Холокост. Типичная история.

Мама говорила мне, что я на нее очень похожа. На нее, на папину маму, на мою бабушку Соню.

Когда началась война, мне было семь лет, а бабушке почти столько, сколько мне сейчас.

Жила она не с нами, а с дочкой – родной папиной сестрой Идой, но тоже в Киеве.

Последний раз я видела ее за несколько дней до эвакуации. Мы пришли с папой, как я теперь понимаю, чтобы уговорить бабушку уехать вместе с дочкой и ее сыном (мужа в семье не было).

Но бабушка категорически отказывалась. Крупная, очень полная, с головой, завязанной платочком, из-под которого выглядывали неаккуратные седые прядки, она сидела на табурете, прислонившись спиной к печке, и что-то быстро и сердито говорила на идиш.

Я ничего не понимала, потому что дома у нас говорили по-русски, а со мной еще и по-французски. На идиш переходили только изредка, когда что-то не предназначалось для моих ушей. Но общий смысл разговора я понимала, потому что папа и тетя Ида обращались к бабушке то на идиш, то по-русски – так им было привычнее: папа преподавал в русской школе, а тетя заведовала детским садом, тоже, разумеется, русским (ни еврейских школ, ни садиков к тому времени уже не существовало).

Бабушка то и дело повторяла одну и ту же запомнившуюся мне фразу:

мы даф ныт гейн (не надо мне ехать – так я понимаю это сейчас, а тогда просто запечатлелось в памяти).

Бабушка никуда не поехала, осталась на попечении соседки, с которой Ида приятельствовала.

Оставили деньги в надежде, что Киев не сдадут и он останется советским, оставили все золотые вещи, какие были.

Соседка уговаривала не беспокоиться, обещала, что будет кормить бабушку и обиходить ее.

Все это мне рассказали потом, уже после войны, когда папа вернулся с фронта. И сказали, что бабушка умерла еще до прихода немцев, и соседка ее похоронила.

Правду я узнала гораздо позже, когда папы уже не было в живых, а мама, видимо, не хотела уходить с этой тайной.

Бабушка благополучно дожила до 29-го сентября 1941 года, когда немцы развесили пресловутый приказ «всем жидам города Киева и его окрестностей»

И ПОШЛА…

Не могла не пойти.

Как она шла, не могу себе представить.

В последние годы ходила с трудом, тяжело переставляя отечные ноги, плохо державшие ее расплывшееся тело. Поддерживал ли ее кто-нибудь на этом неблизком пути? Дошла ли она вообще до последнего предела или осталась лежать где-то на пути (ведь и таких было немало)? Сожалела ли о том, что не послушалась детей? Или обреченно шла, думая только о том, что надо выдержать?

Кто может ответить теперь на эти вопросы…

Так она и осталась в моей памяти – очень полная пожилая женщина с покрытой по еврейскому обычаю головой, сидящая на табуретке и сердито говорящая что-то на непонятном мне языке.