Арарат должен быть армянским!

 

Весной 1985 года, после елецинской учебки РТВ ПВО, я попал в команду, направляемую в Читу, столицу ЗабВО
. Вообще-то во взводе я был самым успевающим по основной воинской специальности – механик АСУ – и мне светило КП ПВО в подмосковных Мытищах. Что, в принципе и не удивительно, учитывая, что попал я в учебку из института, где учился по специальности «АСУ». Так что когда остальные бойцы взвода ломали голову над хитростями устройства ЭВМ, я бойко отвечал на поставленные вопросы о том, как перевести систему из ждущего режима в боевой и т.п.
Да кроме того моя хорошая память – на политзанятиях мне не составляло труда выучить кусок какой-нибудь ленинской работы, пока остальные зубрили цитаты светоча прогрессивных идей. Это меня, собственно, и сгубило.
 
Как-то, закончив занятия, от нечего делать я прочитал работу Ленина «Государство и революция» – просто других книг под рукой не было.
Работа эта меня поразила и я – что было совсем уж глупостью – вырвал листок бумаги из тетради и стал записывать свои мысли о том, насколько сильно окружающая советская действительность расходилась с тем, что фантазировал Ильич
 
. И надо же было такому случиться – в класс зашёл наш комвзвода и, увидев, что я чего-то пишу, когда полагалось только зубрить, отобрал у меня листок, думая, что это письмо домой. Он сел за стол и прочитал. Лицо его сильно изменилось, он покраснел как рак. И хотя непосредственно сразу после этого со мной ничего не приключилось, как я узнал много позднее, взводный сразу же передал мою писанину в особый отдел.
В общем, меня вместо Мытищ отправили в Сибирь и потом всю мою службу особый отдел читинской бригады РТВ ПВО тщательно собирал каждое моё антисоветское высказывание, а таковых за полтора года службы набралось изрядно. В итоге даже начальник особого отдела забайкальского корпуса ПВО посчитал нужным провести со мной, кхм… собеседование (о чём я, возможно, как-нибудь расскажу).
 
В этом есть нечто курьёзное – за хорошее знание работ Ленина меня сослали в Сибирь, куда в своё время ссылали самого Ленина. Не знаю, жалел ли Ильич о том, что какую-то часть своей жизни провёл в Сибири, но я искренне благодарен судьбе, что попал в ЗабВО. В частности за то, что там я познакомился со многими людьми – своими сослуживцами – которые сильно изменили моё восприятие действительности. Об одном таком знакомстве, собственно, сегодня и хочу рассказать.
 
В учебке командиры нас пугали в таком стиле: «Кто будет плохо учиться, тому светит Д.Т.Ч.». Мы поёживались, но не решались спросить. Потом однажды один курсант, после очередного упоминания взводным этой загадочной аббревиатуры, задал вопрос: «Товарищ старший лейтенант, а что такое ДТЧ?». «Диксон, Тикси и Чита. Дальше из нашей учебки ещё никого не посылали» – отрезал взводный.
На карте эти пункты и в самом деле выглядели угрожающе своей жуткой удалённостью от Москвы. Поэтому когда я узнал, что, несмотря на мои отличные результаты на выпускных экзаменах, получение классности и присвоении мне звания «отличный солдат» (так в советском Уставе интерпретируется «ефрейтор»), я таки налетел на одну из этих трёх букв. Чита! У меня, как в кино, земля начала уходить из под ног.
Путь из Ельца в Читу занял неделю. Наша команда ехала в общем вагоне, под завязку набитом такими же как и мы выпускниками разных учебок. Танкисты, ракетчики, мотострелки, даже морпехи в чёрной форме – кого только не было в нашем вагоне.
Первые сутки я ехал на третьей боковой полке прямо возле туалета. Удовольствие, между нами, ниже среднего. На вторые сутки мне повезло – освободилась третья полка в «купе» напротив и всю остальную дорогу я блаженствовал, растянувшись на своём бушлате.
 
Одного себе никак не могу простить до сих пор. Ну почему я не пропил всё обмундирование, которое нам выдали в учебке – всё равно потом у нас все наши новые парадки и прочий «фарш» забрали дембеля.
 
Странное, вообще говоря, это было дело. Дембеля отбирали у молодых их новые парадки, рубахи, «фургоны», чтобы красиво пойти домой, а потом эти молодые, став дембелями, также отбирали у новых молодых всё это обмундирование. И это был замкнутый круг.
 
Впрочем, я отвлёкся.
 
Прибыв в читинскую бригаду РТВ ПВО, мы в самой Чите надолго не задержались – нас почти сразу погнали дальше, в батальон, прикрывавший участок китайской границы. Тайга сменилась степью, о которой так много и поэтично писал великий Лев Гумилёв. Однако я в ней ничего поэтичного не нашёл. Ничего более унылого, чем забайкальская степь, я в жизни не видел. И даже то обстоятельство, что где-то там по преданию был похоронен сам Чингисхан, эту степь более привлекательной не делало. Наш батальон был таким гиблым местом, что туда даже прапорщики отказывались ехать служить. ПВО в те времена было чем-то вроде Змея Горыныча, во всяком случае оно также имело три головы: Ракетные войска (РВ), Истребительную авиацию (ИА), и наши мужественные радиотехнические войска (РТВ). Наш батальон стоял рядом с аэродромом.
Боевые дежурства мы несли на командном пункте – весьма хитром здании в несколько этажей, которое однако уходило не вверх, а вниз, под землю, а снаружи был только холм, скрывавший бетонный колпак КП. Однако боевая техника, обслуживать которую меня обучали в учебном полку, стояла снаружи, в закамуфлированном масксеткой бетонном ангаре. А невдалеке, в специально отрытом окопе, стояли вагоны с дизелями, предназначенными для обеспечения электроэнергией наших боевых кунгов. Обслуживал эти дизеля всего один боец. Все его звали – Мотосян. Сперва я подумал, что это прозвище – ведь он был мотористом, а окончания «сян» было приделано, поскольку он был армянин.
Но потом выяснилось, что его фамилия в самом деле была – Матосян. Только не через О, а через А.
 
