Атеев А.Г. Псы Вавилона. (Российская мистика) Часть 1. Главы 5,6,7,8,9.

   Вот и на нашей улице праздник! — радостно воскликнул дядя Костя, глядя на уставленный недоступными обычно яствами стол. На щербатых, покрытых сеткой трещин, разномастных тарелках лежали кружочки копченой колбаски, ломтики швейцарского сыра, окорок, нарезанный кусочками на толстом листе бумаги, шпроты и даже два апельсина. Здесь же стояли две бутылки: водка и херес.

   — Каков натюрморт! А, ваше сиятельство? Как в доброе старое время. Как тяжело, однако, существовалось бы, если бы в нашей великой стране не имелось торгсинов. Вот он — развитой социализм с человеческим лицом.

   — Часики снесли? — поинтересовался Фужеров.

   — Да, куманек, великолепный «Мозер», который я давеча выиграл в карты у какого-то армянского купца. И вот ведь мерзавцы, уплатили мне как за золотой лом, не учитывая подлинной стоимости вещи. Я уверен, часы перекочевали в карман какого-нибудь местного дельца.

   — Сомневаюсь. Сейчас с золотом строго. Подрыв экономической мощи страны. За это полагается высшая мера социальной защиты.

   — Да, собственно, какая разница. Хватило на одноразовое великолепие — и слава богу. Там, глядишь, вновь подвернется какой-нибудь фраер. Однова живем. Как говорил мудрец: все свое ношу с собой. С вещами нужно расставаться без вздохов.

   — Расстались еще в семнадцатом году, — хмыкнул Фужеров.

   — Не печальтесь, куманек, все, что ни делается, к лучшему. Относитесь к жизни проще.

   — Да куда уж проще.

   — Садитесь за стол. Отметим, так сказать, наши отпуска. Детский садик отправился на дачу в деревню Очаги, а меня вот не взяли, там свой сторож имеется — дядя Миша. Вы, как я понимаю, отгуливаете календарный...

   — Вычистят скоро, — вздохнул Фужеров, — как социально чуждого элемента...

   — Ничего, куманек. Держитесь за меня. Не дам же я пропасть потомку славных королей. Проживем, благо осталось не так уж много времени коптить небеса. Вам чего налить: водочки или хересу?

   — Пожалуй, хересу.

   — Узнаю аристократа. А я вот родимой отведаю. Старики молча чокнулись и принялись за еду.

   — И все-таки благое дело эти торгсины, — заявил дядя Костя, пережевывая кусочек семги.

   — Прикроют их скоро, — заметил Фужеров. — Чтобы не создавать в обществе нездоровых влечений к буржуазному образу жизни. А у кого золотишко осталось, так отберут... На основании закона о валютных операциях.

   — Очень может быть. Но нам-то какое дело? Как выражался ваш предок: «После меня хоть потоп». Это пусть молодежь волнуется.

   — Молодежь нынче строит социализм.

   — И построит?

   — Очевидно. А иначе зачем все затевать?

   — Да уж, затейник у нас великий. Куда там Ваньке Грозному или Петрухе. Мелковаты оказались против нынешнего. Разве можно сравнить разгром Новгорода или строительство северной столицы с коллективизацией или индустриализацией. Всю Расею-матушку на дыбки поставили.

   — А я думаю: большевики решили вывести совершенно новую породу людей, — заявил Фужеров, вновь наполняя рюмки.

   — Это уж точно.

   — Нет, не в фигуральном, а в прямом смысле.

   — То есть как?

   — А так, Константин Георгиевич! Самым натуральным образом. Мечты розенкрейцеров о создании совершенно иного человека, лишенного отягощающих разум комплексов и фобий или этой химеры, именуемой моралью, похоже, скоро осуществятся.

   — Ах, оставьте ваши мистические бредни, лучше закусывайте.

   — Нет, послушайте. Возьмем для примера хоть наш городок. Обратите внимание на его население. Кого здесь только нет! Русские, украинцы, татары, евреи... Каждой твари по паре.

   — Даже французы в вашем лице. Я знаю национальный состав обитателей Соцгорода, переходите к сути, куманек.

   — Не перебивайте. Так вот. Большинство здешнего населения прибыло сюда не по своей воле.

   — Да уж...

   — И сейчас в городе полно спецпоселков. Там живут семьями, рожают детей — короче, размножаются. Со временем они станут полноправными гражданами...

   — Если, конечно, выживут. Не пойму, куда вы клоните.

   — Сейчас большинство национальных групп живут обособленно, но близок тот час, когда они начнут перемешиваться. Возникнут многонациональные семьи...

   — То есть произойдет всеобщая метизация?

   — Вот именно. Вы не хуже меня знаете о продуктивности метисов. Вспомните: на лошадиные скачки коней-метисов не допускали, поскольку они резвее чистокровных рысаков.

   — Ну, допустим.

   — Значит, метис работает намного эффективнее?

   — И что?

   — Идем дальше. Кто эти люди, которые сосланы или просто сбежали сюда, чтобы не подвергнуться репрессиям? Так называемые кулаки, то есть наиболее энергичная, предприимчивая часть сельского населения, не желавшая жить, как окружающие. Они работали больше других, а значит, и имели больше. Их раскулачили, согнали с насиженных мест и бросили в голое поле. Они раздавлены, унижены, обескровлены, но жизненная энергия, сформировавшаяся за счет естественного отбора, осталась. Вы посмотрите на них. Большинство — физически крепкие, здоровые люди. Каждый второй — красавец. Естественный отбор, батенька, естественный отбор! Да, сегодня на их лицах тоска и тупое равнодушие. Да, они согнуты непосильным трудом, но это пока. Завтра они получат свободу, а их дети свободны уже сегодня. И вновь спины разогнутся и лица просветлеют.

   — Ну и что?

   — А то! Вот вам, так сказать, физическая составляющая нового человека. А теперь о психологической. Как я уже говорил, в результате длительного естественного отбора формируются определенные физические качества, а нынче происходит искусственный отбор. Свободомыслие, сопротивление властям жестоко карается. Значит, чтобы выжить, нужно затаиться, молчать... Это властям и требуется. Пораженный страхом человек и детям своим передает этот страх. Физически сильный, грамотный, но покорный народ — вот к чему стремятся большевики. Не зря сейчас такое значение уделяют физкультуре как выходу дополнительной энергии у молодежи.

   — Да какая же это новая порода? — засмеялся дядя Костя. — Это просто рабы.

   — Нет. Раб трудится на хозяина. А нашим внушают, что они трудятся на себя. Для всеобщего благоденствия. Да ведь так оно и есть. Хозяева-то отсутствуют.

   — А партия большевиков?

   — Да разве это хозяева?! Вспомните местного партийного божка, секретаря горкома Логидзе. Чуть подул ледяной ветер в его сторону, он не раздумывая застрелился. И правильно сделал. УЖ лучше одним махом покончить счеты с жизнью, чем дожидаться, пока из тебя сделают мешок для битья. А на самом верху? Все эти Троцкие, Каменевы, Зиновьевы, Кировы... Где они теперь? Иных уж нет, а те далече. А ведь были первыми людьми в государстве. Есть только один хозяин.

   — Но и он не вечен.

   — Да, не вечен. И прекрасно это понимает.

   — Но ведь, если следовать вашей логике, вокруг него не останется сильных личностей, одна мелкотня.

   Кому же он передаст власть? Сыну, что ли, как государь-батюшка?

   — Не знаю. Я думаю, его это не особенно волнует. Он — человек идеи. А коль вы любите цитаты, напомню еще одну: «Жизнь — ничто, идея — все». Наш вождь не стремится к роскоши. Думаю, в быту это самый обычный человек. Власть для него — исключительно возможность осуществить задуманное и построить рай на одной шестой земного шара. Пускай для этого придется уничтожить остальные пять шестых. Вы же видели, как растет картошка. Чтобы получить хороший урожай, нужно ее окучивать, поливать, выпалывать сорняки. Точно так же и общество. С сорняками нужно бороться, с сорняками! Тогда и картошка будет хорошей и вкусной.

   — Н-да, после ваших речей кусок в горло не лезет, — заметил дядя Костя и опрокинул очередную рюмку. — И все же вы противоречите самому себе. Вот говорите: всеобщая грамотность... Но ведь грамотный человек так или иначе осознает свою рабскую зависимость от государства.

   — Повторяю: селекция, только селекция. Инакомыслящих вон! Все помыслы народа в русле единой идеологии. «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!» или «Мы — русский народ!» — это уж как пожелают правители, но только единомыслие, никаких разночтений.

   — По вашей концепции получается нечто вроде Вавилона. Рабский труд и смешение языков. А Соцгород — Вавилонская башня... А башня, как известно...

   Но дядя Костя не успел закончить свою мысль. Дверь с шумом распахнулась, и на пороге возник милиционер Хохлов.

   — Ну вот, дождались, — без особого испуга сказал дядя Костя. — Вавилоняне, они же халдеи, тут как тут...

   — Гуляете, — вместо приветствия сказал милиционер.

 

   — Имеем право, согласно конституции, — отозвался Фужеров.

   — И неплохо, я смотрю, гуляете, — с уважением заметил Хохлов, разглядывая богатый стол. — Может, позволите присесть?

   — Табурет в сенях, — спокойно сообщил дядя Костя.

   — Мы люди не гордые, — сказал милиционер, — сами принесем, сами присядем. — Он опустился на табурет, явственно затрещавший под ним. — По какому случаю пируете?

   — Отмечаем трудовые отпуска, — сообщил Фужеров.

   — Законный повод. А откуда такое великолепие? Вроде в нарпите подобной шамовки не купишь.

   — Так то в нарпите, а в торгсине пожалуйста, — отозвался дядя Костя.

   — Богатые люди! Уважаю, хотя и не приветствую. Может, угостите по случаю знакомства?

   —Мы в знакомые не набиваемся, — хмыкнул дядя Костя. — Да и вы, наверное, при исполнении.

   — Ради такого случая нарушу инструкцию. — Хохлов потянулся к полупустой бутылке водки. Дядя Костя молча подвинул стражу порядка стакан.

   — Ну, будем знакомы! — громко сказал милиционер, одним глотком выдул водку и взял заскорузлыми пальцами кусочек сыра.

   — Вас как величать, уважаемый? — спросил дядя Костя.

   — Кузьмой Ивановичем.

   — Очень приятно. Так зачем пожаловали, Кузьма Иванович? Неужто проверять, чем мы питаемся? Так на то есть домком... поселком... черт его знает, кто еще.

   — Да боже упаси! Я по другому вопросу. Вы, говорят, с нечистой силой знаетесь? — обратился он к помалкивавшему до сей поры Фужерову.

   — Чего?! — вытаращил тот глаза.

   — Весь Шанхай гутарит.

   — Да как же вы, представитель власти, наверное, коммунист, можете предполагать такое?! — скрывая иронию за нарочитой серьезностью, спросил дядя Костя.

   — Вы, товарищ дорогой, спасибо вам, конечно, за угощение, насмешки строить не могите. И про вас нам тоже кой-чего известно. Так что сидите и не рыпайтесь. Разговор пойдет серьезный. Так знаетесь или не знаетесь? — вновь обратился милиционер к Фужерову.

   — Я, собственно, не понимаю...

   — В поселке толкуют: имеется, мол, питерский барин высланный, он в колдовстве дюже разбирается. Вот я и спрашиваю: так это или не так?

   — А что случилось?

   — Нет, вы мне толком ответьте.

   — Да как сказать... Ну, допустим, немного понимаю. Только не в колдовстве, а в мистике... Сюда же, собственно, можно отнести колдовство.

   — А вот я не понимаю, — вновь встрял дядя Костя, — зачем Кузьма Иванович нам голову морочит. А вам, куманек, стыдно на себя наговаривать. Какое колдовство может быть в советское время да еще в социалистическом городе?! Что за вздор! Если пришли нас проверять, проверяйте. И вообще, говорите по делу!

   — Я и толкую по делу. Тут вот какая история, — не обращая внимания на гнев дяди Кости, спокойно продолжал Хохлов. — С мальчишкой этим... Скворцовым.

   — Который умер? — спросил Фужеров.

   — Вот-вот. Ходит он по ночам...

   — К кому ходит? — изумленно вытаращился Фужеров.

   — К родне своей... Люди видели...

   — А вы сами?

   — Я — нет. Но ведь говорят.

   — Кто говорит?! Бабки полоумные! — опять вступил дядя Костя. — Вы, товарищ милиционер, в какое время живете? На дворе вторая пятилетка. В двух шагах дает металл стране промышленный гигант, а вы утверждаете, что покойники по дворам шастают. Да в своем ли вы уме?!

   — Молчать, гада контрреволюционная!!! — заорал Хохлов и так треснул кулаком по столу, что стоявшая на нем посуда подпрыгнула, а одна тарелка упала на пол и разбилась. Дядя Костя едва успел подхватить бутылки. — Я не с тобой разговариваю!!! Вы меня уж извините, гражданин хороший, — вновь обратился милиционер к Фужерову совершенно иным, искательным тоном — Мне всего лишь требуется разъяснение, возможен сей факт или нет? Потому как я в горотделе у одного спросил, так тот на меня как на дурака вызверился. И к врачу знакомому ходил, интересовался — та же история. Теперь вот вы. Что же мне, к старухе Салтычихе идти, к ведьме этой? Так я ее в прошлом месяце оштрафовал и самогонный аппарат у нее изъял. Не будет она со мной гутарить, да к тому же темнота. А вы, сразу видать, человек ученый. Интеллигент. Прошу разъяснить. А тарелку взамен разбитой я вам принесу. И сала принесу. Не сомневайтесь.

   — Хорошо, — поморщился Фужеров, — расскажите толком.

   — Слышали, наверное, про мальчишку. Дней десять назад схоронили. Вроде змеючка его укусила. Я, правда, не верил... Ну ладно. Схоронили мальца, поминки справили... Все честь по чести. А я сильно сомневался: не может змеючка до смерти закусать, да и рана на змеиный укус не похожа. Ладно, думаю, разберемся. И вот мне докладают, будто этот парнишка, как вы выразились, — обернулся милиционер к дяде Косте, — шастает по ночам домой. Думаю, враки, бабские сказки. Понятное дело, поверить трудновато. Раз сказали... два сказали... я в понятие не войду. Кто слухи пускает, а главное, зачем? Может, контрреволюция? Информаторы надежные, зря брехать не станут. Ладно, пошел к Скворцовым. Вижу, явная буза. Сам хозяин сказался больным. Остальные тоже вроде не в себе, но веселые. Мамаша ихняя прямо сияет от радости. Казалось бы, с чего? Спрашиваю — молчат. И даже не это странно. Скотина не кормлена, корова мычит, свинья из загона вырвалась и куда-то сбежала. Собака исчезла, одна цепь валяется на земле. А эти Скворцовы сидят в доме и на хозяйство глаз не кажут. Не могу сие объяснить! Ведь такие рачительные хозяева. Все в дом, все в дом... Как же понять? Может мальчишка из могилы вставать?

   — Даже не знаю, — неуверенно произнес Фужеров, — что и сказать. Вообще-то такие случаи известны.

   — Были, что ли?!

   — Вроде имели место.

   — Я так и знал! Еще до революции, пацаном совсем фильму видел в кинематографе. Называется: «Вампиры». Как сейчас помню. Там тоже...

   Дядя Костя захохотал:

   — Ну, вот и договорились. Конечно, Скворцовы— вампиры. А как же иначе? Иного и быть не может. — Нужно наглядно убедиться, ходит или не ходит, — веско произнес Фужеров. — И тогда расставить все точки над «i».

   — Я и сам думал... — озадаченно сказал Хохлов. — да место там больно неудобное. Не спрячешься толком. Плетни эти... Хотя попытать удачу стоит.

   — Я могу пойти с вами, — осторожно вымолвил фужеров.

   — Идиот, — пробормотал дядя Костя.

   — Это кстати, — обрадовался Хохлов. — Сегодняшней ночкой испытаем, кто там шастает. А пойдем, дорогой товарищ ученый, глянем на диспозицию. Произведем, так сказать, рекогносцировку.

   Фужеров поднялся.

   — Не ходите, куманек. Жалеть потом будете.

   — Да ведь интересно, — возразил дяде Косте Фужеров. — Представился случай, о котором я всю жизнь мечтал. Вступить в прямой контакт с инфернальным.

   — Ну, как знаете. Не смею удерживать.

   — И правильно, — встрял Хохлов. — Они ведь не малое дитя.

   Идти к дому Скворцовых пришлось задами. Перепрыгивая через канавы и спотыкаясь о разный хлам, Фужеров несколько поостыл в своем стремлении лицом к лицу встретиться с нечистой силой. До сих пор он не имел никаких дел с властями, а теперь вот поддался на провокацию и дал себя уговорить. Милиционер не производил впечатления умалишенного и вряд ли собирался морочить ему голову, но человек он был простой, хотя употреблял военное словечко «рекогносцировка». И, по необразованности, верил всякой чепухе.

   А может, не чепухе?

   Хохлов шагал впереди, неукротимый, как Голиаф, сапогами отбрасывая с пути всякую дрянь, и изредка чуть слышно чертыхался.

   — Пришли наконец, — сообщил он, обернувшись к Фужерову. — Вон видите плетень? За ним хозяйство Скворцовых. Глядите, на дворе ни души. — Он огляделся. — Спрятаться здесь мудрено.

   — Это сейчас, а ночью никто не заметит, — сказал Фужеров. — Кстати, где у них вход в дом?

   — Калитка с другой стороны, а дверь — вон она. Если кто и приходит, то только через нее. Не в окно же лезть. Но в потемках разве разберешь... Так и так, что-то делать придется. Я мыслю, все равно точку, как вы выразились, поставить нужно. — Хохлов выразительно похлопал по кобуре с «наганом». И Фужеров еще раз пожалел, что связался с этим человеком.

   — Вот тут и схоронимся, — Хохлов указал рукой на закуток между двумя заборами, — самое место подходящее, и дверь входную видно.

   — Но ведь в потемках ничего не разберешь.

   — Нынче полнолуние. Светло как днем. Если кто сунется, хоть как засечем.

   —Так это если в дверь.

   — А как же еще?

   — Вампиры имеют обыкновение превращаться в летучих мышей.

   — Чего?!

   — Вы, Кузьма Иванович, хоть понимаете, с чем связываетесь?

   — Как это?

