Последний день Войки

Последний день Войки

   Не выходит у меня из головы случай с Войкой, хотя уже и прошло более полувека. Не могу его забыть, не только потому, что он был самым моим лучшим другом в детстве, но ещё и потому, что тогда я впервые задумался, какой хрупкой бывает жизнь человека. Как может она внезапно оборваться даже от невидимой мелочи, или всё, что случается, случается по неизбежности, перед которой бессильны все наши усилия.

   Вспоминается Герберт Уэллс: «Мне кажется, что всё должно найти своё утешение и надежду в этих вечных всеобъемлющих законах мироздания, а никак не в обыкновенных житейских горестях и прегрешениях».

   Шагает жизнь вольно, размашисто, радостно, с удалью, лихостью и беззаботно мчится к будущему. Неиссякаемые мечты, желания…

   Такие чувства появляются не сразу, а постепенно, с возрастом. Встречаются и горечи, и неудачи, но что они по сравнению с молодостью и силой, которые так и хлещут через край.

   Не всех ласкают и оберегают с начала жизни. И тогда другие мысли завладевают душой: жестокие, непокорные или исковерканные, боязливые, от которых грубеет, черствеет и коснеет душа, но и в таком человеке живёт неиссякаемая вера: жизнь никогда не схлопнется, вот, вот протяну руку и зажму своё счастье в кулак.

   Отца Войки в посёлке звали Волох. Неимоверного роста, увесистый мужик, с огромной головой, кудлатый, чёрным волосом, чёрными горящими глазами из-под залохматившихся бровей. Ходил широко, твёрдо, словно вбивал ноги в землю, не здороваясь, не откликаясь на приветствия, загруженный своими мыслями, которые никогда и никому из посельчан не высказывал.

   Колдун. Тёмный человек. Что только не цепляли на него, потому что замкнутый, скрытный человек всегда вызывает подозрения.

   Бабы его сторонились, говоря, что, если с ним поругаться, не угодишь его слову, то он порчу на коров может навести – напустит гадюк и научит их из доек молоко высасывать.

Мужикам не до бабьих разговоров о Волохе было. Война крепко подрубила их. Кому руку отсекла, кому ногу, а иному дух до припадков утрамбовала. Окопный пот ещё не успели согнать, души не раз ночью страхом обкатывались, но, несмотря на это, с раннего утра до позднего вечера депо и разбомблённую станцию поднимали.

   Мальчишки Волоха боялись: не улыбается, обросший волосами, похожий на цыгана, а цыгане, по поселковому толку, крали детей, прятали в кибитках, увозили и продавали.

Жена Волоха тётя Фрося – крупная, с отдышкой, хромоножка на правую ногу, из-за которой она и ходила боком, припадая, с неулыбающимся, как у мужа, лицом. Появлялась она на глаза только тогда, когда шла в магазин за хлебом и водкой.

   В школе нареканий на Войку не было. Шестиклассник – середняк, с большими серыми, постоянно хлопающими глазами, стриженный под нулёвку, в чёрной отцовской тужурке на Камчатке: последней парте. Он пас поселковых коров, когда подходила очередь Волохов, таскал чувалы с травой, которую косил по берегам речки Луганки. Вывозил на тачке навоз из коровника на огород или в овраг. Чинил и подкрашивал забор. Ходил с вёдром на тырлище, где доили коров.

   Из-за ворот дома Волоха часто доносился тяжелый, протяжный вой. Вначале мы думали, что воет собака Волоха. Крупный, тёлкообразный мохнатый пёс Джульбарс. Потом приметили, что выл Войка. Поэтому и прозвали его Войкой.

- За что били, - спрашивали мы, видя его, обвешанного синяками.

- Да батько с матерью напились. Батько рассказывал про войну, как пушку таскал.

   Войка с увлечением передавал слова отца, его лицо оживало, словно не отец, а он сам тащил пушку. Также подробно он передавал и слова матери, которыми она перечила мужу: мать ругала его - с вшами ушел на войну, с вшами и вернулся, говорила, что на фронте не была, мазут в депо выбирала, рельса на ногу упала и перебила, а потом выпили и подрались между собой, после стали меня бить,

- За что?

- Не знаю. Пьяные.

   От колотья родителей, зачастую за дело, мы уходили одним способом, о чём говорили и Войке.

- Так нужно было тикать.

- Нельзя, - с нажимом отвечал Войка. - Они тогда друг друга поубивают. А так меня побьют и спать ложатся.

   Войку мы жалели и подсказывали, на наш взгляд, тоже самый верный способ, но ни разу не испытанный.

- Да возьми ножик и потыкай их, а то убьют. Тебя не посадят, а в детдом отошлют. Там лучше будет.

- Нельзя. Батько и мать, - он светло улыбался и добавлял. - Я водку не буду пить. Это плохое дело.

   Оставлять товарища в беде мы тогда ещё не научились и предлагали крайний метод: мы батькам своим пожалуемся, чтобы твоего отлупцевали, но и он не срабатывал.

- Не надо. У моего дырка в легких от войны. Он не говорит, а хрипит. И бить не дам, - твёрдо заканчивал он с горящими, как у отца глазами. - Сам побью того, кто на отца кинется.- Войка показывал кулачки.

   Мы называли его самым обидным словом для мальчишек: трус, боится батька.

- Да не боюсь я его, - отвечал Войка. – Он мне батько, а не чужой дядька.

Сколько нужно было пройти времени, чтобы переосмыслить слова Войки и взглянуть на его историю по-иному.

