ОДА ИСТОРИЗМУ

Сходство Франции и России неоднократно отмечалось историками и политологами. Оно прослеживается в «государственничестве» (якобинское «государственничество» ничем не лучше, а по сути намного хуже русского самодержавия) обоих народов, в склонности к «социальной» экономике и любви к всевозможным «льготам» (и русский и француз уверены, что об их благосостоянии должно заботиться правительство), в уверенности, что за границей все должны уважать и бояться («уважать» и «бояться» зачастую синонимы для них) их страну, наконец, в престиже чиновничьей профессии (из-за её якобы «стабильности» по сравнению с «презренно-торгашеским» предпринимательством) – французы, как и русские, мечтают о том, чтобы их дети как можно выше продвинулись по «карьерной лестнице». Оба народа, вопреки своим маскулинным тотемам (русскому медведю и галльскому петуху), весьма женственны; контраст с «мужественными» британцами (американцами) и немцами налицо. Это не «хорошо» и не «плохо», просто так устроена ментальность двух народов (мы могли бы с тем же успехом «анатомировать» упомянутых британцев и немцев, обнаружив массу нелицеприятного в их организмах).

Но в области политической культуры существует одно серьёзное отличие. У русских до сих пор не сложилось наследственной партийной культуры, их политические силы до сих пор не «разлинованы» согласно своим историческим пристрастиям. «Битва за историю» не только не завершена, но, по сути, толком и не начиналась. Устоявшийся взгляд на своё место в истории есть только у КПРФ, считающей себя преемницей РСДРП(б). «Единая Россия», «Справедливая Россия», ЛДПР и «Яблоко» – это внеисторические и внеидеологические партии «насущных дел». Во французской же политике каждый политик это ещё и «сам себе историк». Деление на «якобинцев», «жирондистов», «бонапартистов» и «роялистов» сохраняется там поныне. Те же бонапартисты с течением времени трансформировались в буланжистов (последователи генерала Буланже), а потом в голлистов, голлистский же дискурс и сейчас здравствует в современной Франции, хотя фигура сакрального генерала в нём уже необязательна. Все французские политические лагеря – а правые уж точно – обладают собственной историософией и при принятии определённых решений всегда оправдывают его опытом прошлого. В РФ совсем иначе. История здесь не поделена, политические оппоненты зачастую пользуются одним и тем же наследием, по-разному его трактуя. Так, тягу к Белому движению можно наблюдать как у антисистемных русских националистов, так и у «новороссов». Первым в белых импонирует радикальный антикоммунизм, неприятие любой власти в Кремле, кроме национально-русской, и «правое пораженчество», вторые делают упор на «единонеделимчестве» деникинского разлива. Российские либералы вообще исполнены антипатией к любому историцизму (ведь «Россия всегда была отсталой» и ориентироваться не на что). Правящий режим поклоняется «Великой Победе», но созданный им нарратив из советской прошлого (в основном сталинизм и «Застой») и наиболее общих моментов истории старой России совершенно неудобоварим и лишь способствует деисторизации масс.

В последнее время, правда, наблюдается робкая тенденцию к навёрстыванию упущенного. Остатки либеральной оппозиции объединились в «Партию Народной Свободы», установив таким образом (как кажется инициатором переименования) преемство с кадетами. Что ж, можно по-разному относиться к дореволюционным кадетам (партия прошла сложный путь от леволиберальной «радикальщины» при Государе к оправданию генеральской диктатуры при Колчаке), но не приветствовать почин касьяновцев нельзя. Остаётся сожалеть, что большинство партийного актива (да и руководства тоже) едва ли догадывается о таком преемстве и уж точно не считает его чем-то важным, достойным постоянного напоминания. На горизонте вырисовываются наследники эсеров, крепчают день ото дня приверженцы белой «Непримиримости» (размежёвываясь с «белосовками», поставившими эстетику Белого дела на идеологическую службу ЧК).

Думается, что внеисторичность российского общества, доходящая иногда до агрессии к прошлому («дела надо делать, а не в истории копаться!»), обусловлена тем, что старая марксистская парадигма с её обожествлением «Будущего» ещё не изжита до конца. Люди, впрочем, разочаровались в «светлом будущем», но и мало-мальски внятного прошлого они тоже лишены. Остаётся наслаждаться «жизнью», «этим мигом между прошлым и будущим», как поётся в одной песне. Только так можно понять мотивы некоторых публицистов, которые вместо конструирования продуманной «исторической политики» заняты «борьбой с фетишем» (т. е. с историей в любых её проявлениях) за утверждение некоего «Настоящего». Что такое «Настоящее» мне, исторически-ориентированному человеку, непонятно. Для меня нет такой ограничительной линии, которая бы отделяла историю от «остальной жизни», для меня жизнь – это и есть история. Будущее в моей картине мира подчинено прошлому, а «настоящее» – вредный фантом, которым оправдывается уничтожение памяти моего народа.

Плюньте в рожу «настоящему», живите прошлым (т. е. подлинной жизнью, как бы не плевались от этого апологеты «вечного прогресса»), оно единственное, что осталось у русских в проклятом Совдепе.