   — Ну, если действительно сюда ходит оживший мертвец. Это и не человек вовсе, а нежить, исчадие тьмы. Его из «нагана» не прикончишь.

   — А как же тогда?

   — Существуют различные методики...

   — Методики-периодики... — передразнил Хохлов. — Вы что же, любезный, думаете, я с мальчонкой не справлюсь? Э-э, нет! Плохо знаете старого казачину Кузьку Хохла. Я таких орлов обламывал, какие вам и в дурном сне не привидятся. А тут пацан сопливый. И не нужно мне гутарить про мертвяков. Я их столько перевидал, что иному на десять жизней хватит. Сам, бывало, в «штаб Духонина» пачками отправлял. — Он зловеще усмехнулся. — Ладно, чего до поры базары разводить. Главное, увидеть его, а там посмотрим. А покель вертаемся назад. Я, как стемнеет, за вами забегу.

   Часов в одиннадцать вечера Хохлов вновь появился. Дядя Костя к тому времени уже храпел, а Фужеров, дожидаясь милиционера, пытался читать при свете керосиновой лампы, и все больше сожалел, что впутался в авантюру.

   Дядя Костя пилил своего компаньона весь вечер. Каких только эпитетов — насмешливых, злых и вовсе бессмысленных вроде «рыцарь, лишенный наследства» — не было произнесено, однако Фужеров остался непоколебимым Слово дворянина священно.

   Поглумившись еще некоторое время, дядя Костя лег спать.

   Хохлов высился на пороге, словно гранитная глыбища. Облаченный в брезентовую плащ-палатку до пят с наброшенным на голову капюшоном, он сам напоминал выходца с того света, пришедшего по чью-то грешную душу.

   — Готов? — спросил он. Голос из-под капюшона звучал глухо и сумрачно. Фужеров кивнул.

   — Тогда вперед.

   Они вышли на улицу. Сумерки сгущались, и Шанхай постепенно погружался во тьму. На редких поселковых фонарях горели тусклые лампочки, дневная жара спала, потянуло прохладой. Атмосфера в поселке менялась в зависимости от направления ветра. Если ветер дул со стороны завода, то над Шанхаем стоял тяжелый удушливый смрад промышленных выбросов, но в этот раз индустриальные ароматы перебивал исконный сельский дух: смесь запахов парного молока, навоза и свежей травы.

   — Шагайте за мной тютелька в тютельку, — сказал Хохлов, — а то сверзитесь в буерак. — Они вышли на зады и двинулись вдоль заборов. Милиционер шел медленно, по-медвежьи переваливаясь, но при этом так легко, словно и не было в этом мужичине шести пудов веса. Фужеров, напротив, двигался как-то неуверенно, поминутно спотыкаясь, а один раз и вовсе чуть не упал, не подхвати его вовремя обернувшийся Хохлов.

   — Аккуратнее, а то всех поселковых кобелей перебудите, — шепотом попросил он.

   Наконец достигли места засады. Фужеров не представлял, каким образом Хохлов так здорово ориентируется в этих трущобах. Милиционер между телл, сбросив свой замечательный плащ, расстелил его на земле.

   — Ложитесь, — скомандовал он Фужерову.

   Чувствуя себя последним дураком, тот кряхтя кое-как опустился на брезент и вытянулся во весь свой не маленький рост. Лежать было страшно неудобно. Под тканью плаща находились не то мелкие камешки, не то сучки, которые больно впивались в тело. Рядом, пыхтя, улегся Хохлов. Некоторое время он переваливался с боку на бок, устраиваясь поудобнее, наконец на некоторое время затих, но сопеть не переставал. Так они молча лежали некоторое время, потом Хохлов приподнялся на локте и извлек алюминиевую фляжку, в которой плескалась какая-то жидкость.

   — Может, хлебнете? — предложил он.

   — А что это?

   — Да первачок. Фужеров отказался.

   — Ну, как знаете. — Судя по звуку, милиционер сделал основательный глоток и тут же смачно зачавкал. Запахло копченым салом и чесноком. Фужеров сглотнул слюну и отодвинулся, в результате очутившись на голой земле, где лежать и вовсе было неудобно.

   «А, черт с ним, — решил про себя Фужеров. — Наверное, необходимо выпить и мне».

   — Давайте ваш самогон, — прошептал он. На ладонь легла фляжка. Фужеров отхлебнул и закашлялся, однако тут же получил мощный удар по спине. Фляжку у него тотчас отобрали, зато вручили кусок хлеба с толстым ломтем сала.

   — Жуйте шибче, — произнес вполголоса милиционер, — а то самогонка у вас поперек дыхалки встала.

   Фужеров последовал совету и неожиданно ощутил, что почти счастлив. Сладкое, неясное чувство охватило его рыцарскую душу. Умиление, легкая грусть и покой. Бесконечный умиротворяющий покой. Замечательная все-таки вещь — алкоголь!

   Фляжка вновь забулькала где-то над ухом. Еще один глоток...

   — А хороша нынче луна, — неожиданно изрек Хохлов. — Прямо-таки полыхает.

   — Светит, да не греет, — отозвался Фужеров и сам изумился идиотизму собственных слов.

   — А вот если бы грела, — заметил Хохлов, охотно поддерживая беседу, — то какая урожайность могла бы быть.

   — Какая урожайность?

   — Озимых и яровых. Все бы росло в два раза быстрее. Ведь так?

   Фужеров издал неопределенный звук, не то соглашаясь, не то отрицая предположение своего собеседника.

   — А тогда и урожай был бы в два раза больше, — продолжил Хохлов агрономические наблюдения. — А коли хлебушка в достатке, и народу жить легче. Ведь так?

   — Наверное.

   — Не наверное, а точно! А коли так... — Он сделал паузу, всмотрелся в сторону дома. — Тишь какая. Ни огонька. Чего они в потемках там делают?

   — Наверное, спят.

   — Хорошо бы.

   Где-то вдалеке заголосили собаки. Их остервенелый, злобный лай вдруг сменился длинным тоскливым воем.

   — Непонятно брешут, — заметил Хохлов. — Как на волка... И стервенеют, и боятся одновременно. На кого бы это? А может, наш пожаловал?

   Похоже, предположение было не лишено оснований. Собачий лай шел как бы по цепочке. Замолкали одни, начинали другие.

   — Брех приближается, — сказал Хохлов. — Гостюшка где-то рядом. Подбирается к дому, зараза!

   — Неужели вы всерьез верите?

   — А вот сейчас и узнаем. Да вот он!

   В полумраке Фужеров различил, как худенькая детская фигурка мелькнула у забора и направилась ко входу в дом. Скрипнула дверь, и фигурка исчезла.

   — Двигаем туда, — громко произнес Хохлов.

   — Погодите. А если это просто какой-нибудь поселковый мальчик? Мало ли зачем пришел. Время-то еще не позднее.

   — Как же не позднее — двенадцать. Заводской гудок только-только прозвучал. Какой человек в такую пору по гостям ходит? Либо воришка, либо... Хотя вы правы. Подождем малость. Что, интересно, в дому происходит?

   Они прислушались.

   — Нет, тишина, — констатировал милиционер. — Как же быть? А вы что присоветуете?

   — Мне кажется, нужно пойти на кладбище, посмотреть на могилу...

   — А ведь верно! Вот что значит — ученый человек. Пока он у родни сшивается, двинем туда, и все станет ясно. Как же я раньше не допер! Так, вперед, не будем мешкать.

   —Я не пойду, — твердо сказал Фужеров.

   — Почему?

   — Не пойду — и все!

   — Эвон как. Струсили, должно...

   — Я не испугался, но...

   — Ладно, чего уж... Вы лучше мне скажите: какое оружие годится для этой нечисти? Фужеров задумался.

   — Крест животворящий, — наконец запинаясь произнес он.

   — Крест? Это с Христом? — Хохлов хмыкнул. — А вот креста на мне и нет. В шестнадцатом годе в Галиции выбросил. Насмотрелся на войне страстей и понял для себя: нет никакого бога. Брехня все. А еще какие средства?

   — Чеснок.

   — Как чеснок?

   — Вампиры, как пишут в умных книгах, чеснока боятся.

   — Этот завсегда при мне. Из пасти, как из нужника, прет. — И Хохлов выдохнул резко пахнущий воздух прямо в лицо Фужерову. — Я больше вот в какой «чеснок» верую. — Он достал револьвер, с треском крутанул барабан. — Семь «зубчиков» — и все в яблочко.

   — На них оружие не действует. Если только пули крестом пометить.

   — Опять крестом?! Вздор! Ладно, проверим на практике. А может, все ж таки составите компанию?

   — Нет.

   — Ну, на «нет» и суда нет. Ждите, спозаранку все доложу. Обязательно приду, так и знайте.

   «Если, конечно, дойдешь», — подумал про себя Фужеров.

   Хохлов забежал к знакомому железнодорожнику, взял у него фонарь и отправился на кладбище.

   Дорогу милиционер знал прекрасно. Он миновал Шанхай и вышел в чистое поле. Где-то в отдалении светились тусклые огоньки, потом чуть слышно запиликала гармошка, и Хохлов машинально прикинул: где это веселятся в полночный час? Но размышлять на профессиональные темы не хотелось. Не хотелось и загадывать, как обернется дело.



 

   Местность, по которой он шел, не являлась степью в прямом смысле слова. Скорее это было то, что осталось от степи: местами — будущая строительная площадка, местами — свалка. Скоро и здесь понастроят хибар, закопошатся людишки со своими жалкими горестями и радостями.

   Хохлов презирал эту мелкотню, сброд, понабежавший невесть откуда. И для этих людей строится светлое царство социализма? Он плохо в это верил. Разве можно представить всех этих мелочных, жадных, распутных, пьяных гундосов живущими в голубых дворцах из стекла и стали? Вот толкуют: их будут перевоспитывать. Да как такого перевоспитаешь? Он за копейку удавится, да ладно хоть бы сам, и соседа удавит. А ребятня ихняя... Сопля соплей, а те же замашки: мое!., мое!.. Народишко понимает лишь одну форму воспитания — кулак. Вот с такой педагогикой он считается. Конечно, имеются и другие люди. Не дрожащие за кусок, не крохоборы, не жлобы... Но где они? Комсомольцы эти? Встречаются среди них и неплохие парни, но в целом уж больно правильны. Как бабки на паперти. Ротик поджат, в глазах строгость. Такие все знают наперед. Книгочеи!

   Хорошо было в Гражданскую: все просто и ясно. Впереди враг, а рядом друг. Прикажут рубить — рубишь, а прикажут стрелять — стреляешь. Ни дома, ни бабы. Кисет с махоркой да шашка — вот и все имущество. А потом захлестнула мелкобуржуазная стихия, как пишут в газетах, нэпманы и прочие кустари без мотора. Прикрыли лавочку, слава товарищу Сталину. Одумались там, наверху. Но все равно, быт заедает. Галоши и этажерки с фикусами застили глаза. Какой уж тут социализм!

   Разгорячившись от собственных мыслей, Хохлов незаметно для себя стал энергично размахивать железнодорожным фонарем, словно предписывал кому-то перевести стрелки.

   Вокруг размышляющего над мировыми проблемами милиционера кипела ночная жизнь. В бурьяне продолжали потрескивать кузнечики, в какой-то луже поблизости страстно голосили лягушки, тоскливо прокричала пронесшаяся над степью сова, а следом раздался предсмертный писк застигнутой совиными когтями мыши. Неразрывно шагающие рука об руку жизнь и смерть правили бытием.

   Наконец Хохлов подошел к кладбищу и на время остановился, вспоминая, куда идти дальше. В мерцающем лунном свете погост мало чем отличался от окружающей степи. Он поднял над головой фонарь желтым стеклом вперед. Блеклый луч высветил несколько могильных холмиков с крестами и звездами.

   «И тут все смешалось», — с непонятной злобой подумал милиционер, озираясь по сторонам. Наконец он вспомнил, где могила мальчика, и все так же, как медведь, переваливаясь с боку на бок, затопал громадными сапожищами по глинистой почве. Сумрачный, нереальный свет фонаря, бесформенная фигура с надвинутым на лоб капюшоном привели бы в неописуемый ужас любого очутившегося здесь в столь нехороший час. Но самому Хохлову страх перед городом мертвых был совершенно не свойствен.

   Могилу он увидел еще издали и в изумлении остановился, не веря своим глазам. Потом осторожно приблизился. Она была вскрыта, а крышка гроба лежала сверху на земле. Хохлов подошел к краю и заглянул вниз. Гроб стоял на дне, но он был пуст.

   — Ничего себе, — вслух произнес милиционер. — Как же это понимать? Неужели старикашка-интеллигент оказался прав, или это просто чья-то дурацкая шутка? Но кто может шутить таким зловещим способом? Или мальчишка оказался жив и каким-то образом самостоятельно выкопался?

   Хохлов присмотрелся. Могильная земля сложена в правильную насыпь продолговатой формы. Если бы могилу раскапывали, то вряд ли так аккуратно. Как же понимать происходящее?

   Оставалось только ждать. Если действительно верить бабьим сказкам об упырях, мальчишка скоро появится. Хохлов достал из кармана большие серебряные часы. Почти три. Скоро начнет светать, а мертвец должен вернуться в могилу до первых петухов. А если тело просто вырыли и с непонятной целью куда-то уволокли?

   Хохлов вновь снял свой плащ, постелил его на землю недалеко от могилы, достал заветную фляжку и сделал внушительный глоток. Да, чеснок, вспомнил он и' усмехнулся. Кусок хлеба с пропахшим чесночным духом салом был наготове. Еще один глоток, крепкие прокуренные зубы впились в нежное сало... Вдали послышался шорох. Хохлов отложил бутерброд, извлек «наган» и притаился.

   На фоне зарева городских огней возникла тщедушная фигурка, которая двигалась по направлению к Хохлову. Когда она приблизилась, милиционер окликнул:

   — Эй, паренек!

   Мальчик замер. Так на мгновение замирает волк, если на него падает яркий луч света.

   — Не бойся, паренек, иди сюда. Чего это ты по ночам бродишь?

   Мальчик продолжал неподвижно стоять на том же месте, где его настиг голос Хохлова.

   — Экий ты нынче робкий, — со зловещей лаской в голосе произнес милиционер. — А вот в потемках блукать не боишься. Ну иди ко мне, малютка.

   Мальчик не двигался.

   — Тогда я сам... — Хохлов подхватил фонарь, до времени прикрытый полой плаща и двинулся вперед. Он приблизился к ребенку и поднял над головой фонарь. Мальчик (а это, несомненно, был Ваня) смотрел на него неподвижным мертвым взглядом, глаза явственно отливали красным. Неожиданно он открыл рот и зашипел.

   Хохлов от неожиданности отпрянул.

   — Эвон, эвон как! — удивленно произнес он. — Шипишь, как та гадючка. Это ты зря. Докладай лучше, как могло получиться, что ты выбрался на свет божий?

   Вместо ответа Ваня бросился на пытливого милиционера, однако Хохлов был готов к нападению. Он отшвырнул фонарь и, схватив мальчика своими могучими руками, поднял перед собой. Мальчик яростно вырывался, и Хохлов поразился тому, насколько он силен. Стало ясно, что справиться с ним непросто; Тогда Хохлов собрался с силами и бросил мальчика в разверстую могилу. Раздался звук упавшего тела, но тотчас, словно подброшенный пружиной, мальчик вновь очутился на ее краю.

   — Ах, гад! — закричал Хохлов. — Ну, держись! — Рядом с могилой валялся длинный железный штырь со звездой на конце, служивший памятником усопшему ребенку. Хохлов схватил железяку и, выставив ее перед собой словно алебарду, двинулся на Ваню. Несмотря на столь грозное оружие, тот пошел навстречу. Хохлов сделал выпад, и верхний луч звезды ударил Ваню в плечо. Мальчик вновь зашипел и подался назад.

   — Ага! — яростно выкрикнул Хохлов. — Проняло тебя, падлу! То ли еще будет, упырь сраный!

   Но Ваня либо вовсе не чувствовал боли, либо не обращал на нее внимания. Он вновь бросился на храброго милиционера. Теперь Хохлов понял, что противник значительно опаснее, чем он предполагал. Он отошел подальше от могилы и приготовился к обороне, выставив перед собой штырь со звездой. Валявшийся на земле фонарь причудливо освещал поле битвы. Все вокруг было залито красным светом Он был столь ярок, что казалось, светил не один, а целая дюжина фонарей.

   Ваня оказался рядом, и Хохлов по всем правилам штыкового боя сделал новый выпад и глубоко воткнул звезду прямо в грудь мальчика, а затем поднял тело над землей. Ваня затрепыхался, как наколотый на булавку жук.

   — Не нравится, сука?! — заревел милиционер. Он рывком скинул тело в могилу. — Получи, урод! — Одновременно Хохлов отбросил железяку, вытащил «наган» и, как только голова Вани вновь показалась над краем могилы, выстрелил. Он прекрасно видел, как пуля вошла в лоб, оставив круглую дырочку, но эффекта выстрел не возымел. Хохлов выстрелил еще пару раз, но мальчик продолжал медленно, но неумолимо приближаться к нему.

   И тут Хохлов дрогнул. Неожиданно в сердце старого вояки закрался страх. Ребенок, или кто он там, был неуязвим. Хохлов вновь поднял железный штырь и приготовился к обороне.

   В это мгновение он неожиданно ощутил резкую боль в ноге.

   «Собака», — пронеслось в голове, и он поспешно оглянулся. Но это была не собака. В правую икру впился зубами еще один мальчишка, в котором Хохлов мгновенно узнал брата Вани Пантюху.

   — Вот вы как! — заорал милиционер. — Вот вы... — Ваня бросился вперед и, в свою очередь, вцепился Хохлову в горло. Милиционер попытался сопротивляться, но тело его неожиданно онемело. Последнее, что он услышал, были чавканье и чмоканье...

   Наутро, как справедливо и предполагал Фужеров, Доблестный милиционер Хохлов не явился к нему и не отчитался о своих ночных похождениях. Некоторое время Фужеров раздумывал, потом молча оделся, вышел из дома и направился прямиком в отделение милиции. Там он узнал: Хохлова сегодня никто не видел, и где он находится, неизвестно, что является довольно странным, поскольку милиционер Хохлов — человек пунктуальный и всегда заранее докладывает о предстоящих отлучках.