   Когда начинались летние каникулы, мы – поселковые ребята – уходили работать в колхоз, старались помочь родителям.

А помощь заключалась в том, что нам за работу платили. Это были небольшие деньги, но родители были рады и таким. Иногда мы воровали: помидоры, огурцы, капусту… Словом, что попадалось под руку. Конечно, немного. Много за пазухой мимо колхозного сторожа не пронесешь. Кажется, что он спит, а сам так и зыркает, кого бы подловить и всыпать. Если кого-то ловили, то потом на работу не принимали.

   А работа была разная. Стоять возле канавы, в которой пробегала вода для полива, и бросать в нее дуст. Самая низко оплачиваемая, но зато самая легкая. Стой и работай грабаркой, а то сядь и бросай.

   Мы стремились не к легкой работе, а к тяжелой. Таскали мешки с дустом. Ящики с помидорами, огурцами, капустой… Больше всего платили за вспахивание грядок с овощами. Запряжешь лошадь, станешь за полольник и целый день за ним. До тошноты. В глазах муть, но не отказывались, а порой даже дрались за такую работу. Под конец рабочего дня ног не чувствуешь. Зато, как радовались наши родители копейкам, которые мы приносили домой: работничёк. Нам и в голову не приходило: накупить конфет или пряников. Хлеб покупали.

   А вечером, когда нужно было отгонять лошадей на конюшню, мы становились вольными казаками. Собирались гурьбой, садились на лошадей и с гиканьем, криками «Ура» устраивали скачки на берегу речки Луганки. Мы сражались как настоящие рыцари. Только вместо копий и мечей у нас были простые палки, вместо шлёмов хлобыщущий ветер над головой Лошади сталкивались грудями, каждый старался стащить своего противника с лошади.

   Войка лучше всех управлялся с лошадьми.

- Почему они тебя так слушают,- спрашивали мы.

- Не знаю, - отвечал он.

   Войка никогда не брал в руки хворостину. Не колотил пятками по бокам. Не запрыгивал с боку на их спину, а, разгоняясь, упирался руками в зад лошади, взлетал и как прирастал к спине. Легко похлопывал по холке, пронзительно свистел, заложив два пальца в рот, и лошадь сразу шла в галоп. После работы, выкупавшись, мы отгоняли лошадей на конюшню.

   Детство. Нет ничего прекрасней его, и не будет. Вспомнишь иной раз, и такая тоска охватывает: вернуться бы, но вернуться невозможно. Жизнь не пятится назад.

   Однажды, после купания, мы собрались отгонять лошадей на конюшню. Здесь тоже начинались скачки. Главное было: достичь конюшни первым, чтобы получить награду: прокатиться на самом быстром жеребце Стрелок.

   В тот раз, как обычно, каждый перекинул постромки: правый на левый бок лошади, а левый на правый, сделал из них самодельные стремена. В виде петли.

   Рядом находилась гора деревянных ящиков, куда собирали помидоры, огурцы. Я уже всунул ногу в «стремя» и хотел усесться на лошадь. Кликали ее Галка. В это время подошёл Войка.

- Валер, дай я отгоню ее на конюшню. Давно не ездил на ней. Быстрая она. А ты садись на моего Орла.

   Жадничать я не стал. Не в наших привычках это было. Мы делились и ворованными огурцами, помидорами… и лошадьми.

- Садись, - сказал я, - но она очень пугливая. Шарахается от любого звука.

   Войка только улыбнулся, махнул рукой, засунул ногу в самодельное «стремя». В это время гора ящиков начала валиться. Сама ли по себе от шаткости или кто-то ненароком толкнул ее. Или… Кто знает? Нога Войки была уже в «стремени». Галка испугано взвилась на дыбы и помчалась. Петля захлестнула ногу Войки.

   Мы бросились на перехват. А Галка мчалась все быстрее и быстрее и тащила за собой Войку, нога которого была захвачена петлей. Он крутился и бился об дорогу с ямками, кочками, камнями, поднимая клубы пыли, пытался дотянуться до постромка, чтобы схватить его руками. Мы кололи ножичками лошадей в надежде, что боль заставит их быстрее мчаться. Перегоняя Галку, становились в линию, прижав лошадей друг к другу, но она огибала, выпуская тяжёлый храп и оставляя за собой густую пену, которую тотчас сглатывала земля. Кто догонял Галку, пытался перепрыгнуть на её спину, но срывался и благо, что не попадал под копыта.

   Мост через речку Луганку. Если бы не он. Доски были положены наживую и заплясали, как клавиши пианино, когда Галка с волочащимся Войкой пронеслась по ним. Было страшно смотреть, как билась голова Войки об доски, подпрыгивала, словно футбольный мяч. Догнали Галку почти у самой конюшни. Сама остановилась. Выдохлась. Километра три отмахала не под седлом, а затянутая в петлю дикого страха, как и Войка, затянутый в петлю боли. Мы подбежали к нему, но что от него осталось. Последние его слова были:

- Там, на берегу, мои огурцы и помидоры под деревом с тарзанкой, Отдайте батьке и матери.

   На этом история с Войкой не закончилась. Она ушла в мои мысли. Светлой душой был Войка, но шарахнулась лошадь и унесла только что начинавшуюся жизнь. А куда? В кошмар вечности, откуда нет возврата. Или не бездушно устроена природа, а возвращает то, что забирает в себя на время, чтобы потом снова, проведя через неизвестные нам образы, вернуть наши прежние… А если не так. Не дает мне покоя эта мысль.

   Сколько вечности было до рождения Войки, и сколько будет   после его ухода, если действительно возврата нет.