Ветераны-невидимки. Как советские военнопленные оказались изгоями на родине

9 мая в России (а ранее в СССР) традиционно был днем, когда принято вспоминать своих ветеранов. В последние годы, однако, эта дата становится поводом для политической бравады, обсуждения новых танков и парада на Красной площади (куда, кстати, самих ветеранов теперь не пускают). А уж о ком совсем не принято говорить в этот день — так это о тех ветеранах, которые прошли через нацистские лагеря и сразу после освобождения стали жертвами советских репрессий и дискриминации. Советская историография игнорировала трагедию этих людей, равно как и сегодня государство старается этой темы не замечать. Павел Полян вспоминает о ветеранах-невидимках и их трагичной судьбе.

Начнем с цифр, хотя бы и округленных. В немецкий плен попало 5,7 млн красноармейцев, из которых больше половины — 3,3 млн – умерло или погибло в плену. 2,4 млн военнопленных дождалось Дня победы живыми, из них вернулось в СССР 1,8 млн чел., а остальные 0,6 млн. – это сумевшие увильнуть от принудительной советской репатриации «невозвращенцы».

Советская репатриация была принудительной вовсе не потому, что люди не хотели возвращаться на родину, а их под палками заставляли. Большинство как раз хотело домой – невзирая на все связанные с этим риски. Принудительной она была потому, что никого в СССР даже не интересовало, хочет ли кто-то домой или не хочет: все советские граждане были просто обязаны это сделать, и именно потому что они советские граждане

Фильтрация же репатриантов показала, что в распоряжение НКВД, то есть в спецконтингент, поступили 6-7% репатриированных (а это порядка 300 тысяч человек!), из них большинство военнопленные. Среди них были и те, кого судили и осудили в экстазе сверхподозрительности (в предательстве априори подозревали каждого; а к советским военнопленным-евреям смершевцы могли себе позволить обратиться с вопросом: «И как это ты, Абрам, жив остался?..»). Но среди осужденных было немало и тех, кто действительно нарушил присягу и, став предателями, совершил военные преступления (немало таких предателей было и среди айнзатцкомманд и айнзатцгрупп СД, специализированных на ликвидации евреев, коммунистов, цыган, душевнобольных и некоторых других категорий лиц).

В то время понятий «коллаборант» или «коллаборационист» еще не существовало. Его аналогом было понятие «власовцы», трактуемое крайне широко и отнюдь не сводящееся к военнослужащим РОА, успевших присягнуть и Сталину, и Гитлеру). Как правило, они получали по шесть лет, и с ними как с априори предателями не церемонились и не цацкались (для отбытия наказания их, как правило, отправляли на Колыму). Отдельные коллаборанты из числа бывших советских военнопленных, такие как генерал Власов, атаман Доманов или же члены соединений СС или СД были казнены.

Остальных же бывших военнопленных после фильтрации или демобилизовывали и отпускали домой (рядовых в запризывном возрасте), или, наоборот, вновь призывали в армию (и некоторые из них успели даже немного повоевать – с Германией или с Японией; разновидностью этого стала работа в советских репатриационных и демонтажных миссиях в советских оккупационных зонах и Польше). Весьма распространенной вариацией судьбы военнопленного-репатрианта была мобилизация в трудовые батальоны Наркомата обороны – формально добровольная, а по сути насильственная и репрессивная.

Бывшие военнопленные массово пополняли собой контингент ГУЛАГа

Поголовно репатриантов в лагеря, конечно, не отправляли (хотя такой миф был распространен на Западе во время Холодной войны), однако бывшие военнопленные массово пополняли собой контингент ГУЛАГа. Очень многих из них СМЕРШ и ведомство Филиппа Голикова (Управление по делам репатриации при Совмине СССР) после войны передавал вместе с картотеками на контроль и дальнейшую пастьбу в руки МВД или МГБ.

Эти органы держали бывших военнопленных на коротком поводке и на своеобразном крючке, следя за ними, вызывая их для бесед и вербуя в ряды своих осведомителей.