   Выяснив то, что ему было нужно, Фужеров отправился на почту и дал телеграмму следующего содержания: «Кинешма. Мало-Пролетарская ул., д.4, Н.Н. Всесвятскому.

   Срочно приезжай. Они здесь. Фужеров».

   Начальник горотдела НКВД товарищ Шахов, как всегда в предобеденный час, находился на своем наблюдательном пункте, в башенке, и зорким оком оглядывал вверенную ему территорию Соцгорода. Как всегда, ничего особенного не происходило. Все тот же дым, все та же пыль, все те же лица... Тоска смертная. Как вырваться из этой глухомани?

   Он отложил в сторону бинокль, сел за столик и задумался.

   А стоит ли суетиться? Возможно, следует вести себя осторожней. Так сказать, не высовываться. Его предшественник кончил неважно: понижен в звании и отправлен оперуполномоченным в систему исправительных заведений на край света, в Абакан. Почему — история темная. Были, говорят, какие-то «контры» с секретарем горкома Логидзе. Теперь Логидзе нет в живых, но в судьбе предшественника вряд ли что изменится. Так и будет трубить в каком-нибудь лагере в

   Сибири. Хотя, собственно, какая разница: Соцгород, Абакан...Черные дыры! Вот Москва, Ленинград...

   Особенно Ленинград — Питер! Как-никак родина. Он там родился, вырос...

   Шахов вспомнил, как в феврале прошлого, тридцать четвертого года его вызвал начальник ленинградского НКВД Медведь.

   — Поедешь в Соцгород, — сообщил он без предисловий. — Команда из Москвы. Место горячее, работы — невпроворот. Оказываем тебе доверие... Публика там разномастная. Секретарем горкома Авессалом Логидзе, бывший оппозиционер, но теперь как будто исправился. Отправляйся, разберешься на месте. А для солидности, — Медведь усмехнулся, — навесим тебе вторую шпалу.

   Лишняя шпала, конечно, хорошо, но уезжать из Питера очень не хотелось. Он долго думал, в чем причина столь стремительной переброски на Восток. И продвижение ли это по службе? Или, напротив, опала? Казалось бы, повышение в звании... О какой опале может идти речь? Но Шахов помнил за собой грешок. Когда секретарем Ленинградской партийной организации был Зиновьев, Шахов совсем недолго, всего пару месяцев, состоял в его охране. С Григорием Евсеевичем он почти не общался. На его сухое «здравствуйте» брал под козырек, вот и все контакты. Но у начальства свои понятия. Сейчас-то, конечно, Шахов рад, что вовремя удалось смыться из Питера. Где теперь Медведь? Сидит. По слухам, перетрясли и пересажали весь контингент Большого дома на Литейном. Не уберегли Сергея Мироновича — вот и расплачивайтесь! Хотя Шахов так и не понял, кто же на самом деле этот Николаев — убийца Кирова? В газетах написано: троцкист-зиновьевец. Возможно, но как он смог свободно пройти в Смольный, да еще с оружием? До Шахова дошел слушок: Николаев приревновал свою жену — официантку, работавшую в Смольном, к Кирову. За тем действительно водился такой грешок — был весьма неравнодушен к женскому полу. Шахову даже казалось, что он встречал жену Николаева в Смольном. Хорошенькая блондинка, не то латышка, не то эстонка. Но при чем тут контрреволюция? Или просто решили воспользоваться поводом, чтобы расправиться с остатками оппозиции? Скорее всего так оно и есть.

   Когда он приехал сюда, то сразу понял: будет непросто. Секретарь горкома Логидзе, фигура весьма известная, находился здесь в почетной ссылке. Еще бы, виднейший работник Коминтерна, идейный лидер оппозиции... К тому же постоянно конфликтовал с начальником строительства Абрамовым. А тот, в отличие от Логидзе, — член ЦК. Однако смерть Кирова все расставила по своим местам. Секретарь обкома Брындин вызвал к себе Логидзе, говорят, кричал на него, обвинял в двурушничестве, попытках развалить Коминтерн. Возвращаясь из областного центра в Соцгород, дорогой тот выстрелил себе в грудь. Прямо в машине. Но и застрелиться не сумел толком. Пуля прошла рядом с сердцем. И тут закрутилось! Шахов, признаться, пару дней ходил сам не свой. Казалось, все вот-вот рухнет. Из Москвы звонили, считай, каждый час. Дело держал под контролем. Сам. К несчастью... или к счастью, Логидзе не выкарабкался. Умер на операционном столе во время наркоза. Был слишком тучен, сердце работало с перегрузом... Такого и без пули мог в одночасье хватить удар. И хватил бы скорее всего, не сведи он сам счеты с жизнью.

   Троцкистское охвостье окопалось повсюду. Затаились паразиты, выжидая подходящей минуты, чтобы нанести удар. Хватает их и в Соцгороде. По горячим следам было оперативно раскрыто несколько вредительских групп. Но это, конечно, далеко не все. В Соцгороде скрывается еще достаточно врагов. И выявить каждого, как бы тщательно он ни прятался, обязанность Шахова, его чекистский долг.

   Теперь, как быть с американцем? С ним, конечно, значительно сложнее, чем с рядовыми гражданами. Во-первых, иностранный подданный, и не какой-нибудь лимитрофной Польши, а крупнейшей мировой державы. К таким — отношение особое. Они своего рода визитная карточка стройки. Приезжает видный буржуазный журналист, куда его ведут? К Смиту! Или вот недавно побывал в Соцгороде знаменитый французский писатель Луи Арагон. Опять же с кем беседовал? Все с тем же Джоником. Вот то-то и оно. До поры до времени трогать не моги! Но, с другой стороны, он верно сделал, что начал разработку Смита. В случае чего вот оно — досье, где есть все: разговоры, мысли, даже сколько раз за день клозет посетил. Пригодится.

   А девица эта?.. Шахов зажмурился, вспомнив смуглое тело, полные груди... Девица, конечно, хороша. И, по здравому размышлению, он правильно поступил, что не переспал с ней в первый же раз. Думала купить его. Шлюха! А ведь она полностью в его руках. Что он прикажет, то и сделает.

   И тут нечто вроде стыда посетило Шахова. Где-то в глубинах революционно-пролетарского сознания проснулась загнанная в самый дальний угол совесть.

   Кто же такой майор НКВД Александр Кириллович Шахов? Каков его жизненный путь, послужной список, да и вообще: откуда он взялся?

   Проницательный читатель, возможно, уже догадался, что романтический гимназист Саша, который фигурировал в самом начале нашего повествования, превратился в грозного стража государственной безопасности Страны Советов. Куда делись локоны, куда исчез томный взгляд прекрасных серых глаз с поволокой? Обстоятельства складывались таким образом, что растаяло все воздушное, легкомысленное. И волосы поредели, и взгляд стал стальным... Ах, жизнь, жизнь...

   Через пару дней после того, как Всесвятский продемонстрировал Саше гробницу с неведомым существом, на раскопки пришла телеграмма. Листок, украшенный орлами и скрещенными почтовыми рожками, видно, прошел много рук, поскольку был донельзя замызган. Принес телеграмму все тот же хуторской мальчик Васька. Текст гласил: «Родители скончались. Срочно приезжай». И подпись: «Манефа».

   Старуха Манефа служила кухаркой в доме Шаховых, а некогда была и няней Саши. Юноша растерянно вертел телеграмму, не в силах представить, что родителей нет в живых. Этот факт просто не укладывался в голове. Согласно дате выходило, что телеграмма отправлена неделю назад. Подпись и фамилия адресата свидетельствовали: никакой ошибки нет. Саша срочно собрался, попрощался с расстроенным Николаем Николаевичем и пустился в обратный путь. Когда он вернулся в Питер, то узнал: родителей давно схоронили. А причиной их смерти оказались следующие события. На квартиру присяжного поверенного был совершен бандитский налет. Причем средь бела дня, что в то время считалось в порядке вещей. Манефа отправилась на базар, в квартире оставались только родители. В дверь позвонили. Ничего не подозревающая хозяйка открыла. Соседка в дверной глазок видела, как в квартиру ворвались трое: двое в штатском и матрос. Скорее всего обошлось бы без эксцессов. Ну, пограбили бы маленько и ушли. Но присяжный поверенный Шахов полез на рожон. Он начал кричать на бандитов, обзывал их германскими наймитами и сообщил, что лично знаком с Александром Федоровичем Керенским, так просто это дело не оставит и грабителям несдобровать.

   — Ах, ты дружок Сашки Керенского? — изумился матрос и достал «маузер». — Ну, передавай ему привет.

   Следующую пулю получила заголосившая жена. Когда в квартиру возвратилась Манефа, она обнаружила в ней трупы хозяев и полный разгром.

   Многочисленные знакомые Шаховых помогли схоронить покойных на Волховом кладбище, помянули по христианскому обычаю души невинно убиенных и разошлись по своим столь ненадежным нынче домам Вернувшийся через две недели после случившегося Саша постоял перед родительскими могилами, и его охватила такая тоска, что хоть в петлю... Все рухнуло в одночасье. И только одно обстоятельство придало ему силы: стремление во что бы то ни стало найти убийц. В сыскном с мальчиком говорили хотя и вежливо, но без особой охоты. Саша уяснил лишь одно: бандитов искать никто не собирается. Этот же факт подтвердила и Манефа

   — Сейчас убивают сплошь и рядом, — как о само собой разумеющемся сообщила она, — режут, стреляют... Солдатня и матросня совсем распоясались. Ты бы, Сашенька, не бегал, не суетился понапрасну. Мало ли, не ровен час... — Она не договорила, но мысль и так была понятна. Однако Саша не успокоился. Кто-то надоумил его обратиться в Петросовет. Там сочувственно выслушали сбивчивый Сашин рассказ и, узнав, что среди бандитов имелся человек, одетый в матросскую форму, призвали другого матроса — здоровенного детину с надписью на бескозырке «Цесаревичъ». Саша вздрогнул: в каждом моряке он видел убийцу родителей.

   «Разберись, Латышев, с молодым человеком», — приказал человек средних лет в пенсне, внешне похожий на учителя словесности.

   Хотя Саша и испытывал некоторое недоверие к матросу с «Цесаревича», он поведал тому свою историю. «Так, говоришь, среди них был „братишка“? А как выглядел? На ленточке название какого корабля?» Саша объяснил, что свидетелей нет. Только соседка, но она ничего толком не разглядела. «Обязательно найдем! — веско произнес Латышев. — А пока, парень, будешь состоять при мне. Ты, я вижу, грамотный, как раз то, что нужно».

   И для Саши началось странное, невероятное время. Большевик Латышев целыми днями носился по Питеру, выполняя различные задания своей партии. Вначале Саша тяготился обществом Латышева. Большевиков он считал наймитами Германии и предателями России. Но постепенно происходящее захватило его. Юноша неоднократно бывал на заводах, в редакциях нелегальных большевистских газет. Вскоре он понял, идет подготовка к чему-то грандиозному. Убийцу родителей, конечно, не нашли. Да Саша и понимал: зацепок никаких. Однако он видел, как безжалостно расправляются со всякого рода подонками, и мысленно надеялся: среди них, возможно, и убийца родителей. Вместе с Латышевым он частенько бывал в Кронштадте, иногда оставался ночевать в матросских кубриках. Скоро пообтерся, потерял гимназический лоск, заговорил языком кочегаров и баталеров. Неожиданно для самого себя он стал своим для тех, кого вчера еще презирал и побаивался. Так продолжалось до конца октября семнадцатого года. Свершилась революция. Временное правительство пало, Керенский бежал, министров арестовали.

   Власть в России перешла в руки большевиков. Тотчас в Петрограде образовалась Чрезвычайная комиссия по борьбе с контрреволюцией и саботажем. С первых дней Латышев был прикомандирован к ЧК, а вместе с собой прихватил и верного адъютанта Сашу, рекомендовав его как «вполне надежного мужика». По-настоящему грамотных людей в ЧК в тот момент было немного. И поэтому в молодых толковых ребятах вроде Саши испытывали острую нужду.

   Долго, да и не к месту рассказывать о его дальнейшей судьбе. Ничем особым она не отличалась от сотен подобных судеб. Разделял ли он идеологию и методы большевиков? На первых порах они казались ему ужасными, но, как ни странно, тому, чтобы смириться, а впоследствии и оправдывать их, способствовало знание истории. Прямая параллель с Великой французской революцией доказывала: именно террор и нужно применять к тем, кто не принимает революцию или, тем более, борется с ней. Иначе она обречена на поражение.

   Минула эпоха военного коммунизма, закончилась Гражданская война, нравы смягчались, и Саша стал задумываться: правильную ли жизненную дорогу избрал? В детстве всегда мечтал о стезе историка. И сейчас еще не поздно было сменить профессию, поступить в университет или в Институт красной профессуры. Однако что-то удерживало его. В чем интеллигентный юноша стеснялся признаваться даже самому себе. Этим «что-то» была власть над людьми. Власть, казалось бы, подконтрольная закону, но, по сути, неограниченная. С детства ему не хватало уверенности в себе. Теперь служба компенсировала этот комплекс сполна. В глазах почти каждого человека, вызванного или приведенного на допрос, читался страх. В лучшем случае растерянность. Единицы сохраняли спокойствие. Саша понимал, что в его руках безграничная власть над людьми. Ему самому не обязательно быть сильным или слабым, жестоким или добрым Подобные нюансы являлись прерогативой руководства. Исполнитель отвечал только за то, что ему поручили в данный момент. Основной задачей было четкое выполнение приказов. Моральную ответственность несут другие — он всего лишь винтик. Однако Саша, а теперь уже Александр Кириллович, прекрасно осознавал: несмотря на кажущуюся незыблемость власти, внутри самой партии и структур, обеспечивающих ее функционирование, идет непрерывная борьба. Борьба за власть. Вчерашние кумиры предавались остракизму, всплывали совершенно новые личности, чьи заслуги при внимательном рассмотрении были весьма сомнительны. Борьба велась как на самом верху, так и у подножия властной вертикали. Вернее, торжествовал принцип, выраженный в поговорке: «Паны дерутся — у холопов чубы трещат». А посему, размышлял Шахов, нужно вести себя с чрезвычайной осторожностью, пытаясь заранее предугадать повороты монаршей воли.

   В тот самый день, когда в дом к дяде Косте и Фужерову во время пирушки явился милиционер Хохлов, американец Джон Смит и его подружка Аня Авдеева решили отправиться на пикник. И хотя был первый день семидневки, то есть по-старому понедельник, оба были свободны. Джоник находился в трудовом отпуске, Аня досрочно сдала летнюю сессию в институте и тоже отдыхала.

   Обычно по выходным жители Соцгорода отправлялись в небольшой лесок у подножия Горы — единственный в ближайших окрестностях клочок нетронутой природы. Здесь расстилались «скатерти-самобранки» с нехитрой снедью, извлекались бутылки с горячительными напитками, какие кто сумел достать, и под аккомпанемент гармоней, гитар и мандолин, а случалось, и балалаек народ от души веселился. Время от времени передовиков производства посылали в соседнюю Башкирию на красивейшее озеро, на берегу которого только что организовали пансионат, но для поездки туда нужна курсовка, а добираться самостоятельно было слишком далеко.

   Джоник и Аня выбрали третье. На реке, левый берег которой занимал Соцгород, ниже по течению раскинулись весьма живописные места. Именно там и решили они провести пару деньков. У обоих имелись велосипеды: у Джоника новенький «Дукс», купленный в торгсине, а у Ани так называемый дамский: ужасающий монстр, собранный ее умельцем-отцом из нескольких древних велосипедов. Путешественники взяли запас продуктов, удочку для ловли рыбы, котелок, топор и прочие принадлежности, необходимые для продуктивного отдыха.

   Вначале ехали через город. Дорога была ухабистой, пыльной и опасной, поскольку мимо, едва не задевая их, проносились грузовики. Скоро город остался позади, по тому же пыльному тракту они достигли места, где велось строительство второй плотины заводского пруда. Здесь путешественники спешились, передохнули, осмотрели стройку и двинулись дальше. Теперь дорога превратилась в узкую тропинку, петлявшую вместе с изгибами реки. Велосипеды то взлетали на пригорок, то скатывались в ложбину. Сначала это чрезвычайно веселило путешественников, Аня визжала, а Джоник громко ухал, но вскоре Аня не рассчитала скорости и упала. Джоник соскочил с велосипеда, подбежал к лежащей на земле спутнице. Лицо его выражало испуг. Особых повреждений, не считая оцарапанной руки, не имелось. Джоник, закатив глаза в притворном ужасе, подул на царапину... Аня видела: он хотел дотронуться губами до руки, но не решился.

   Вообще говоря, деликатность американца несколько удивляла девушку. Они встречались почти полгода и только две недели назад впервые поцеловались. О более тесном общении и речи не велось. Ей это и нравилось, и одновременно огорчало. Обычные ребята, пусть даже и комсомольцы, распускали руки при первой же встрече. Вольности парней не всегда были неприятны, но Джоник вел себя совершенно иначе, и Аня объясняла подобное поведение издержками буржуазного воспитания. Она вряд ли стала бы протестовать, прояви Джоник настойчивость, и с любопытством ждала, как он поведет себя, когда они останутся наедине.

   Велосипед подняли, и Джоник осмотрел его. Железный конь был сделан на совесть и в аварии не пострадал. Потом путешественники обозрели окрестности. Местность вокруг действительно отличалась живописностью. Неширокое русло реки петляло меж всхолмленной равнины. Берега заросли тальником. Кое-где высились громадные тополя, с которых облетал пух и, словно снежинки, кружился в воздухе. Джоник, оставив Аню одну, отправился выбирать место для стоянки. Вскоре он вернулся, подхватил велосипед и потащил его сквозь заросли кустарника, Аня последовала за ним.

   Найденное место действительно выглядело отлично: небольшой изумрудно-зеленый остров с широкой полосой песка на берегу. С одной стороны острова находилось основное русло реки, а с другой — узенькая протока шириной не более пяти шагов. Посреди острова рос тополь. Возле него на поляне путешественники и решили разбить лагерь.

   — Красота! — восторженно произнес Джоник. По-русски он говорил чисто и правильно, но с заметным акцентом. — Ты пока отдохни, а я буду строить убежище.

   Аня присела на поваленный ствол, а Джоник схватил топор и бросился через протоку.

