Это было давно, но было

Своего лечащего врача я просто обожала. Его звали Овик Леонович. Это был высокий, синеглазый армянин, очень доброжелательный и не лишенный чувства юмора.   Он являлся нашим палатным врачом. В его улыбку я была влюблена до бабочек в животе. И я писала стихи про его улыбку, которую почему-то считала золотой, про его природное обаяние…

- Овик Леонович, это – Вам! - говорила я, протягивая свой очередной стишок, написанный от руки на отдельном листке из блокнота. И он в ответ улыбался своей ослепительной, золотой улыбкой.

О моей симпатии к лечащему врачу было известно всему отделению.

Так сложилось, что после перенесенной травмы, мне частенько пришлось лежать в больницах. Перечислять их не буду – это утомительно и никому не интересно, но об одном случае хочется рассказать.

Большей частью я попадала в неврологические отделения, но не обходилось и без отделений хирургии. Что ж, и там жизнь идет своим чередом, случаются и в больницах маленькие радости. Но в основном, это очень скучные отделения. А с моим позитивным характером находиться в такой обстановке, да еще и по целому месяцу, как минимум, равносильно, наверное, пребыванию в тюрьме…

Многое зависело и от контингента больных, находящихся с тобой в одной палате. Короче, разные больницы, разные   отделения – было с чем сравнивать.

Но вот судьбе было угодно, чтобы я оказалась в отделении травматологии. Нога почти полностью вышла из-под моего контроля, и надо было с ней что-то делать.

В это отделение Республиканской больницы я попала впервые и, как потом оказалось, не на один раз. Отделение было небольшим – всего 6 палат: 2 женских и 4 мужских, в каждой из которых по 10 человек больных. Поскольку больница была республиканской, то городские больные сюда попадали крайне редко. В основном   здесь   лежали сельские жители, в   большинстве своем, коренной национальности, но попадали и русские, тоже проживающие в дальних районах республики.

В этот раз, на всю 10-местную палату, русской была только я. Но легко сходясь с людьми, находила общий язык со всеми.

Сперва приходилось тяжеловато, потому что все в палате, между собой, разговаривали на родном языке и только матершинные   слова звучали на русском. Когда я спросила, почему так – мне объяснили, что на чеченском языке матюкаться большой грех, и Аллах им этого не простит. Поэтому в палате, по возможности, я старалась находиться, как можно меньше.

К моей способности к стихотворчеству, относились сдержанно, с иронической улыбкой: мол, что с нее взять? Хоть что-то!... Однако, когда я вручала свой очередной опус Овику Леоновичу, думаю, у многих это вызывало зависть оттого, что они так не умеют.

Моей соседкой по кроватям была Сацита. Она, как и я,   лежала здесь не в первый раз, и уже ее готовили к выписке.

- Вика, напиши мне на прощание стихотворение. – умоляюще попросила она меня. – Может, мы больше никогда не увидимся, так я тебя вспоминать буду,

читая твое посвящение…

Я не смогла отказать, хотя в прошлую нашу госпитализацию, я уже посвящала ей стихи, и она была   очень довольна.

Но назавтра мне была назначена блокада, поэтому, особо не заморачиваясь, я начала так:

Буратино нос макнул

В синие чернила,

И в тетради написал:

«Сацита, будь счастлИва!» -

Утром я вручила ей свои пожелания.

Потом меня увезли на блокаду – стало намного легче, но эффект от нее должен был закрепляться еще некоторое время.

Вечером, когда все врачи ушли   домой, я, как обычно, вышла в коридор, где собирались все любители шашек, шахмат и нард. Уж здесь   я была в своей стихии: переиграть меня практически было невозможно, особенно везло в нардах: камень, волшебным образом, шел   такой, какой и был нужен…   Ребята-чеченцы скрипели зубами, но превосходство мое   единодушно признавали.

- Не садись с ней играть… Всё равно, проиграешь! – смеясь, говорили они друг другу…

И тут меня срочно позвали в палату. В прекрасном настроении я открыла дверь…    

                                                                 2

Палата встретила меня гробовым молчанием.   Девять пар глаз метали в меня молнии. В полном недоумении, я спросила:

- Девчонки, вы меня звали? («девчонки» были разновозрастные, самой молодой из них была я: на тот момент мне уже исполнилось 22). Тогда чего молчите?...

Молчание продолжалось еще минуты три.

- Ну, если так, тогда я пойду снова играть…

- Никуда ты не пойдешь! Пока не ответишь на вопрос…

- Так спрашивайте!

Ничего не понимая, я села на свою кровать. Мне становилось интересно, в чем причина такой перемены настроения у моих соседок.

- Скажи, я похожа на Буратино? – спросила Сацита, буравя взглядом. – Или у меня нос, как у Буратино? Ты Овику Леоновичу таких стихов не пишешь!

- Да это и понятно, - поддержала Сациту Малика – соседка  справа. - У него  ЧЛЕН есть. Поэтому его нос не как у Буратино!

Сначала мне стало смешно:

- Вы чего, девчонки? Это же стих – пожелание! И Буратино здесь совсем не причем! Он СВОЙ нос макнул в чернила, чтобы тебе пожелать счастья, вот и всё!

Но моих объяснений никто не слушал. Говорили все и сразу. На русском языке вперемежку с чеченским. На меня окрысилась вся палата, посыпались оскорбления и на меня и на Овика Леоновича… Хотя его с какого боку приплели – было непонятно. Да уж, понимание стихов может оказаться разносторонним. К утру даже пообещали удавить…

…Обидно было, что блокада моя   пошла насмарку, процедура не закрепилась и не принесла ожидаемой пользы. Но отныне к каждому слову   я стала относиться строже, а к стихам-пожеланиям особенно. Ведь понять могут по-разному.