Это был невысокого роста довольно живой паренёк, который с утра до вечера пропадал у своих дизелей и весь пропах соляркой. Он там так и жил, в одном из вагончиков и, строго говоря, вообще не сменялся с боевого дежурства. Хотя он был на полгода старше меня призывом, мы как-то довольно быстро сошлись с ним.
Очень часто я был единственным бойцом, который находился в наших боевых кунгах, и Матосян был единственным, с кем можно было пообщаться. К тому же и деловые отношения связывали нас. Когда рано утром дежурный по КП по громкой связи орал мне что-нибудь типа «боевая тревога, привести комплекс в боевое состояние», то я тут же по громкой орал в машинное «Матосян, врубай! Боевая тревога!».
 
И Матосян включал наши кабины. Боевые тревоги случались довольно часто. В Забайкалье главным вероятным противником были вовсе не США, а Китай. Мы «обслуживали» китайский военный аэродром Цицикар и всякий раз, когда с него поднимались китайские военные самолёты, у нас врубали боевую тревогу. К счастью – и тут я должен выразить благодарность китайским товарищам – китайцы летали не беспрерывно. Иначе мы измотались бы в конец, ибо в нашем батальоне был сильный недокомплект личного состава. Как, впрочем, и во всей бригаде. В период затишья мы частенько болтали с Матосяном о том, о сём – либо в его дизельной, либо в моей кабине боевых нечеловекоподобных роботов.
Болтали о том, о чём обычно болтают друг с другом солдаты – о доме, о жратве, о девчонках. Каждый советский солдат во внутреннем кармане своей хэбухи (как, впрочем, и пэшухи) носил все свои самые важные или дорогие документы – военный билет, комсомольский билет, самые последние письма из дома, фотографию любимой (кто имел неосторожность иметь таковую перед уходом в армию), календарик, в котором бережно прокалывались прошедшие дни (у меня до сих пор хранится такой) и т.п. Прачечных в армии нет.
Каждый солдат сам должен следить за чистотой своего обмундирования. Для чего время от времени надо было устраивать постирушки.
В нашем батальоне с водой был полный швах (раз в сутки на весь батальон привозили цистерну). Но всё же хотя бы иногда надо было стираться. Как-то раз Матосян решил устроить такую постирушку. Прежде чем засунуть свою хэбуху в воду, он выложил всё, что лежало у него в карманах. Поскольку я в этот момент был рядом, то невольно взглянул на содержимое его карманов, пока он перекладывал это на столик.
 
Моё внимание привлекла одна старая фотография. Это был какой-то мемориал. Вообще-то в советское время ничего странного в таких фотографиях и открытках не было. Вокруг темы памяти погибших в Великую отечественную войну так или иначе вращалась советская пропаганда. Поэтому я подумал, что это фотография какого-то памятника, связанного с войной 1941-45 г.г.
 
Странным было только то, что Матосян носил её у себя в кармане. Я вообще за всю свою жизнь не видел, чтобы кто-то носил возле сердца, как что-то очень дорогое, фотографии таких памятников. Ну бывают люди носят фотографии своих родных и близких, которые сфотографировались перед каким-то монументом. Но на фотографии Матосяна никаких людей не было. Только монумент
Поэтому я спросил: «Что это за фотография?»
 
Матосян посмотрел на меня как-то несколько странно, словно раздумывая, объяснять или не объяснять. Немного помедлив, он сказал, что это «память о нашей трагедии». Продолжая думать, что речь идёт о Второй мировой войне, я всем свои видом демонстрировал, что всё равно не понимаю, зачем носить фотографию какого-то памятника у себя в кармане. И тогда Матосян начал рассказывать.
 
То что он рассказал было настолько ошеломляющим для меня, что я поначалу был не готов поверить, что он говорит правду.
Сперва он говорил спокойно, но потом, разволновавшись, почти кричал и плакал, иногда вставляя в рассказ армянские слова.
 
Он рассказывал, как в 1915 году турки начали уничтожать армян, убивая сотни, тысячи, сотни тысяч людей, женщин, стариков, детей
 
. Оставшихся в живых депортировали. Уничтожались культурные объекты, дома, церкви, кладбища. Матосян говорил сбивчиво, глаза его были широко раскрыты, словно от ужаса.
 
Я не нашёлся, что можно было сказать в ответ.
Я молчал.
 
За несколько минут этого рассказа мир стал для меня другим.
 
Больше мы к этой теме никогда не возвращались. Но я стал иначе смотреть на Матосяна, который носил эту рану с собой и даже в армию взял фотографию, напоминающую о геноциде своего народа.
Но вот что мне было удивительно.
 
Почему нам в школе никогда об этом не рассказывали?
 
В советских учебниках тщательно пережёвывались все подобные исторические события. Но про турецкий геноцид армян 1915 года в советских учебниках не было ни слова. Вот чего я не мог понять тогда и не могу понять до сих пор.
Может быть в армянских школах этот вопрос изучался, но в московских школах про это и не слыхивали.
А фотография, которая была у Матосяна, скорее всего это было фото мемориала Цицернакаберд.
Его фото я вынес в начало этой статьи.
Вот и весь рассказ. Резюме?
 Резюме такое – Арарат должен быть армянским.
Я это без всяких шуток.