   — Ты бы разделся! — крикнула Аня вслед, но парень лишь махнул рукой. Наверное, стесняется. Тогда она решила подать пример, стянула сатиновые шаровары, скинула полосатую юнгштурмовку и, оставшись в трусиках и лифчике, легла на солнце загорать. Скоро вернулся Джоник. Он притащил несколько тонких, наспех обструганных жердей, связал их у одного края, а потом, поставив на землю, развел в стороны, и получилось нечто вроде каркаса.

   — Помочь? — поинтересовалась Аня.

   — Не нужно, я сам...

   — А что ты мастеришь?

   — Называется вигвам.

   — Как это фиг вам? — изумилась девушка, не слыхавшая от Джоника бранных слов.

   — Не фиг вам, а вигвам, — засмеялся Джоник. — Индейский дом. Вроде палатки. — Он ловко обернул каркас куском брезента, отогнув при этом один конец так, что получился вход. — Вот, готово.

   — Молодец! — похвалила Аня. — Пойдем купаться.

   Джоник разделся, и они разом бросились в речку. Вначале плескались на мелководье, а потом ложились на спину, брались за руки, и течение медленно несло их вперед. Накупавшись, молодые люди вернулись на берег, обсохли, перекусили и бок о бок улеглись на солнцепеке. Вокруг кипела жизнь: жужжали пчелы и мухи, порхали пестрые бабочки, неустанно гомонили птицы. Казалось, не существует ничего на свете, кроме этого райского уголка.

   — Хорошо-то как! — воскликнула Аня. Она нежно провела пальцем между лопаток Джоника.

   — Хорошо, — подтвердил он и тут же вскочил. Неуемная жажда деятельности обуревала этого человека.

   — Ты куда?

   — Рыбу ловить.

   — Да полежи спокойно хоть минуту, успеешь еще... Ты лучше скажи, есть в Америке такие красивые места?

   — Сколько угодно. Америка почти такая же большая, как и Россия. И в ней тоже есть все: и пустыни, и дремучие леса, и полярные льды. Хочешь увидеть Америку?

   — Еще бы! Только это невозможно.

   — Почему невозможно?

   — Не выпускают за границу, ты же знаешь... Вот когда свершится мировая революция, тогда можно будет ездить куда угодно. А пока...

   — Думаешь, мировая революция произойдет?

   — В газетах так пишут... Я, конечно, точно не знаю... — Аня подняла пустую раковину-перловицу и стала задумчиво чертить ею. Джоник лежал рядом, но чувствовалось, он с трудом пребывает в состоянии покоя.

   — Поцелуй меня, — неожиданно попросила Аня. Джоник чмокнул ее в щеку.

   — Не так. Нежнее...

   К вечеру Джоник наловил мелкой рыбешки, и была сварена уха с пшеном, луком и лавровым листом. В варево попало десятка два комаров, но вкуса это не испортило.

   После ужина оба разлеглись перед вигвамом возле догорающего костра и молча уставились в небеса. Заметно потемнело, откуда-то наползли низкие, хмурые тучи, поднялся ветерок и разогнал комаров.

   Джоник достал из рюкзака пачку «Бокса», вытащил папиросу, примял мундштук.

   — Дешевые гвоздики смолишь, — заметила Аня. — Или мало зарабатываешь?

   — Привык. Ребята в бригаде только «Бокс» и курят. А зарабатываю я для жизни достаточно. Здесь и денег-то особых не нужно, потому что купить нечего. Бедная страна. Очень! Конечно, когда-нибудь все изменится, вот только когда?

   — Если тут так плохо, зачем приехал?

   — Я не говорю: плохо. Бедно. Это разные вещи. Здесь все имеют работу, а у нас безработица. Правда, наш безработный одет лучше, чем здешние начальники. Но не тряпки главное.

   — А что?

   — Уверенность в завтрашнем дне.

   — Ты считаешь, у нас есть уверенность?

   — Да, считаю. Вы живете на подъеме, а у нас спад. Я приехал сюда в тридцать втором Ничего не было, только строительство да бараки. А теперь, смотри... — Джоник стал загибать пальцы: — Трамвай пустили — раз, звуковое кино — два. В городе три театра, два института...

   — Продуктовые талоны отменили, — подсказала Аня.

   — Да, карточки... Хлеб продается свободно. В магазинах появляются промышленные товары. Работает и продолжает строиться завод — живет и город... и страна. За пять лет построены четыре домны, десять мартеновских печей, прокат, коксохим... Это очень много. Завод дает треть металла страны. Конечно, это все политграмота, как выражается мой сосед Коля Попов, но успехи налицо. Жизнь изо дня в день меняется к лучшему.

   — И ты решил остаться здесь навсегда? — осторожно спросила Аня.

   — Не знаю... Наверное, нет. Мне очень нравится в СССР, но дом мой в Америке.

   — Уедешь, значит?

   — Наверное. — Джоник выбросил окурок в костер и сплюнул.

   — Дай мне папиросу.

   — Ты разве куришь?

   — Попробовать хочу. Некоторые наши девочки курят. — Аня глубоко затянулась, закашлялась и отшвырнула папиросу. — Гадость какая!

   — А у тебя какие планы на жизнь? — спросил Джоник.

   — Кончу вуз. Пойду учительствовать. А там видно будет.

   — А личная жизнь?

   Аня неопределенно пожала плечами.

   Джоник замолчал, потом вновь закурил и уставился на рдеющие угли. Внезапно резкий порыв ветра разбросал остатки костра в разные стороны. Новый порыв повалил на бок вигвам и вздыбил брезент. Сверкнула молния, ударил гром. Молодые люди вскочили. Джоник схватил полотнище, которое раздувалось как парус. Первые крупные капли упали с сумрачных небес. И тут же дождь полил стеной. Они бросились под тополь и укрылись брезентом. Молнии сверкали почти непрерывно. Аня прижалась к Джонику и лишь тихонько вскрикивала при каждом оглушительном раскате грома.

   — Нельзя под деревом во время грозы, — неожиданно заявил Джоник. — Я когда маленький был, в скаутском лагере нас учили: молния может в дерево ударить.

   — Перестань, и так жутко!

   — А вот скажи, Аня, если бы я предложил тебе выйти за меня замуж, ты бы согласилась?

   — Ничего себе, переход!

   Джоник молчал, видимо, терпеливо ожидая ответа. Молчала и Аня, не зная, что отвечать.

   — Я понимаю: нужно думать.

   — Думать... Думай, не думай... — Аня потеснее прижалась к Джонику. — Вот ты говоришь: день ото дня становится лучше. Наверное... Но с тем, что есть уверенность в завтрашнем дне, я не согласна. Вот послушай. Мы жили в деревне. Хорошо жили, зажиточно. Три коровы, кони, сад большой. А дедушка наш — и того лучше. Хоромы каменные, мельница, кузня... Сам из крестьян, а газеты, журналы выписывал. Даже библиотека имелась, это в крестьянском доме. А потом пришли и все отобрали. И дом, и мельницу... А самого деда сослали неведомо куда. И нас бы сослали, не брось отец хозяйство. Мы уж и день, когда раскулачивать будут, знали. Зачем, почему? Ведь мы не враги советской власти. Отец в Красной Армии служил, воевал в Гражданскую. Ладно бы с одними нами так. За что?

   Джоник молчал.

   — Конечно, — продолжала Аня, — чего бы я увидела, не попади мы сюда. Ни о какой учебе в вузе и речи идти не могло. На всю бы жизнь осталась деревенской бабой. Но, с другой стороны, может, так-то оно и лучше. Не знаю... Лишь одно понятно: все это построено на слезах и горе. Вот у вас в Америке раскулачивают?

   — У нас тоже не все хорошо, — отозвался Джоник. — Была депрессия. За долги банки отбирали у фермеров землю, хозяйства.

   — Но ведь не ссылали же. У вас народ свободный, а у нас — рабы. Чуть кто выбился в люди — прижать его, сжить со свету...

   — Все это так. Но без потрясений невозможно построить великое государство.

   — Великие потрясения — это великие беды для народа, — сказала Аня и отодвинулась от Джоника. — Давай-ка лучше спать.

   А дождь все шел и шел. Под тополем было относительно сухо. Они расстелили на земле одеяло. Легли, накрылись другим, а сверху еще и брезентом. И сразу стало тепло и уютно. Аня вновь прижалась к Джонику.

   — Не обижайся на мои слова, — прошептал тот.

   — Да я и не обижаюсь. — Она обвила руками шею американца. — Ты хороший, Джоник. Но... как бы с другой планеты. Смотришь, изучаешь, даже сопереживаешь. Ты всегда можешь вернуться в свой мир. А нам возвращаться некуда. Мы дома.

   — Я не чужой...

   — Хватит разговаривать, американчик мой любимый. — Аня стянула юнгштурмовку, расстегнула лифчик. — Ты, я вижу, больно робок, сам никогда не начнешь.

   Гроза прекратилась, но с неба по-прежнему капало. Не ливень, а мелкий теплый дождик, от которого все вокруг расцветает, зреет хлеб и в лесу появляются первые грибы, сеял на землю. Джоник посапывал рядом, а Ане не спалось. Она размышляла о своей жизни, о случившемся и о том, что будет дальше. Джоник сделал предложение. Он ей нравится, даже очень.

   Но здесь ему все равно не жизнь. Аня несколько раз порывалась сообщить про начальника НКВД, про его угрозы, но что-то останавливало. Она понимала: если рассказать, будет только хуже. Начальник НКВД — она даже мысленно старалась не произносить его фамилии — вряд ли оставит ее в покое. Не такой человек. И к Джонику он приглядывается неспроста. Да и как прореагирует сам Джоник на ее рассказ? Не охладеет ли, заподозрив в лицемерии? А выйдет ли она за него? Аня напряженно размышляла, прикидывая все «за» и «против». Наверное, выйдет, но с одним условием — он должен увезти ее отсюда. Пускай не сразу, со временем Но все равно, увезти. Именно таков и будет ее ответ.

   Слухи о том, что мальчишка Скворцовых Ваня встает по ночам и бродит по Шанхаю, росли и ширились. Если вначале мало кто верил в эту чепуху, то по прошествии двух недель со дня смерти ребенка разговоры не только не утихли, а, напротив, обрастали зловещими подробностями. Многие, особенно те, кто поздно возвращался с работы, встречали мальчика, крадущегося в ночной темноте неведомо куда. Во всяком случае, они считали, что видели именно Ваню. Но еще более странным представлялось иное. Старшие Скворцовы, до сей поры общительные и свойские соседи, совсем перестали появляться на людях. Они даже не справили по сыну девять дней. И уж вовсе непонятным было то, что с подворья исчезла всякая живность. Даже кормилица-корова куда-то пропала. Первые несколько дней животные еще давали о себе знать, особенно буренка, тоскливо мычавшая в хлеву. Потом и мычание прекратилось, непонятная тишина повисла над скворцовским домом. Несколько раз знакомые пытались проведать семейство. Однако двери в дом были постоянно заперты, а окна занавешены. Куда пропали хозяева, оставалось загадкой. Поселковые ребятишки, которые, казалось бы, знали все, тоже пребывали в неведении. Пантюха, без кого не обходилась ни одна проказа, ни одно развлечение, тоже исчез.

   Однажды вечером на лавочке собрались потолковать поселковые старики. Возглавлял собрание Ахмед Валитов. Сначала болтали о разной ничего не значащей чепухе, потом разговор сам собой обратился на Скворцовых.

   — Мальчик стал убыр, — веско заявил старик. — И папка-мамка его стал убыр...

   Некоторое время все переваривали сообщение старика.

   — И что теперь будет? — поинтересовался дед Харин.

   — Мне бабушка рассказывал, а ей ее бабушка. Давно дело было. В деревне такой тоже завелся... Всех перекусал, и все убыр стали.

   — И что?

   — А ничего. И здесь то же будет. Меры принять нужно.

   — Какие, интересно?

   — Могила раскопать и посмотреть. Если мальчишка правда мертвый, то тут же увидим, а если убыр — тоже увидим.

   — За раскопки могил можно крепко получить, — возразил старик Федоров. Он выписывал газеты и был единственным среди присутствующих по-настоящему грамотным. — До милиции дойдет — никому не поздоровится. Нужно к участковому идти. К Хохлову.

   Довод был разумный, однако все засмеялись.

   — Хохлов хуже убыр, — заметил Валитов и мелко захихикал. — Хохлов — глупый человек. К тому же его что-то не видно. А если в милиция пойдешь с такой вопрос, можешь долго назад не приходить. Нет! Нужно самим. Днем, ближе к вечеру. На кладбище в этот час никого нет, а сам убыр еще не страшен. При солнце он ничто плохой не сделает. Завтра и пойдем. Только кто? — Он оглядел собравшихся. Некоторые опускали глаза. Федоров прямо отказался.

   — Значит, никто, — подытожил Валитов. — Эх вы! А если завтра в ваш дом убыр пролезет, мальчишек-девчонок покусает?

   — А если никакого убыра нет? — возразил Федоров. — Если все это — бабья болтовня? Кому ответ держать?

   — Старый дедушка не должен бояться.

   — Ну, так и иди один, Ахмед.

   — Один могила не раскопаешь.

   — А если к этим двум обратиться? — внес предложение Харин. — К дяде Коле и французу. Они толковые... интеллигенция.

   — Не поддержат, людишки тертые, — заметил Федоров, — сами властей опасаются.

   — Идти все равно нужно, — сказал Харин. — Поскольку разъяснение требуется. Я пойду... А. если накроют, скажем: могилку пришли поправить или помянуть по-хрестьянски. К чему тут придираться? Да и кто просто так по кладбищам шатается? Если только кто стукнет, — он выразительно посмотрел в сторону Федорова.

   — Чего на меня таращишься, — огрызнулся тот. — Идите, если делать больше нечего. Убыров каких-то выдумали. Глупости все это. Бред!

   На следующий день после обеда старики отправились на кладбище. Их было трое: сам Валитов, дед Харин и, как ни странно, Федоров. Кроме того, в группу входил внук Валитова — Хасан, рослый шестнадцатилетний крепыш, тащивший на плече две лопаты.

   — Ты зачем явился? — сурово спросил Федорова дед Харин. — Нам соглядатаев не нужно.

   — Про каких соглядатаев ты все плетешь, Семен Тимофеевич? Если в чем подозреваешь, так скажи, — не отступал Федоров. — Уж не доносчиком ли считаешь? Какие у тебя основания?

   — Основания, основания!.. Ты же вчерась идти не желал. Чего же сегодня поперся? Думаю, неспроста. Потом доложишь куда следует.

   Круглые стальные очки Федорова грозно сверкнули, он сжал кулачки и уже решился кинуться в драку, однако его одернул Валитов, чей авторитет был непререкаем:

   — Не нужно ругаться: кто почему идет. Идешь — и хорошо. Хотите, байка расскажу. Вот на христианская Пасха идет пьяненький русский, а навстречу ему татарин. «Эй, бабай, Христос воскрес!» — кричит русский. «Ай, какой молодец!» — отвечает татарин. — Валитов захихикал.

   — Это ты к чему, Ахмед? — спросил Харин.

   — Говорю же: байка. Иначе, анекдот.

   — Хочешь сказать: татары умнее русских?

   — Ничего не говорю... умнее, глупее... Зачем обижаешь? Шутка не понимаешь?

   — Ему лишь бы к словам цепляться, — встрял Федоров. — Вечно придирается.

   Старики пошли молча. Валитов продолжал иронически усмехаться. Харин и Федоров были насуплены, и только Хасан не обращал внимания на разговоры, глазел по сторонам и что-то насвистывал. Группа смотрелась со стороны довольно живописно. Валитов в длинном, распахнутом по случаю жары сюртуке, под которым имелась жилетка, на ногах мягкие сапожки с калошами, голову венчала черная шляпа Из кармашка жилетки свешивалась массивная серебряная цепочка от часов. Харин похож на лубочного старика-крестьянина, какими их рисовали художники-передвижники средней руки: сгорбленная фигура, круглое загорелое лицо, лысинка, окладистая борода, в руке батожок. И одеяние в том же стиле. Присутствовали даже лапти. Федоров выглядел по-городскому: бритое чиновничье лицо, очки в стальной оправе, брюки, толстовка... Некогда он служил ревизором в страховом обществе «Саламандра» и навсегда сохранил недоверчивый тон при общении с простыми людьми. Пестрая компания да еще мальчишка с лопатами привлекали всеобщее внимание. «Куда это они направились?» — судачили люди.

   — Еще одна вещь надо взять, — сказал Валитов, когда они уже выходили из поселка. — Хасанчик, забеги к Нагмановым, попроси топор.

   — Зачем тебе топор, Ахмед? От мертвеца обороняться? — иронически поинтересовался Федоров.

   — Знаю, зачем, — неопределенно ответил старик. — УВИДИШЬ.

   — А вот эти убыры, — не отставал Федоров, — они, что же, ни с того ни с сего появляются? Откуда берутся, расскажи толком Вот этот паренек, Скворцов... Он что же, от рождения такой?

   — Зачем от рождений? Мальчик как мальчик. Обычный ребенок. Такой, как все. Злой дух напал на него. Убирлы карчыг. Укусил... И стал убыр.

   — Откуда же этот дух взялся?

   — Вот не знаю. Тут где-нибудь поблизости обитает.

   — Почему же он на других не нападает?

   — Кто знает. На все воля Аллаха. Может, ему больше и нападать не нужно. Знаешь, как зараза. Одно место началась, потом дальше покатилась.

   — Ты хочешь сказать: вроде эпидемии?

   — Да, болезнь. Одного укусил, стал убыр. Потом которого укусил, другой укусил, другой третий укусил...

   — Заколдованный круг получается.

   —Точно так. Где-то есть хозяин, от него все и идет. Но мы сейчас не хозяин ищем Мы должны знать, убыр мальчик или нет. Потому и будем копать.

   На кладбище в такой час не было ни души. Только ветер посвистывал меж крестов, шелестел степной травой да полуденное солнце палило с неистовой силой.

   — Где его могилка? — спросил Федоров.

   — Я знаю, — высунулся Хасан. — Вон там, рядом с двумя крестами.

   Старики подошли к могильному холму. Федоров опасливо заозирался по сторонам.

   — Никого нет, можешь не бздеть, — насмешливо сказал дед Харин. Хасан засмеялся.

   — Да я и не боюсь, — отозвался Федоров. — И все равно, негоже это — могилку зорить.

   — Опять он... Чего же шел?