В зависимости от их реакции, от кагэбэшных разнарядок и от конъюнктуры «рынка» лагерного труда у тех репатриантов, кто уже худо-бедно интегрировался в новую послевоенную жизнь страны, шансы загреметь в ГУЛАГ могли резко возрасти. Еще выше они были у тех бывших военнопленных, кто уже отсидел небольшие сроки. Так что конец 1940-х и начало 1950-х гг. – это время пусть и индивидуальных, но ощутимо массовых посадок, а отмена смертной казни дала необычайный прирост средней продолжительности присуждаемых сроков.

Передо мной не опубликованные еще воспоминания москвича Анатолия Баканичева, 1920 года рождения, одного из таких «героев». Летом 1939 года он поступил на биофак МГУ, и его тут же призвали в Красную Армию. Горьковские, Гороховецкие лагеря, переброски по направлению Прибалтики и Молдавии и, наконец, марш-бросок в Лиду, завершившийся буквально 21 июня 1941 года. В последующие дни – окружение, попытки из него вырваться и, наконец, 6 июля – попадание в плен, вереница лагерей, и которых последним – и рабочим – был лагерь Штайерберг под Ганновером. В тех местах он и встретил свое освобождение из плена американцами.

Потом советская репатриационная миссия, Берлин, Ной-Руппин, фильтрация, на которой в качестве станции назначения он назвал Можайск (Москва была для него закрыта). Немного схитрив, он саморепатриировался – и до Москвы. Прописался он с большим скрипом, поступил сначала в Губкинский нефтяной, а потом в Тимирязевский сельскохозяйственный вузы, но от лестных предложений сотрудничать с органами упорно отказывался и в результате 19 февраля 1948 года был арестован и получил 15 лет каторжных работ (были недолгое время и такие в эти годы) – «за избиение военнопленного С. Во время нахождения в плену». Отбывать начал в Норильске, в одном из горлагов. Предпринял попытку побега, правда, неудачную. Освободился Анатолий Баканичев только в 1956 году, по хрущевской амнистии.

 Для тех, кто смог избежать лагерей, реальный итог принудительной репатриации – это пятно в анкете на всю жизнь,  дискредитация в повседневной жизни, невозможность сделать карьеру (за редчайшими исключениями).

В этом смысле лукавят те, кто утверждает: судьба советских репатриантов на родине – такая же, как и остальных граждан Союза. Сладко не было никому, но даже в бесправном обществе есть свои «перемены тяжелого», как говорил Виталий Семин, и свои ступени бесправия.

Репатрианты — и бывшие военнопленные – это граждане второго сорта. Они это пережили и это знают, для них это не миф, а жизненный фон, жизненные опыт и правда.

Но есть свои «перемены тяжелого» и внутри граждан «второго сорта». Германское гуманитарное урегулирование 1990-х гг. и компенсации 2000-х гг. жертвам нацизма и принудительным рабочим вбили клин между остовцами и военнопленными. Первых – частично признали правомочными получать эти выплаты, вторых – категорически не признали таковыми.

Точно такой же юридический казус до сих пор представляют собой и советские военнопленные. Ради недопущения их к процессу компенсации немецкая сторона не поленилась ввести специальный параграф в соответствующий закон. Этот параграф опускает перед ними шлагбаум по той причине, что все, что с ними связано, уже урегулировано в рамках международного права, иными словами, Гаагской и Женевской конвенциями о военнопленных. Но в каком параграфе Женевской конвенции пленившей стороне предоставляется право сортировать военнопленных по национальному или функциональному признаку и те или иные отобранные категории, скажем, евреев и комиссаров, — практически на месте, без суда и следствия, «ликвидировать»? А режим содержания! А рационы питания (точнее, голодания)! А система наказаний! Впрочем, что говорить о понимании со стороны другого государства, когда и в своей стране бывшие советские военнопленные остаются той частью истории, о которой не принято говорить.