делал все. Мы на гастроли в Америку поехали, Саша тут же: “Ксюша поедет с нами”. — “Как Ксюша с нами, зачем?” — “Это интересно, она поедет”. — “А школа?” — “Школа подождет”. Я ее не пускала, тоже хотела отдохнуть, ребенок все-таки, нагрузка. “Нет, нет, Ксюша с нами”. Он ее очень любил, какие праздники для нее делал! За одну ночь мог перекрасить комнату, сделать из нее дворец или зоопарк. Когда мы уже расстались, Ксюша тоже обижалась, что он не звонит. Я ей все то же самое объяснила, что не надо ждать, сама звони, он будет счастлив. У него масса всяких комплексов, он и стесняется, ему кажется, что он не нужен. Как он был рад, когда она первая пошла ему навстречу.

“Не умел расслабляться”

Рыбалка... Он пытался это делать, но я не думаю, что он там отдыхал. Это было в последние годы, я играла в спектаклях, спрашивала, почему в графиках дни пустые. Мне говорили: Саша уезжает на рыбалку. Я же не ездила с ним, но знаю, что он не умел расслабляться. Он там искал варианты для съемочной площадки, затевал что-то построить. В это время в том году мы были в Китае. Эту поездку он придумал, организовал. Мы были на острове Хайнань с нашим спектаклем “Все проходит”, несколько дней шел спектакль, а потом каждый вечер концерты его друзей — Розенбаум, Лариса Долина, Макаревич и другие. Очень красивый зал, мы в нем играли. И все мы параллельно отдыхали. Но он не отдыхал. С ним была жена Юленька, беременная тогда. Его никто не мог вытянуть на море, он писал сценарии, ходил репетировать… Все уехали загорелые, отдохнувшие, он уехал зеленого цвета. После перестройки мы много с ним ездили, в Израиле, в Америке, в Канаде, в Германии. Особенно в Израиле — там сам Бог велел, день отдыхаешь, вечером играешь спектакль. Нет, он вечно всех собирал, куда-то тянул, что-то замышлял. И везде он хотел скорей вернуться в Россию.

“Давай его усыновим!”

Если он чем-то увлекался, он не мог остановиться. Как ребенок. Мой теперешний муж, замечательный, чудесный человек, смеялся надо мной: “Слушай, вот чего не хватает: давай его усыновим! Что-то ты его сегодня не вспоминала, что-то мы его еще сегодня не пожалели”. Он тоже имел к Саше добрые чувства, он понимал, что этого человека ценить надо. Я поняла эту широту, мне просто не это надо в жизни, мне нужны конкретные вещи, конкретная любовь только ко мне. Мы слишком разные. Человек пошел в другую жизнь, к другим людям, это его право, он был молод, ярок, а меня эта жизнь не устраивала. Но я никогда не хотела ему мстить, только чтобы все было хорошо, только здоровья, здоровья, здоровья… Слава Богу, у него появилась своя жизнь, он забыл про нашу жизнь в последние годы, дай Бог, чтобы его все это грело. Мы расстались как близкие люди, но продолжали играть спектакли. Через некоторое время после расставания он заболел очень сильно, мне позвонил его секретарь, спросил, не могу ли я сыграть в одном из наших старых спектаклей, потому что Саше очень плохо, другие спектакли он играть не может, а в том спектакле у него небольшая нагрузка. Я с радостью согласилась: для Саши все что угодно, потому что это мой родной человек. Мы начали работать, и это было очень хорошо, мы смогли что-то понять, обдумать, оценить. Он меня очень ценил, и я его ценила. Это общие слова, но вы должны мне верить, что он такой.