   — Я с обществом.

   — Общественник какой выискался!

   —Тише, тише, — одернул раскричавшихся компаньонов Валитов. — Не место для шума. — Он повернулся на восток, сложил руки на груди: — Бисмалла ир-рахман иррахим... — и забормотал скороговоркой по-арабски.

   Помолившись, Валитов взял лопату, сделал несколько копков, а потом передал инструмент деду Харину. Каждый из стариков покопал немного, а потом за дело взялся Хасан.

   — Эвон как шурует, — одобрительно заметил дед Харин. — Прямо экскаватор «Морион»! Это вам не жидконогая интеллигенция, — бросил он в сторону Федорова

   Тот вновь насупился, но промолчал.

   Работал в основном Хасан. Копал с остановками минут сорок. Наконец лопата стукнулась о крышку гроба.

   — Яры! — крикнул парень.

   — Убери землю, чтобы чисто было, — скомандовал Валитов. И, когда гроб оказался полностью очищен, наклонился над могилой.

   — Как же крышку снять? — забеспокоился Федоров. — Ведь неудобно.

   — Крючок у меня есть, — сказал Валитов. И извлек из котомки изогнутую буквой «5» железку с привязанной к ней длинной веревкой. — Хасан, цепляй!

   Паренек зацепил крюк за крышку и вылез из могилы. Старики подхватили веревку и дернули ее с такой силой, что крышка вылетела на поверхность.

   — Легко как пошла, — прокомментировал дед Харин. — Вроде и не забивали.

   Все четверо встали у края и с любопытством заглянули внутрь.

   — Лежит, — растерянно произнес Федоров, — не похож он на живого.

   — Как не похож? — тут же заспорил дед Харин. — Смотри, какой свеженький. Даже щечки розовые. А сколько времени прошло? Больше двух недель. Другой давно бы смердеть начал, а этот — как огурчик.

   — Да, действительно, — неуверенно сказал Федоров. _ Труп отлично сохранился. Ну а дальше что? Хорошо или плохо — нам какое дело, мы же не врачи. Ладно, раскопали. Так убыр это или не убыр? — обратился он к Валитову. — Что скажешь, Ахмед?

   Валидов потеребил куцую бороденку, прищурил и без того узкие глазки.

   — Днем убыр лежит без движения, как вроде спит. Но можно легко проверить...

   — Губы-то какие красные, — закричал дед Харин. — Да живой он! Точно! Убыр и есть!

   — Погоди орать, — одернул его Федоров. — Послушай, что Ахмед сказать хочет.

   — Проверить легко, — повторил Валитов. — Дай-ка топор, Хасан.

   Он перерубил черенок лопаты у самого основания, а затем несколькими затесами заострил его. Получился кол.

   — Теперь вобью дерево ему в грудь, — со знанием дела сообщил Валитов, словно каждый день имел дело с убырами, — и все станет ясно.

   — Кол вобьешь? — озадаченно переспросил Федоров. — Да разве можно?

   — Он же мертвяк, — засмеялся дед Харин. — Хуже ему от этого не будет.

   — Ну, знаете, товарищи!..

   — Нужно бы его оттуда достать, а то не с руки, — сказал Валитов, не обращая внимания на разговоры. Он с сомнением посмотрел на Хасана, пожевал губами. — Наверное, лучше я сам.. — Валитов снял с себя сюртук, жилет, шляпу. Под шляпой оказалась маленькая зеленая шапочка вроде тюбетейки. Ее он снимать не стал. Потом спрыгнул в могилу, подхватил тело мальчика и поднял на поверхность, где его принял Хасан.

   — Фу, гадость какая! — прокомментировал Федоров и сплюнул.

   Теперь тело ребенка лежало прямо на земле, и присутствующие столпились вокруг. Под яркими лучами солнца стало отчетливо видно, что мальчик нисколько не похож на мертвеца. Лицо его дышало жизнью. Румяные щеки и пунцовые губы придавали Ване цветущий вид, хотя при жизни он всегда выглядел голодным и заморенным. И вместе с тем в лице мальчика чудилось нечто неприятное, даже зловещее.

   — Экий он веселый, — изумился дед Харин. Валитов приподнял у трупа губу. На верхней челюсти все увидели небольшие клычки.

   — Ничего себе! — потрясение сказал дед Харин. — ак у собачонки прямо... Да глядите, глядите: он же дымится!

   Действительно, от тела поднимался едва заметный парок.

   — Закоченел, должно быть, в земле, — неуверенно заметил Федоров, — а теперь на солнышке отогревается.

   — Опять чушь несешь.

   Валитов взял кол, упер в грудь мальчика и обухом топора ударил по верхнему концу. Тело вздрогнуло и изогнулось.

   — Да он живой!!! — заорал дед Харин. Валитов ударил по колу еще несколько раз. Тот прошел насквозь и воткнулся в землю. Мальчик открыл глаза, которые оказались красными, как у кролика. Он обвел присутствующих совершенно осмысленным злобным взглядом, поднял левую руку, словно собираясь погрозить, но тут же бессильно уронил ее на землю. Вместо проклятия изо рта раздалось злобное кипение. Он вновь затрепыхался на колу, словно проткнутая летучая мышь. Дед Харин и Федоров одновременно в ужасе перекрестились и отпрянули от тела.

   Изо рта нежити хлынул поток густой черной крови. Шипение перешло в жуткий хрип. Руки и ноги с неистовой силой забили по земле. Валитов поднял топор и, размахнувшись, опустил лезвие на шею. Голова отскочила и свалилась в могилу. Тело еще некоторое время корчилось в конвульсиях, но скоро затихло.

   — Все, — сказал Валитов. — Он больше не убыр. Положить надо в гроб.

   Остальные с вытаращенными глазами взирали на происходящее. Они словно окаменели и никак не прореагировали на слова старого татарина

   — Положить, говорю, назад нужно, — повторил тот. — Хасан, бери за руки, я за ноги...

   Парень вздрогнул и посмотрел на деда. В глазах его читался страх, однако он не осмелился прекословить. Опасливо подойдя к обезглавленному телу, он взял его за кисти. Ладонь левой руки сжалась, и Хасан, воскликнув: «Ай!», — отпрянул в сторону.

   — Не бойся, сынок, он уже не страшен. Берись...

   Валитов первый подал пример, взяв труп за руки, а Хасан подхватил ноги, и они швырнули тело в могилу. Глухой звук падения как будто вернул остальных присутствующих к жизни. Оба старика тяжело вздохнули и с огромным почтением посмотрели на Валитова.

   — Что дальше делать? — спросил дед Харин.

   — Бросьте верх туда.

   Крышка гроба полетела вслед за телом.

   — Закапывайте.

   — А он не встанет? — дрожащим голосом спросил Федоров.

   — Уже нет. Больше не должен.

   Несмотря на то, что осталась всего одна лопата, могилу завалили в считанные минуты. Присутствующие буквально вырывали инструмент из рук друг друга, стараясь поскорее завершить столь жуткое дело. Время от времени Федоров вытирал пот со лба и со страхом заглядывал в полузасыпанную могилу, словно ожидая вновь узреть зловещую фигуру.

   — Теперь помолиться нужно, — сообщил Валитов, увидев, что работа закончена. — Мы своему богу, вы своему... — Он расстелил сюртук, встал на колени, а рядом опустился Хасан. Дед Харин стал сбивчиво читать «Отче наш», ему вторил Федоров. Потом все молча двинулись в обратный путь.

   Пережитое не прошло бесследно. Казалось, тяжкий груз навалился на плечи людей, только что переживших непередаваемый ужас. Даже жизнерадостный Хасан посерел лицом. Он тихо, глядя себе под ноги, плелся позади стариков.

   — Никогда не поверил бы, если б сам не убедился, — нарушил тягостное молчание Федоров. — Как теперь спать... да какой спать, как жить? И дальше-то что будет?

   — Нужно довести дело до конца, — спокойно ответил Валитов. — Мальчишка к свои ходил... Они теперь тоже...

   — И их так-то? — ужаснулся дед Харин, всплеснув руками. Он даже остановился.

   — А как иначе?

   — В милицию нужно сообщить... или врачам. Ладно, этот мертвый, а те-то ведь живые! Уголовное дело!

   — А я разве не об этом же толковал? — впервые поддержал деда Харина Федоров. — Ведь самоуправство! По головке не погладят. Не хотелось бы...

   — Точно евоные папка и мамка... эта... убыры? — спросил дед Харин. — А братишка с сестренкой?.. Их что, тоже колами, что ли?

   — Идите милиция, — равнодушно отозвался Валитов. — О чем говорит будете?

   — Да-а, — протянул Федоров. — Об этом, конечно, не расскажешь. Какой же выход?

   — Выход два. Один: сиди жди, пока убыр к тебе в гости придет, другой...

   — Про другой тоже понятно, — перебил его дед Харин. — В любом случае не сносить нам головы.

   Странное дело: по мере приближения к поселку четверка борцов с вампирами стала обрастать народом. Сначала к ней присоединились несколько ребят — подростков в возрасте Хасана, потом кучка женщин, во все глаза таращившихся на стариков. В поселок вошла уже довольно приличная группа. Казалось, все уже знали о случившемся. Старики молча шли впереди, а следом за ними взбудораженная, жестикулирующая толпа, на ходу обраставшая новыми людьми. К старикам подойти с вопросами боялись. Хасан вымолвил несколько слов, но обернувшийся дед взглядом пресек дальнейшую утечку информации. Непонятное поведение стариков только подлило масла в огонь. Слухи переливались через край, шипели и пенились... Никто толком ничего не знал, и от этого толпа еще больше зверела.

   — Кровопийцы... — внезапно прошелестело по толпе, — ... кровь пьют... народную кровь... колдуют, а мы тут дохнем...

   — Дави их, христопродавцев! — заорал какой-то босой парень с безумными глазами.

   Федоров в ужасе обернулся назад. Ему сделалось еще страшней, чем на кладбище.

   — Что происходит, что происходит? — в тоске шептал он.

   — А пускай их, — отозвался дед Харин. — Так даже лучше. Как обчество порешило, так тому и быть. И с нас спросу меньше. Потом и не разберешь кто начал.

   Тем временем народные массы подошли к усадьбе Скворцовых. Некоторое время толпа клубилась на улице, потом как-то сам собой рухнул ветхий трухлявый забор, и люди заполонили подворье. Валитов, а вместе с ним и два других старика отошли в сторону, предоставив «обчеству» самостоятельно вершить суд и расправу.

   В дверь дома застучали кулаки, кто-то пнул ее ногой, но дверь была закрыта изнутри. Несколько голов прильнуло к двум запыленным подслеповатым оконцам, но они оказались плотно зашторены. Это обстоятельство еще больше раззадорило массы. В окна полетели куски кирпича. Стекла разлетелись с хрустальным звоном. В толпе раздались веселые возгласы:

   — Тащите наружу кровопивцев! Мы им самим сейчас юшку пустим! Зори нечисть, пущай пух из перин до ветра!

   Само по себе такое отношение к доселе добропорядочным поселковым жителям казалось странным. Семейство Скворцовых всегда слыло меж соседями людьми покладистыми и гостеприимными. И вот в одну минуту репутация рухнула под натиском неуправляемой стихии.

   Гул толпы на мгновение стих. Никто не знал, что предпринять: в окна не пролезть, а вход на крепком засове. Откуда-то притащили оглоблю. Несколько энтузиастов, схватив ее, стали высаживать дверь — только щепки полетели в разные стороны. Штурм продолжался недолго. Дверь была выбита, и толпа гурьбой бросилась в проход. Образовалась давка, послышались стоны и матерная брань. Наконец наружу выбросили первую жертву. Ею оказался глава семейства — кочегар.

   — Пьяный вроде, — послышались недоуменные голоса.

   И опять народ пришел в замешательство. Если человек пьяный, зачем его беспокоить? Главу семейства окружили и стали придирчиво исследовать. Скворцов-старший действительно производил странное впечатление. Лицо его выглядело опухшим, глаза превратились в две щелочки. Он непрестанно судорожно зевал, прикрывал ладонью лицо, словно не мог вынести яркого солнечного света.

   — Не пьян он вовсе, — вновь заорали в толпе. — Не пахнет от него даже. Водки не чуем, зато несет тухлятиной, аж стоять рядом невмочь.

   — Бабу его тащите сюда! — заорали из задних рядов. — Выволакивай ее, родимую...

   Достали и бабу. На ней была лишь исподняя рубаха. Хозяйка вела себя таким же образом, как и муж, только она не зевала, а непрерывно икала. Бессмысленный, пустой взгляд свидетельствовал о том, что она даже не воспринимает происходящее.

   — Справная какая бабенка! — завопил все тот же босяк и рванул на Скворцовой рубаху. Она с треском лопнула, открыв две обвисшие груди с огромными коричневыми сосками. Скворцова вдруг издала пронзительное шипение и костлявыми пальцами как клещами вцепилась парню в горло.

   — Убивают! — заверещал он. — Оттащите ее...

   — Что происходит, что происходит... — стоя в отдалении вместе с другими стариками, как заведенный повторял Федоров.

   Даже невозмутимый Валитов выглядел подавленным. Он что-то бормотал себе под нос не то молился, не то сожалел о происходящем.

   — Я знал, что так будет, — наконец заговорил он. — Всегда одно и то же, всегда одно и то же... Но где иной выход? Только Аллах знает... Я не знаю. Ты же сам видишь, какими они стали. Уже не люди. — Кто именно перестал быть человеком, старый татарин не пояснил.

   — Сейчас их прибьют, и все закончится, — заметил дед Харин.

   — Ты думаешь? — Федоров с сомнением посмотрел на соратника. — А мне кажется, все только начинается.

   Между тем события на подворье стремительно развивались. Скворцову оторвали от парня, стукнули по темени оглоблей и бросили у крыльца. Потом принялись за хозяина: его свалили, стали избивать сначала ногами, а затем в ход пошла все та же оглобля. Скворцов ворочался на земле как огромный червяк, даже не стонал, а только судорожно дергал конечностями, как картонный чудилка. Наконец участники избиения, по-видимому, устали. Толпа во дворе стала редеть. Многие из присутствующих, напуганные происходящим, постарались вовремя исчезнуть. Остались наиболее рьяные. Обоих Скворцовых затащили внутрь дома, потом там началась непонятная возня, и наконец последние из присутствующих стали поспешно покидать место событий. Запахло гарью.

   — Пойдем и мы, — сказал Валитов, — делать тут больше нечего.

   — Они что же, подожгли дом? — испуганно спросил Федоров. — Да как же это? Ведь там дети!

   — Ты одного из этих детей сегодня уже видел, — веско напомнил дед Харин. — Если не желаешь больше смотреть, молчи в тряпочку.

   — Слышали? Скворцовых-то сожгли, — сообщил Фужеров дяде Косте.

   Оба старика находились в своей халупе. Фужеров готовил нехитрый ужин, дядя Костя читал газету.

   — Еще и как слыхал, — отозвался старый шулер, не отрываясь от чтения. — Ходил даже, смотрел... Гарь на весь Шанхай.

   — Ужас какой! Прямо Средневековье.

   — Но вы же, куманек, любитель Средневековья.

   — В данном случае ирония неуместна. Погибли люди.

   — Да нет никакой иронии. Просто у меня такая манера разговаривать.

   — Знаем мы ваши манеры. И еще толкуют: старики ходили на кладбище, раскопали могилу мальчика. И он в ней лежит вроде живой. Словом, вампир. Кровь, говорят, фонтаном брызнула, когда кол в него забили.

   — Страсти-то какие.

   — Вам, я вижу, неинтересно.

   — А почему мне должно быть интересно? Это вы у нас специалист по мрачным обрядам и мистериям. А меня на сегодняшний день лишь одно интересует: дожить свой век без бурь и потрясений. Хватит! Их и так случилось предостаточно. Для этого, собственно, я здесь и обосновался, да и вы, как я понимаю, по той же причине. Чего же нам дергаться и ножками сучить? Незаметнее нужно быть. Незаметнее! Вампиры, вурдалаки, оборотни вокруг... Да нам-то какое дело? Если разобраться, вся страна — единое огромное логово вампиров. А, куманек? Или не так?

   — Я тут одного человека телеграммой вызвал.

   — Какого еще человека?

   — Специалиста...

   — Выражайтесь точнее, куманек.

   — Ну, как бы это сказать... демонолога, что ли...

   — Кого, кого?!

   — Одного своего знакомого, который занимается подобными вещами, в частности вампирами. Находит их и уничтожает.

   — Вы это серьезно?

   — Вполне.

   Дядя Костя вскочил и в гневе отшвырнул газету.

   — Вы нас погубить хотите?! — закричал он. — Мало вам лагеря, желаете пулю в затылок? Да, куманек, не ожидал! Думал, имею дело с нормальным человеком, а он, видите ли, охотника за вампирами в гости приглашает. Да в своем ли вы уме?

   — А что такое?

   — Он еще спрашивает: что такое? Придут, заберут, и поминай как звали. Вы с Петром Петровичем Томиловским случайно не знакомы? До семнадцатого в Санкт-Петербурге авиационную школу возглавлял, потом у Колчака служил. Седенький такой, тщедушный... Божий одуванчик, одним словом. Да я вам про него рассказывал. Тоже в детском саду в качестве сторожа подвизался. Так вот, третьего дня арестовали. Я думаю, припомнили и полковничьи погоны, и Колчака. Кому он, спрашивается, мешал? Ведь на ладан дышит. И с нами тоже аналогично поступят по вашей милости.

   — Не каркайте.

   — Это я-то каркаю? Просто здраво мыслю, в отличие от некоторых аристократов. Хоть кто он такой, этот ваш демонолог?

   — Очень порядочный господин. Николай Николаевич Всесвятский. Историк по образованию. Приват-доцент... или профессор. Мы хорошо знакомы по Петербургу.

   — Господин! Господа в Париже улицы метут. Яркий представитель вашей оккультной братии. Чем же он нынче занимается? Неужели рыщет по бескрайним просторам СССР в поисках вампиров?

   — Он постоянно проживает в Кинешме.

   — Замечательное место. Волга, великолепные пейзажи... Чего же ему там не сидится?

   — Такой уж человек.

   — Где вы намерены его поселить?

   — Думал, у нас.

   — У нас?! Да вы самоубийца. Нет, это уму непостижимо! Приезжает в гости приват-доцент из Кинешмы, да к тому же ловец вампиров. Или, может, он опыт желает перенять в духе современных веяний? Так сказать, внедрить в Верхнем Поволжье методику действий на передовом крае социалистического строительства. Забил кол... сжег...

   — Он весьма интеллигентный человек...

   — Ну, слава богу. А то в Соцгороде с вампирами борются бродяги и неучи.

   — ...прекрасный собеседник.

   — Мне вас с избытком хватает. У нас и так не повернуться. На чем он будет спать?

   — Принесете из детского сада дачку1.

   — Нет, каково! Он все продумал. Вы понимаете, куманек, что наше шаткое благополучие в одночасье может рухнуть? Сожжение дома Скворцовых наверняка привлечет внимание властей. Начнут копать... Удивляюсь, кстати, почему здесь до сих пор не видно вашего друга милиционера?

   — Хохлова?

   — Да. Кажется, у здешнего цербера именно такая фамилия.

   — С Хохловым, видимо, случилось несчастье.

   — Вы меня хотите доконать.

   — В тот вечер, помните, когда он неожиданно явился к нам, мы с ним отправились к дому Скворцовых и увидели, что в него прокрался умерший мальчик.

   — Своими глазами видели?

   — Вот именно. А потом милиционер отправился на кладбище. И с тех пор о нем ни слуху ни духу.

   — Погиб, значит, при исполнении... съеденный вампиром

   — Зря иронизируете.

   — А вы что, действительно верите во всю эту чепуху?

   — Без сомнения.

   — Хорошо. На минутку представим, что вы правы. Приехал этот охотник... Что дальше?

   — Он, наверное, расскажет.

   — Да уж, конечно, пусть введет в курс дела. Но я, собственно, не о плане мероприятий. Это, так сказать, вторично. Нам-то с вами данная затея ничего доброго не сулит. Разве нам плохо живется? Спокойно, размеренно... Вот вы говорите: милиционер пропал. А ведь данный факт куда более опасен, чем сожжение дома какого-то там шанхайского поселенца. Исчез представитель власти. С этим шутить не будут. Начнется следствие, всплывет и ваше участие.

   — Конечно, вы правы, — чуть подумав, начал Фужеров. — Но ведь тоска смертная в этой дыре. И вы, как я наблюдаю, тоже маетесь. Картишки, бильярд — конечно, таким образом время убивается. Но есть ли смысл в подобной жизни?

   — Что же мне, на домну идти, стать в первые ряды комсомольцев-строителей?

   — Не перебивайте! Возможно, напоследок провидение посылает нам шанс пережить единственное и неповторимое приключение. А ради него можно и рискнуть всем.

   — Как высокопарно.

   — Не отрицаю.

   — Вот и рискуйте, если есть к сему интерес.

   — Но ведь и вы всю жизнь ходили по лезвию бритвы. Во имя чего? Деньги разве были вам нужны? И я читаю профессиональному игроку лекцию о смысле риска!

   — Пристыдил, куманек, пристыдил. Задел, так сказать, потаенные струны души. Я не против риска, когда он оправдан. Возможно, деньги в жизни и не главное, но они, так сказать, эквивалент, мерило успеха или неудачи. А здесь что? Какие-то ожившие мертвецы. — Дядя Костя иронически засмеялся. — Во-первых, я в подобные бредни не верю, а если даже нечто подобное имеет место, то не мое это. Не мое! Но поскольку вы правы на тот счет, что я привык к риску, можно попробовать испытать судьбу в очередной раз. А посему вы меня уговорили. Пускай приезжает ваш приват-доцент и вступает в борьбу с демонами. А я предоставлю ему жилплощадь.

   «Стоит ли верить всему, что слышишь?» — меланхолично размышлял Шахов, слушая доклад начальника оперативного сектора лейтенанта НКВД Федорова. В настоящий момент его мысли витали весьма далеко от происходящего в Соцгороде. Даже ежедневный осмотр в бинокль поднадзорной территории был на время заброшен. Все приелось. Беспросветная тоска овладела Александром Кирилловичем. Вот уже два дня он пребывал в странном, неопределенном состоянии, которое характеризовалось полным отсутствием каких-либо желаний и помыслов. Работа надоела. Окружающие вызывали стойкое отвращение. Вот напротив сидит этот белобрысый молокосос, открывает и закрывает папки, перелистывает бумажонки, считая себя чертовски умным и деловым, а того, дурак, не знает, что в любую минуту может слететь со своего стула и угодить, так сказать, в «неведомые дали». Сегодня он чувствует себя царем и богом в этой дыре, именуемой «передним краем социалистического строительства», а завтра его самого могут бросить в застенок.

   — Раскрыта террористическая группа полковника царской армии Томиловского, — бубнил Федоров, — Томиловский арестован, сейчас дает показания... — Голос лейтенанта начал отдаляться и наконец вовсе исчез из сознания. Шахов, поглощенный своими мыслями, перестал воспринимать доклад подчиненного. Персональное бытие занимало его значительно больше, чем высосанные из пальца истории про террористов, шпионов и вредителей.

   До сих пор Александр Кириллович не особенно задумывался о смысле собственной жизни. Ну, ест, спит, работает... Приносит пользу государству, стоит на страже его безопасности. Как будто общее направление верное. Солдат должен выполнять приказы. Но, с другой стороны, ведь он живой человек, а не автомат. Приказ вроде бы снимает моральную ответственность... Но снимает ли? Да, перед законом он чист. Но как быть с собственной совестью? В конце концов, может ли он сам себе сказать, что живет правильно? Хороший ли он человек или так себе, дрянцо? Ведь невинных арестовывает. Взять хотя бы этого Томиловского. Шахов внимательно ознакомился с делом бывшего царского полковника. Какой он террорист? Старик, доживающий последние дни и мечтающий лишь об одном: чтобы его оставили в покое. Конечно, встречаются всякие, есть и откровенные враги, но таковых меньшинство. Значительно больше все же безвинных, перемалываемых безжалостной мясорубкой государства. А он — один из тех, кто приводит в движение эту мясорубку. По сути, он — самый настоящий опричник. И что самое страшное, до последнего времени исполнял эту роль с удовольствием. Почему так случилось? Рос в интеллигентной семье, читал правильные книжки, верил в идеалы, ненавидел насилие. И вдруг все изменилось. В чем причина? Можно, конечно, списать все на обстоятельства. Гибель родителей, революция... Он еще, по сути, мальчишкой прилепился к этому Латышеву, нахватался матросских словечек и повадок. Потянуло на романтику. Простительно по молодости. Но ведь и тогда прекрасно видел: романтика замешена на крови. Весь суд, правый иль не правый, заключался в двух словах: «именем революции!», а вместо точки — пуля. Куда же, с позволения сказать, пропали идеалы? А может, и идеалов никаких не имелось? А на самом деле хотелось власти. И он эту власть получил. Причем неограниченную. Временами, безусловно, делалось не по себе. Но тут спасали исторические параллели: якобинцы, Робеспьер... Однако революционная романтика довольно быстро сменилась обычной рутиной. Вот тогда бы остановиться, оглянуться... Но нет. Не хватило решимости? Какое там.. Даже не возникло подобного желания. Он упивался своей ролью карающего меча революции. И только теперь... — В показаниях Гриценко имели место высказывания на тот счет, что в механослужбе цеха засели вредители... — продолжал монотонно излагать Федоров.

   Шахов машинально кивнул. Голос лейтенанта вновь превратился в невнятный гул. Шахов вернулся к своим мыслям.

   Почему только сейчас он стал задумываться над своей жизнью? Трудно сказать. Возможно, причиной тому одиночество. Еще месяц назад, когда семья находилась рядом, не хватало времени даже на общение с сыном, тут уж не до глупого самокопания. Теперь пустота начала наполняться химерами. Что все-таки послужило толчком для смятения в душе? Не отношения ли с гражданкой Авдеевой? Ее покорность и одновременно упрямство. Мол, готова на все, но твоей никогда не буду. Так, значит, просто оскорбленное мужское самолюбие говорит в нем? Неужели столь примитивно? Не то все, не то... Девица тут ни при чем. Его, конечно, тянет к ней, но ведь не юнец же он, чтобы потерять голову. Тут другое, другое...

   Но что?

   В последнее время его мучит один и тот же кошмарный сон. Какое-то подземелье... мертвец не то в гробу, не то в саркофаге. Черное, словно обугленное лицо. Полное отсутствие волос на голове... Мертвец неожиданно поднимается и, растопырив руки, пытается поймать его. Саша мечется по подземелью в поисках выхода, бросается из стороны в сторону, словно загнанная крыса. Дурацкий, конечно, сон, но ведь эти образы чем-то порождены? Помнится, в отрочестве имело место нечто подобное. Археологические раскопки, которые вел довольно странный господин... Как там его имя?.. Забыл, все забыл! Он, помнится, показывал нечто подобное...

   — Теперь об американце, — неожиданно для себя услышал Шахов и встрепенулся.

   — Что там?

   — В настоящее время находится в календарном отпуске, — стал докладывать Федоров. — Несколько дней провел за городом в обществе этой девицы Авдеевой.

   Шахова будто ударили под дых. Он судорожно вздохнул, помял ладонью лицо.

   — Дальше? — Федоров пожал плечами. — Ничего противоправного не замечено. Милуются парень с девкой... — Он хмыкнул. — Дело молодое.

   Шахову послышалась в голосе лейтенанта скрытая ирония. Ведь наверняка знает, что Шахов встречался с Авдеевой в гостиничном номере. Он взглянул в лицо Федорову. Оно выглядело глуповато-невозмутимым.

   — Авдееву я привлек к сотрудничеству, — сообщил Шахов подчиненному, словно оправдываясь, и сам удивился, зачем он это сказал.

   Федоров понимающе кивнул.

   — Во всяком случае, даже если этот Смит ни в чем не замешан, за ним все равно нужен пригляд.

   — Это уж точно, — подтвердил лейтенант. — Теперь последнее...

   — Что еще?

   — Непонятные дела творятся на Шанхае.

   — А именно?

   — Помните смерть мальчика? Его еще как будто укусила змея.

   — Весьма смутно.

   — Так вот. Именно умерший мальчик, его фамилия Скворцов, стал причиной волнений.

   — Волнений?! Это как же понимать?

   — Возможно, волнений — слишком сильно сказано. Тут больше подходят определения: темнота, мракобесие. Одним словом, несколько шанхайских стариков раскопали могилу мальчика.

   — Зачем?!

   — Якобы мальчик вовсе не умер.

   — То есть как?

   — Я же говорю: мракобесы. Раскопали, забили в труп кол. А потом, собрав толпу, отправились к дому покойного и сожгли его.

   — Ничего себе!

   — И не просто сожгли. Сгорели и обитатели дома — семейство Скворцовых.

   — А милиция-то куда смотрит?

   — И тут тоже имеется странность. Участковый Хохлов пропал.

   — Это какой Хохлов? Из бывших чоновцев? Шебутной такой?

   — Вот-вот.

   — А зачинщики поджога известны?

   — Конечно. Три старика. Заняться расследованием?

   — Вообще-то это дело милиции. Тем более исчез их сотрудник. Хотя ситуацию в Шанхае нужно держать под контролем. Место неблагополучное, скопление всякого сброда. Там вполне могли окопаться контрреволюционные элементы. Они и мутят народ, пользуясь его темнотой и подбрасывая реакционные суеверия. Так что, Федоров, поскольку ты начальник оперативного отдела, уж, пожалуйста, разберись.

   — Слушаюсь!

   — И еще. Американца тоже пока рано сбрасывать со счетов. Поэтому мне необходимо встретиться с Авдеевой и дать ей соответствующие инструкции.

   — В гостинице?

   Шахов бросил быстрый взгляд на лейтенанта. На лице того читалась служебная почтительность и деловитость.

   — Нет, на этот раз не в гостинице. Слишком людно. Сегодня в семь вечера пускай ждет меня возле звукового кинотеатра. Хотя там еще больше народу. А, ничего! Я подъеду на служебном автомобиле, она сядет... Почему бы и нет? Могу я в свободное время покатать красивую девушку? Ведь она красива, ты как считаешь?

   — Ничего, так... Хотя, на мой вкус, культурки маловато. Деревня отчетливо проступает. Физия курноса, да и скулы эти... Поволжье — одно слово.

   «Сам ты — физия! — подумал про себя Шахов. — Идиот!»

   Одним из главных очагов прогресса, или, как писали местные газеты, «центром массового отдыха трудящихся в Соцгороде» являлся кинотеатр «Магнит», именовавшийся в народе попросту «звуковым». Это было вместительное, напоминавшее огромный барак, капитальное здание с тремя кинозалами, двумя буфетами и просторным фойе, в котором время от времени устраивали танцы. Ежедневно на нескольких сеансах, в основном во второй половине дня, демонстрировалась одна кинокартина, обычно шедшая неделю, а то и две подряд. Кроме звуковых фильмов, крутили и старые немые ленты в сопровождении оркестра. Возле кинотеатра, особенно по вечерам, было многолюдно. Здесь назначались любовные свидания и деловые встречи, сновали бойкие подростки, спекулировавшие билетами, сюда приходили просто пообщаться или отыскать нужного человека.

   Шахов подъехал к кинотеатру ровно в семь, поставил свой «ГАЗ-А» в конце здания, подальше от центрального входа, и отправился искать Аню. Девушку он увидел сразу же. Она беспокойно озиралась по сторонам, явно нервничая. Одета Аня была точно так же, как и в первый раз: синенькое в белый горошек платьице и черные туфельки на низком каблуке. Аня тоже заметила Шахова, и легкая растерянность на ее лице мгновенно сменилась агрессивной веселостью. Однако Александр Кириллович был не очень хорошим физиономистом и не заметил разительной перемены. Он властно взмахнул ладонью, призывая девушку следовать за собой, и, не оглядываясь, двинулся к машине, абсолютно уверенный, что она семенит следом. Он опустился на сиденье, открыл соседнюю дверцу, дождался, пока Аня усядется рядом, и только тогда холодно поздоровался. Машина покатила вперед, миновала стадион, на котором резвились футболисты, потом здание цирка и, натужно гудя, двинулась в гору. Оба молчали. Шахов не смотрел на свою спутницу, с сосредоточенным, мрачным лицом вел автомобиль, который преодолевал многочисленные ухабы.

   — Что скажешь? — наконец процедил он.

   — О чем?

   — Ну, вообще... Как живешь, с кем встречаешься?

   — Да так, ничего особенного. Живу... Сессию вот сдала... теперь каникулы.

   — Молодец. Рад за тебя. Дружок твой как? Американец?

   — Джоник? То есть Смит? Сейчас в отпуске. В настоящее время уехал в Свердловск.

   — Любопытно, зачем?

   — Сказал, что хочет посмотреть город, строящийся завод.

   — Вот как! Интересуется, значит, стройками социализма. Так-так... — Шахов в первый раз повернул голову к Ане.

   Это «так-так» прозвучало весьма многозначительно. Девушка всем корпусом подалась к Шахову.

   — Что вы от него хотите?

   — Да ничего, собственно, не хотим. Просто приглядываемся. Служба у нас такая. Бдительность прежде всего. Или газет не читаешь? Враг умеет ловко маскироваться.

   — Он не враг!

   — Я и не говорю, что враг. Но плохими мы были бы чекистами, если бы доверяли исключительно эмоциям или словам типа «хороший — плохой». Проверять нужно, контролировать. Мало ли что — не враг. Ведь он не дурак, чтобы на каждом шагу открыто демонстрировать свою враждебность. Я не конкретно про Смита Про любого человека.

   — А куда мы едем?

   — Просто катаемся. Ты любишь кататься на автомобиле?

   — Я готова любить все, что вы прикажете, — с иронией заметила Аня. — Мне просто выбора не остается. Я же понимаю, что вы можете сделать со мной, моей семьей и Джоником.

   — Ты его любишь?

   — Не знаю. Он другой. Не похож на остальных парней.

   — Спишь с ним?

   — А если и сплю?..

   — Я просто так спросил. Аня засмеялась:

   — Неужели просто так? Вы же на меня глаз положили. Думаете, не вижу? Еще с самой первой встречи. И если бы начали как положено ухаживать за девушкой, водить ее в театр... А то вызвал в кабинет «Все про папу-маму знаю, такие-сякие, беглые...» В кино бы хоть пригласили. В звуковом идет «Частная жизнь Петра Виноградова».

   Шахов был несколько ошарашен словами Ани. Опять она перехватила инициативу.

   — Может, думаете, набиваюсь? — по-своему восприняла его молчание девушка. — Охмурить пытаюсь высокий чин? Или что я — бикса? Готова лечь под кого угодно? Ошибаетесь, гражданин начальник.

   —Ты мне, конечно, нравишься...

   — Ах, нет, нет! Не то я говорю, не то! — Аня закрыла лицо руками.

   — Успокойся. — Шахов положил правую руку на колено девушки. — Может, действительно на спектакль сходим. В ДИТРе гастролирует московский Театр революции. Астангов приехал, другие знаменитости. Можно посмотреть «Недоросля» или «Доходное место». Мне больше Островский нравится. Я, знаешь ли, получил классическое образование и очень люблю русскую драму.

   — Странный вы человек, — заметила Аня. — То о бдительности и скрытых врагах толкуете, то на спектакли приглашаете. Так кто я для вас? Сексот, девушка на одну ночь или и то и другое одновременно? Сочетаете приятное с полезным, тем более женушка уехала

   — Откуда про жену знаешь?

   —У нас не город, а большая деревня. Всем про всех известно.

   — Если бы просто хотел с тобой переспать, то мог бы это сделать в гостинице.

   —То совсем другое. Вроде как с проституткой. Вам ведь не это нужно. — А что?

   — Вам чувства подавай. Чтобы я... по доброй воле. На шею бросилась.

   —А вообще, я тебе нравлюсь?

   Аня вновь повернулась к Шахову.

   — Вы мужчина интересный. Только я от вас завишу. Подойди вы ко мне просто так, на улице, скажем, попытайся познакомиться, тогда бы другой коленкор, а так...

   — Да оставь ты эту зависимость. Ничего плохого я тебе делать не собирался и не собираюсь.

   — Как же не собирался? А в гостинице? «Раздевайся, ложись...» Разве так с девушками обращаются!

   — Кто тебе нравится больше? Я или американец?

   — Ну вот опять: кто лучше, кто хуже. Вы совсем разные. Он на русских мужиков вовсе не похож. С первой же встречи охальничать не начинает. Воспитанный мужчина.

   — А я, значит, невоспитанный?

   — И все-то вы переспрашиваете. Или уверенности в себе не хватает? Словно в вас два разных человечка сидят. Один — жесткий и упрямый, а второй так, слабачок. Ждет, что его похвалят, приголубят, к сердцу прижмут...

   — К черту пошлют, — закончил Шахов. — Ты, я вижу, психолог.

   — Психолог не психолог, а в людях немного разбираюсь. — Аня замолчала и уставилась в окно. — Куда же мы все-таки едем?

   — Я же сказал: катаемся. Может, у тебя есть пожелания?

   — По такой жаре было бы неплохо искупаться.

   — Отлично, отправляемся на речку.

   Автомобиль выехал из города, запетлял по проселку. Кругом раскинулись огороды — клочки земли, обнесенные всякой металлической рухлядью: ржавой проволокой, покореженными спинками кроватей, кусками жести. Подавляющее большинство населения Соцгорода, не надеясь на торговлю, сажало картошку, а наиболее терпеливые и предприимчивые умудрялись выращивать еще и капусту, морковь и огурцы.

   — Мелкобуржуазная зараза, — заметил Шахов, кивая на посадки. — Сначала огород, потом свой домик, а там и общественные интересы побоку. Быт заедает. Страшная, между прочим, вещь — этот самый быт.

   — А как же выживать? Ведь не все спецпайки получают да по две тысячи зарабатывают.

   — Поэтому и разрешили огородики. Но, думаю, через пару лет жизнь наладится, всего будет вдосталь, и эту чересполосицу ликвидируем

   — Думаете, лучше будет?

   — Неужели сомневаешься? А еще комсомолка! Ты посмотри на Кировский район, только что мимо проехали. Дома-то какие понастроили! Даже с ванными комнатами. В баню ходить не нужно. И весь город таким будет. Это тебе не бараки и землянки. Но, заметь, социалистические дома! Не отгороженные друг от друга заборами.

   — И сейчас не все живут в бараках. Вон начальство в Американке... Кстати, там заборы высоченные, простого работягу и близко не подпускают.

   Шахов пожал плечами, но промолчал. Сам он жил в обычном щитовом доме, и обитатели Американки тоже вызывали у него неприязнь.

   Огородцы кончились, и машина понеслась по степи. Вечерело, небеса понемногу начали темнеть и из бледно-голубых стали лазоревыми. Редкие перистые облачка порозовели и вскоре зажглись чистым алым цветом. Заливались жаворонки. Из-под колес вспархивали перепела, а однажды дорогу машине перебежал всклокоченный, облезлый заяц. Было совершенно безлюдно.

   Автомобиль выскочил на косогор, и справа открылось извилистое мелководное русло реки, заросшее по берегам непролазным ивняком. Шахов осторожно съехал с дороги и стал спускаться вниз. Машина медленно пробиралась вдоль полосы кустарника. Заметив прогалину, Шахов свернул в нее и заглушил мотор.

   — Приехали, — сообщил он, — можешь идти купаться.

   Аня недоуменно огляделась:

   — Да где же тут купаться? Дебри какие-то. Нужно на открытое место выбраться.

   — Пойдем, поищем проход.

   Едва заметная тропка уходила в глубь кустарника. Она и вывела на пологий, с полоской намытого песка, берег. Аня неуверенно взглянула на Шахова:

   — А вы купаться будете?

   — Не знаю, нет, наверное. Костюм, подходящий случаю, не взял.

   — И я не взяла. Если в белье, потом не высохнет. Можно я отойду в сторонку? Уж извините.

   — Конечно, конечно.

   Аня разулась и медленно побрела по кромке воды, оставляя на песке маленькие четкие следы.

   Шахов присел на поваленный, ощетинившийся молодыми побегами ствол тополя и стал смотреть на реку. Тонкие плети водорослей, точно зеленые русалочьи волосы, медленно колыхались в направлении течения. На песчаном дне резвились стайки пескарей, в омутке у противоположного берега плеснула крупная рыба, над самой водой стремительно пронеслась пара стрижей. На душе у Шахова неожиданно стало светло и радостно. Суета повседневности растворилась в вечном покое природы. Вспомнилось детство, бездумные, наполненные непрерывным праздником дни на даче в Сестрорецке. Легкая грусть коснулась сердца. Какой простой тогда казалась жизнь! Но все безвозвратно кануло в Лету.

   Где-то за кустами послышался плеск, потом приглушенный вскрик.

   Шахов вскочил и почти бегом бросился на голос. Аня стояла на берегу на одной ноге и, задрав вторую, рассматривала ступню. Она обернулась на шум, увидела Шахова и в испуге присела, прикрывая голую грудь.

   — Нельзя, нельзя!..

   — Что случилось? — испуганно спросил Шахов, невольно отворачиваясь

   — Порезалась вот... О ракушку.

   — Сильно?

   — Да не очень. Но кровь идет.

   — Значит, нужно перевязать. — Шахов достал из кармана брюк носовой платок. — Возьми. Он совершенно чистый. Давай я сам перевяжу!

   — Я же голая!

   Но Шахов уже повернулся и направился к девушке.

   — Садись, — властно приказал он, указав на зеленую траву.

   —Можно я сначала оденусь?

   — Без разговоров. Нечего стесняться. Я тебя уже созерцал, или забыла? Речь идет о жизни и смерти.

   — Ну конечно! — засмеялась Аня. — Сейчас прямо тут ноги протяну. Давайте платок, я сама...

   — Садись, я сказал! Ты же недавно толковала, что готова выполнить любой мой приказ. Вот и сиди. Ногу покажи!

   На верхней части ступни зияла довольно большая рана с ровными, словно от разреза бритвой, краями. Кровь еще вытекала из раны, темными каплями падая на песок. Шахов туго перевязал ногу платком и взглянул на девушку.

   — Инвалидность не грозит, товарищ доктор? — спросила та. Глаза ее смеялись. Шахов неожиданно для себя поцеловал ступню.

   — Какая ножка у тебя маленькая да изящная, — заметил он.

   — Я вся изящная. Ну что, товарищ доктор, операция закончена? Я буду жить, товарищ доктор? Не хотелось бы в столь юном возрасте прощаться с белым светом. Есть надежда? Эй-эй, товарищ доктор, вы применяете неверную методику лечения. Зачем вы меня целуете? Вследствие поцелуев возможны осложнения. Еще занесете инфекцию, а тогда мне грозит ампутация. Как же мне, девчонке молодой, скакать на одной ноге, или деревянную приделаете, а, товарищ доктор? Деревянную так же страстно будете лобызать?

   — Ты можешь помолчать?

   — Как же я могу молчать, товарищ доктор, когда ваше лечение носит столь интенсивный характер. Мне же больно, товарищ доктор, у меня пожар в сердце. Я вся горю, болезнь явно прогрессирует. Ой, не надо бы этого делать, товарищ... док...то... оооо!!!... гражданин... началь... Ох... умираю!

   Миг, и все кончилось. Хрустальный пузырь наслаждения лопнул с мелодичным звоном, и мир вновь пришел в движение. Шелестела осока, плескалась на мелководье мелкая рыбешка, стрижи все так же чертили густой ароматный воздух. Шахов поднялся и стал приводить себя в порядок.

   — Замарались немножко, — услышал он. — Рубашка вон травой перепачкана и брюки... Да и вообще вид слегка помятый. Может, сполоснетесь?

   Шахов поднял глаза на девушку. Она стояла на берегу и насмешливо смотрела на него. Обнаженная фигура Ани, освещенная закатным солнцем, выглядела столь эффектно, что искорка желания вновь зажглась в паху у Шахова. Он шагнул к девушке.

   — Нет-нет, миленочек! На сегодня достаточно. — Она проворно отпрыгнула в сторону. — А то насытишься и разлюбишь.

   — Почему ты так со мной говоришь?

   — Как?

   — Посмеиваешься зачем? И со своим Джоником в подобном тоне общаешься?

   — Нет, с Джоником у меня серьезные отношения, а с тобой... Как бы выразиться попонятнее?.. Вот! Трали-вали. Сегодня есть, а завтра нет. Приедет жена, и забудешь девчонку Анютку.

   — А если не забуду?

   — Тогда хуже. Зачем ты мне? Мне замуж нужно.

   — Уж не за американца ли собираешься?

   — Может быть, может быть...

   — Рискуешь.

   — Чем же, интересно?

   — Да мало ли... На браки с иностранцами нынче смотрят косо.

   — Мне терять нечего, — неожиданно зло сказала Аня. — Так и так жизни не будет. Начну с тобой путаться — обязательно все узнают; Такая слава пойдет — вовек не отмоешься. А Джоник меня любит...

   — Может быть, не только Джоник?

   — Только не нужно, гражданин начальник, мне о чувствах распевать.

   — Думаешь, воспользовался своим положением?

   — Ничего я не думаю. Только не нужно.

   — Хоть немного я тебе нравлюсь?

   — Если это тебя согреет, немного нравишься.

   События в Шанхае вызвали у милиции, которая, кстати, входила в число структур, подведомственных Народному комиссариату внутренних дел, полное недоумение. Информация о раскопанной могиле и сожженном доме не то чтобы не подтвердилась, но носила слишком расплывчатый, неясный характер. Дом действительно сгорел, но в результате поджога или по небрежности — с полной определенностью установить не удалось. Что касается могилы, то посетившие кладбище сотрудники милиции обнаружили ее в полной сохранности. Следов самовольных раскопок не имелось. Правда, могильный холм выглядел столь свежим, словно его насыпали только вчера, но ведь с момента захоронения прошло меньше месяца, и он просто не успел покрыться травой, эксгумацию никто делать не собирался, поскольку на сей счет не имелось приказа.

   Самым странным фактом явилось исчезновение Хохлова. Куда он пропал, связано ли его отсутствие с событиями вокруг могилы и дома или это просто совпадение, оставалось загадкой. Хохлов проживал на пятом участке. В бараке, где у него имелась комнатушка, милиционера знала каждая собака. Опрошенные соседи ничего вразумительного сообщить не смогли. Уезжать Хохлов вроде никуда не собирался, родственников у него не имелось, а загулам он подвержен не был. Хотя и выпивал, но меру знал. Последний раз милиционера видели неделю назад.

   — К вечеру дело шло, — рассказывал сосед по бараку, рабочий-путеец. — Вижу, Кузьма Иванович куда-то собрались. И снаряжен не по погоде, в длинную накидку непромокаемую. Их еще плащ-палатками обзывают. Куда, спрашиваю, путь держите, Кузьма Иванович? Да на Шанхай, отвечает. Нужно с одной нечистью разобраться. Именно с нечистью, так и сказал. Часа через четыре, а то и все пять — стук в дверь. Мы уже спать легли. Кого, думаю, нелегкая несет? Открываю. Опять он! Можно сказать, запыхавшийся. Вроде бегом бежал. Давай, говорит, Петрович, свой фонарь. Ну, я ничего спрашивать не стал, вынес требуемое. Человек надежный, ни разу не подводил. С тех пор ни Кузьмы Ивановича, ни фонаря.

   Рассказ железнодорожника еще больше озадачил милиционеров. О какой нечисти говорил Хохлов и зачем ему понадобился фонарь? Возникло предположение: Хохлов выследил неизвестную банду, а на Шанхае уголовщины хватало, и решил в одиночку захватить ее. Однако, по-видимому, силы оказались неравными, и храбрый милиционер пал от бандитской руки.

   Пропажа сотрудника — событие чрезвычайное. Данный факт не скроешь, не замнешь... И милицейское руководство решило во что бы то ни стало найти концы. Ниточка определенно вела на Шанхай, но поскольку открытый розыск с опросом населения и привлечением бригадмильцев ничего бы не дал, поскольку местные жители категорически отказывались, во всяком случае официально, сотрудничать с правоохранительными органами, решено было заслать в криминальное логово секретного агента.

   Ближе к обеду на шанхайской улочке появился молодой цыганистого вида парень с кудрявой нечесаной шевелюрой. При парне имелся агрегат, представлявший собой переносное точило с ножным приводом.

   Парень остановился посреди улицы и заорал зычным голосом:

   — Ножи, ножницы точу!.. Ножи, ножницы точу!..

   Появление бродячего точильщика никого не удивило. Подобных кустарей-умельцев шаталось по Соцгороду немало. Некоторое время парень стоял в одиночестве, поплевывая по сторонам в ожидании клиентов и время от времени выкликивая свой призыв. Наконец появился первый посетитель: кривая бабка Салтычиха, уже упоминавшаяся в нашем повествовании.

   — Топор направишь? — без особых церемоний спросила она.

   — Можно и топор, — ощерил белоснежные зубы парень.

   Салтычиха извлекла из мешка здоровенный колун и поинтересовалась ценой.

   — Работы много, — сообщил парень, разглядывая зазубренное лезвие, — ты, бабка, им что, головы рубила?

   Сошлись на гривеннике. Завертелся наждачный круг, завизжала сталь, брызнули снопы искр. За десять минут топор стал как новенький.

   — Бриться можно, — сообщил парень. — Попробуй, бабка, свои усы обкорнать. Зачем тебе, старая, усы? Ты ведь не солдат.

   — Молчи, идоленок, — цыкнула на него Салтычиха, вручая монетку. — А еще что работать можешь?

   — Паять, лудить... Да мало ли. Только если серьезной работой заниматься — угол где-то нужно снять.

   — Сам откуда?

   — Да как сказать... Не здешний. Скитаюсь вот по городам и селам Промышляю помаленьку. Утром с поезда. На вокзале постирался, да там толку мало. Вот сюда прикандехал. Прожил бы здесь с недельку, подлатал ваш скарб, а там и дальше. Расея большая.

   — А сколь платить будешь? За хавиру то есть.

   — За хавиру? Ты, бабка, видать, из золоторотцев. Слова-то какие знаешь.

   — Зубы-то мне не заговаривай, босяк. Пять целковых за неделю. Харчи твои.

   — Ну, ты хватила: пять рублев! Да я столько за месяц не заработаю. Э-гей, граждане-товарищи... Кому точить, лудить, паять?!

   — А сколь твоя цена?

   — Два рублика. Столковались на трех.

   — И две кастрюли мне залудишь, — потребовала старуха, — и ведро...

   — Может, тебе и миролюбку подпаять? — хохотнул парень.

   Старуха разразилась мелким дребезжащим смешком и одобрительно оглядела с ног до головы будущего постояльца.

   — Ты, я вижу, бойкий хлопец. Не из махновцев, часом?

   Стали подходить новые заказчики. Дело закипело. Салтычиха вертелась тут же, видно опасаясь, что квартиранта могут перехватить. Наконец она не выдержала и потянула парня за рукав видавшей виды толстовки:

   — Хорош, парень, вкалывать. Всю работу не переделаешь. Пора и перекусить.

   — А ты накормить сумеешь? — усмехнулся парень.

   — За отдельную плату, как и договорились. Рублика два, похоже, заколотил. На харч хватит. Двигай за мной.

   Парень взвалил точило на плечо, подхватил деревянный чемодан и пошел за Салтычихой.

   Обиталищем старухи оказалась небольшая, сложенная из саманных кирпичей землянка с покрытой дерном крышей. Парень шагнул через порог и огляделся. Крошечная комнатушка, добрую половину которой занимала русская печь, была чисто выбелена, глиняный пол застелен домоткаными половиками, а по стенам в изобилии развешаны пучки сухих трав. И запах в комнатушке стоял духовитый, словно на сеновале.

   — Вкусно пахнет, — заметил парень, — сразу шамать хотца. Только вот где я ночевать буду? Тут курице не повернуться.

   — Да вон, на моем топчане. А я на печку переберусь. Устроимся, не обижу. Я утресь картишки раскинула — вижу, быть гостю. И вышло как по-писаному. А гостя наперво накормить надоть. Я щец наварила.

   Старуха взяла стоявший в углу ухват, достала из печи чугунок и большим деревянным черпаком наполнила алюминиевую чашку густым варевом. Потом вытащила из настенного шкафчика шматок сала, отрезала ломоть, искрошила его на доске и высыпала в чашку.

   — Добрые щи, — похвалила свою стряпню старуха. — Хоть из крапивы, а скусны, поскольку секрет один знаю. Не налить ли с устатку?

   — А что у тебя?

   — Первачок, как дитячья слезинка.

   — И во что же мне обойдется эта слезинка?

   — Да ты, крохобор, парень. Не боись, не оскудеешь. За все про все полтинничек.

   — Эка хватила! Двугривенного за глаза хватит.

   — Ладно, пусть будет двугривенный, — охотно согласилась старуха. — За знакомство и я с тобой приму. Тебя как звать-величать?

   — Павлом.

   — А меня Пелагеей, на улице же Салтычихой кличут. — Старуха извлекла два граненых стаканчика и глиняный жбан, горловина которого была завязана тряпкой. — Ну, Пашенька, будем здоровы.

   Парень выпил, крякнул и занюхал самогон краюхой ржаного хлеба. Потом достал из своей торбы деревянную ложку, пошарил глазами по стенам.

   — Да у тебя и образа нет. Лоб перекрестить не на что.

   — Не имею икон, — поджав губы, отозвалась старуха.

   — Или в господа нашего Христа не веруешь?

   — Как тебе сказать... Не то чтобы очень.

   — А может, ты, бабка, ведьма? Колдуешь себе помаленьку, зелье варишь, для присухи молодок. Вон травок-то сколько.

   — Может, и так, — усмехнулась старуха.

   — Бабенки в вашем Шанхае веселые имеются?

   — Как не иметься. Было бы угощение.

   — Познакомишь?

   — Охотно, милок, охотно. Экий ты скорый, не успел обжиться, уж и бабенку тебе подавай. И взгляд у тебя огненный, и головка курчавая. Не из цыганского ли племени будешь?

   — Маманька толковала: к бабке ейной ухажер ходил из табора.

   — Оно и видно. Ну, давай, Павлуша, еще по одной за лихие твои повадки.

   — А вот ты, бабка, растолкуй: как здесь людишки живут? По поездам много про ваш городок болтают, кто что говорит: одни бают — деньгу тут гребут немереную, другие — что народишко лапотный отсюда когти рвет.

   — Всяко, Павлуша, всяко. И так и сяк. Знаешь, как говорится: кому война, а кому и мать родна. Устроился на службу, обжился и доволен, как таракан за печкой. Где сейчас ладно? Большевики эти, марксисты-ленинцы, всю страну взбаламутили. Взять хоть наш Шанхай. Поселок, конечно, стоит на отшибе, но кого тут только нет. И господа бывшие встречаются, и лихие парнишки имеются. Татар полно. Кто с голодухи из деревни бежал, кто высылки опасался.

   — А сама ты откедова?

   — С Украины, милок.

   — На хохлушку вроде не похожа.

   — Да я и не хохлушка. С Юзовки. Может, слыхал? Донецкий бассейн. Там одни русаки проживают. Заставь хохла в шахту лезть или у печи стоять!

   — Сюда-то как забрела?

   — Э-э... Жизня окаянная закинула. — Старуха насупилась, налила себе стаканчик и одним махом опорожнила его. — Глазок-то мой видишь? — ткнула она пальцем в пустую глазницу. — А знаешь, кто мне его вышиб?

   — Ни сном ни духом...

   — Батька.

   — Отец, что ли?

   — Какой отец! Сроду у меня отца не имелось. Махно!

   — Вон даже как! Ну-ка расскажи.

   — Состояли мы при батькином обозе...

   — Кто это мы?

   — Барышни... Не перебивай. Однова затеяли с хлопцами гульбу. Как раз Бердянск взяли. Ты в Бердянске не бывал? Так себе городишко. Пограбить толком нечего. Одни телеграфисты проживают да извозчики. Веселимся, значит, в одной хате... Или в кабаке, запамятовала. Дым коромыслом, большинство в чем мать родила, девки, конечно... А ребята были с отряда Петриченки. Вдруг врывается батька. «Бардак затеяли, — орет, — блядство развели! Сифилисом всю армию заразить хочете?!» И давай нас нагайкой охаживать, всех без разбору. Ну, мне, сукин сын, глаз и вынул. В конце плетки свинчатка зашита. Ею и вышиб.

   — А какой он был, батька?

   — Да ничего особенного. Плюгавый мужичишка. Невысокого росточку, волосня длинная.

   — Отчего же его слушались?

   — Взор имел особый. Самого здоровенного бугая или, скажем, матроса мог взором укоротить. Только глянет, у того уж душа в пятки. И нрав бешеный имел. Чуть что — за нагайку или за «маузер» хватался. Ой, крутенек!

   — А ты, значит, в полковых женках обреталась? — хохотнул Павел.

   — Не кори зазря, голубок. Я, могеть быть, хреста и не ношу, зато жизни сроду не страшилась. Через это и сюда попала. Жила с одним хрычом в Екатеринославе. Его замели за старые грехи и сюда сослали. А я как дура за ним потащилась. Он помер, бедолага. Ну-ка помыкайся в палатке на морозе. Тут первые года вообще ад кромешный стоял. Ну, ничего. Притерлась, обжилась... — Старуха крякнула, поднялась с табурета и вышла из дома. За окном загромыхало железо, и она вновь показалась на пороге.

   — Глянь-ка на ведро. Залудить можешь?

   — Да тут ржа одна. Выкинь да новое купи.

   — Эвон ты какой скорый. Выкинь! Так и прокидаться недолго.

   — Ладно, старая, будет тебе ведро. Присядь, чего мельтешишь. Лучше еще чего расскажи, а я после обеда полежу чуток, чтобы жирок завязался. Врешь ты складно, балакай дальше. Ты вот толкуешь про жизню свою веселую. Тогда поясни, откуда ведовскую науку знаешь? Ведь не деревенская. В городе разве этому научишься?

   — Хучь и не в селе воспитана, это ты верно подметил, а кой-чего умею, — сообщила старуха, убирая пустую миску и жбан с самогоном. — Об этом гутарить нельзя, да больно ты мне приглянулся, отчего с добрым человеком не покалякать. Тем паче парень ты прохожий, сегодня есть, а завтра и нет. Перед тобой душу открыть не боязно. Это здешние недоумки меня знать не хотят. Боятся и не любят. Ну да леший с ними. Сами по уши в говне измазаны. Ведовской науке я научилась у бабки своей. Мы, знаешь ли, курские. Это уж потом в Юзовку перебрались. Бабку, понимаешь, в деревне тоже не терпели. Убить даже хотели. Наговаривали на нее всякое. Будто заломы на полях делает...

   — Какие такие заломы?

   — Или не слыхал? На пшеничном поле или там на ржаном колосья согнуты и надломлены. Вроде кружок, а в нем стебли спутаны, только в центре несколько целых торчит. Так вот, кто сожнет залом — помрет, кто съест хлеб из муки от заломов — тоже помрет, а если солому из залома постелить в хлеву — скотина околеет. Вот на бабку мою и наговорили, будто она этим делом занимается.

   — Может, не без оснований?

   Салтычиха оставила реплику Павла без ответа,

   — Вот бабуська и передала мне свои знания, — продолжила она. — Хорошая была старушонка, только помирала тяжко. Мучилась очень. То с кровати соскочит, на пол грохнется, то на карачки встанет и давай мяукать. Ужасть прямо.

   — Чепуха!

   — Как это чепуха?

   — А так. Брехня. Не верю я в нечистую силу. Человек страшнее любой нечисти. Такое вытворяет, куда там черту.

   — Дак черт его и водит. А ты думаешь, сам он, что ли, дурковать начинает? Беси подначивают. Вот у нас на Шанхае на днях тоже объявились.

   — Черти, что ли?

   — Кто их знает. Мальчонка один ни с того ни с сего помер. Вроде гадюка укусила. Не успели схоронить, стал домой являться.

   — Ну ты даешь!

   — Погоди смеяться. Могилку его раскопали, а он лежит жив-живехонек.

   — Мура.

   — Сам ты — мура! Кол в грудь забили, а оттуда кровища как хлыстанет. Свежая кровища...

   — Лично видела?

   — Сама не бачила, но старики, которые раскапывали могилу, врать не станут. Не такие люди. Потом в дом к родне сунулись. Где покойник, значит, проживал. И те все тоже упырями стали.

   — Кем?!

   — Упырями, которые кровь из живых сосут.

   — Ну и дела у вас творятся. Бежать отсель надо, пока мертвец не вцепился.

   — Ты послушай дальше. Народ решил эту нечисть извести. Выволокли на свет, так они шипеть начали, чистые змеи. Сама видела.

   — Ну а дальше?

   — Пристукнули их.

   — Неужели убили? Расскажи кому — не поверят.

   — И хату сожгли.

   — Дела!

   — И вот что тебе еще скажу. В семейке этой двое взрослых было, отец да мать, а ребятенков трое. Один, значит, помер, другой в пожаре сгорел, а девчонка старшая так и пропала. Ни среди живых ее нет, ни среди мертвых. Куда, спрашивается, делась?

   — А, по-твоему, куда?

   — Затаилась, видать. А по ночам выходит и по поселку рыщет.

   Павел в сомнении почесал затылок:

   — Не верится что-то.

   — Это уж как угодно, За что укупила, за то и продаю. И вот еще какая оказия. Был тут один мильтон. Хохлов по фамилии. Житья, понимаешь, не давал. За самогонку эту гонял, да и так... И вдруг пропал.

   — Куда, интересно?

   — Кто его знает.

   — Замочили, может, деловые?

   — Дураков нет кипеш из-за мильтона поднимать. Себе дороже. Никто его не мочил.

   — Да что же с ним тогда случилось?

   — Думаю, тоже...

   — Ты все какими-то загадками выражаешься. Тоже... оно же... Ничего не пойму.

   — Мильтон, видно, с мальчишкой хотел разобраться. Ему скорее всего доложили местные стукачи: мол, бродит нелюдь. Он, как и ты, не поверил. Ну и напоролся.

   — Убил его, что ли?

   — Не убил, а укусил. Мне бабуська-покойница рассказывала про нечисть. Упырь что оборотень, может принять любой вид, хоть собакой перекинуться, хоть мышью. Запираться от него нет смысла, в саму махоньку щелку проскользнет. А убережение одно — хреста православного он опасается. Если, скажем, на двери дома выжечь хрест свечкой, принесенной из церкви в четверг на страстной неделе, не сунется... А может, и сунется, кто знает. Чеснок, говорят, еще помогает. Но если упырь кого укусит, тот сам в упыря и оборотится. Так и с мильтоном, должно, случилось.

   Читатели, наверное, уже поняли, что Павел вовсе не был странствующим точильщиком, а работал в милиции, хотя и совсем недавно. Жизнь его ничем не отличалась от тысяч жизней молодых комсомольцев, приехавших в Соцгород, как говорится, по зову сердца. В этих словах нет ни капли иронии. Большинство комсомольцев прибыли сюда не за длинным рублем, не в надежде получить тепленькое место, а именно горя желанием принять участие в величайшей стройке страны.

   Биография у Павла Родюкова была самой обычной. Родился и вырос в Рязани. Работать начал учеником слесаря в тамошних железнодорожных мастерских. Потом — армия, где он и вступил в комсомол, а демобилизовавшись, попал в Соцгород по комсомольской путевке. На работу в милицию получил направление в горкоме комсомола после разговора с инструктором

   — Ты, я вижу, парень не промах, — заявил инструктор. — Тем более действительную проходил в погранвойсках. Давай-ка в утро. Там толковые и крепкие ребята ой как нужны.

   — Но я бы хотел по специальности, — попробовал Возразить Павел. — К инструменту руки тянутся.

   — А у классового врага и разного несознательного элемента руки тянутся к народному добру. Хулиганы и пьяницы еще не полностью изжиты из социалистического быта. Вот, к примеру, — инструктор взял со стола городскую газету, — «На гражданина Золотейчу-ка, проходившего по территории щитового городка, напали трое неизвестных, отняли у него карманные серебряные часы и денежные документы на сумму 5 с половиной тысяч рублей...» Читаем дальше: «У гражданки Жидковой, проживающей на деревообрабатывающем комбинате (барак № 2), похищены домашние вещи на 400 рублей». Или вот еще: «У Петровых из сарая уведена корова».

   Павел хмыкнул.

   — Ничего тут смешного нет, — одернул его инструктор. — Корова — это, конечно, мелковато, но в городе случаются вооруженные ограбления и убийства, спекуляция имеет место быть. От подобных фактов никуда не деться. Обстановка с преступностью сложная. И коли ты настоящий комсомолец, то должен отправиться на передний край борьбы за здоровый быт, а не разводить бузу. Вот тебе направление, дуй в угро.

   Без особой охоты пошел Павел Родкжов в горотдел милиции, где был встречен с превеликой радостью: молодой, крепкий, имеет восемь классов образования, к тому же бывший пограничник.

   И вот первое серьезное задание: разобраться с ситуацией на Шанхае.

   Нужно отметить, оно пришлось Павлу по душе. Выдавать себя за разбитного паренька-точильщика ему явно нравилось. После разговора с Салтычихой, которая тут же куда-то убежала, Павел прилег на топчан и стал размышлять над услышанным. События на Шанхае в общих чертах ему были известны, однако о том, что тело девочки Скворцовой так и не найдено, он не знал. Но главным, с чем ему нужно разобраться, это с исчезновением милиционера Хохлова. Возможно, старуха права, утверждая, что убивать Хохлова не только никому не выгодно, но и крайне опасно. Тогда как понимать его пропажу? (Старухины бредни об упырях Павел во внимание не принимал, объясняя их темнотой и бескультурьем) Какие на этот счет могут быть предположения? Допустим, он загулял или куда-нибудь уехал. Вполне допустимо, но последний раз его видели поздним вечером, почти ночью, когда он брал у соседа железнодорожный фонарь. Зачем ему фонарь, если Шанхай он знал как свои пять пальцев? Отправился устраивать засаду? Но в засаде фонарь, наоборот, будет только мешать. Значит, что-то обследовал. Но что? Возможно, какой-нибудь подвал или иное подземелье. Но почему так срочно? Неужели не мог дождаться утра? Старуха говорит: с мальчишкой хотел разобраться. А может, действительно след ведет к дому Скворцовых? Ведь почему-то же их сожгли? По милицейским данным — ничем не примечательная семья. Глава работал на железной дороге, его жена была домохозяйкой. На уголовников вовсе не похожи. Стали жертвами мракобесия? Но почему именно они? А может, причина исчезновения Хохлова в его прошлом? Сам Павел с Хохловым незнаком, но наслышан о его былой славе и крутом нраве. Кто-то отомстил за старые дела? Не исключено. И все-таки нужно начинать поиски с погорельцев Скворцовых. Что, если повнимательнее обследовать место пожара? Но как это сделать? Не может же он открыто пойти туда и начать копаться в головешках. Сразу раскроет себя. Значит, нужно побывать там ночью. Сейчас надо взять точило и вновь отправиться на улицу. Возможно, появится еще какая-то информация.

   Полуденное солнце пекло с неимоверной силой. Вдобавок разгулялся ветер. То тут то там возникали пыльные вихри, всасывавшие в свои извивающиеся воронки всяческий мусор. Народу вокруг — ни души. Павел медленно побрел вдоль улицы, разглядывая строения. Его, видавшего всякое, поразила убогость здешнего жилья. Казалось, совсем недавно в этой местности произошло землетрясение, настолько все выглядело перекошенным, ветхим. Даже заборы, которые для хорошего хозяина были предметом гордости, здесь являлись знаком нищеты. Создавалось впечатление, что поселок возник в один день, а завтра его уже не будет. Дунь посильнее ветер, и он развалится словно карточный домик.

   Павел остановился, издал призывный вопль: «Точу ножи, ножницы!» Однако желающие привести в порядок инструменты почему-то не появлялись. Уныло завыла собака. От этого звука впечатление полной безысходности еще более усилилось. «Тут немудрено поверить в сказки об упырях», — тоскливо подумал Павел. Неожиданно рядом возник босоногий мальчонка лет восьми.

   — Дядя, дай крутну? — робко попросил он.

   — Чего крутнешь?

   — Точило ваше. Ну дайте, за Христа ради.

   — Агрегат на холостом ходу может давать сбои, — веско заметил Павел. — Сбегай до дому, принеси ножик, я его наточу.

   — Ножик матка не даст. А гвоздь можете заточить?

   — Гвоздь? — Павел задумчиво смотрел на худенькое заморенное лицо пацаненка, на нос, из которого в такт дыханию то показывались, то прятались назад две зеленые сопли, на синюшные растрескавшиеся губы, на убогую одежонку: драную ситцевую рубашку и короткие штаны из «чертовой кожи» на одной помочи. Жизнь явно не баловала мальчика.

   — Годов-то тебе сколь?

   — Двенадцать.

   Павел в сомнении оглядел мальчика — на вид ему было от силы лет десять. Вид неухоженного, недокормленного ребенка пробудил в Павле жалость. Захотелось сделать ему какое-нибудь добро.

   — Ну, покажъ свой гвоздь.

   Мальчишка полез за пазуху и извлек длинную плоскую железку, больше похожую на железнодорожный костыль.

   — Солидная вещица. Как же ты его сплющил?

   — А на рельсу положил. Паровоз по нему проехал, вот пика и получилась.

   — Да зачем же тебе пика?

   — Мало ли... Полезет кто, я достану...

   — Обижают часто?

   Мальчик пожал плечами, но промолчал, видимо, посчитав вопрос неуместным, но и без ответа Павлу было ясно: ребенку приходится вести нелегкую борьбу за самоутверждение.

   — Ладно, точи, — разрешил он.

   Мальчик поставил ногу на педаль точила и нажал на него. Вал, на котором были укреплены точильные круги, медленно завертелся.

   — На самом большом круге точи, — подсказал Павел. — Силенок в тебе маловато, давай я крутить буду.

   — Нет, — твердо произнес мальчик, — я сам.

   — Тебя как звать?

   — Санька.

   — А что в вашем поселке интересного происходит? Но мальчишка не отвечал, сосредоточенно занятый своей работой. Получалось у него плохо.

   — Ты так весь день точить будешь. Давай-ка я... — Павел почти силой вырвал у мальчика гвоздь. — Тут делов-то на две минуты.

   Сноп искр брызнул из-под наждачного круга. Мальчик зачарованно следил, как уродливый, расплющенный гвоздь превращается в грозное оружие.

   — На, держи. — Павел протянул гвоздь мальчику. — Только не убей кого. Так что мне рассказать можешь?

   — О Шанхае-то? Чего о нем рассказывать. Дыра дырой, — заметил мальчик, видно, повторяя слова взрослых. — Вот пожар недавно был.

   — Кто же погорел?

   — Да Скворцовы. Сожгли их.

   — Кто же?

   Мальчик неопределенно махнул рукой:

   — Все жгли.

   — И за что?

   — Они, говорят, с нечистой силой знались. — Он в двух словах сообщил уже известные Павлу факты. Чувствовалось, тема не только не увлекает его, а похоже, даже тяготит.

   —Ты этого Ванюшку Скворцова лично знал?

   — А то! Коренной мой был. Вместе гужевались. Павел засмеялся цветистым оборотам речи паренька. Санька счел смех за выражение недоверия.

   — Гад буду! Правда, все время вместе гуляли. И купались, и картошку пекли... Так жалко его было. А потом говорят: ходит он по ночам. Ожил вроде.

   — Сам видел?

   — Упаси господь. — Мальчик перекрестился. — Другие встречали. И знаешь, дядя: хоть их и сожгли, а они все равно не упокоились. Так и бродят по ночам. Я, видишь ты, и гвоздь для этого припас. Ну как на меня набросятся? Пойдешь в потемках, а они тут как тут.

   —Ты разве по ночам гуляешь?

   — Раньше гулял, теперь страшусь. Да и другие тоже. То, бывало, как стемнеет, давай по поселку блукать, а нынче ни-ни. Боязно. Зубы, говорят, у них будто стальные. Вопьются в шею — и пламенный привет.

   — Покажи, где их дом стоял?

   — Это можно. Айда, позыришь.

   Вряд ли какие-нибудь руины могут выглядеть более трагично, чем пепелище. Еще вчера здесь обитали люди, а нынче валяются лишь обугленные головешки да торчат обгорелые столбы. И жизнь человеческая пошла прахом, разлетелась как пепел по ветру.

   — Вот тут они и жили, — сказал Санька, делая рукой широкий жест.

   — Н-да, — только и смог произнести Павел.

   — А девчонку ихнюю, Натку, так и не сыскали, — зашептал мальчик. — Отца с матерью нашли, а Натки и след простыл. И Пантюха исчез.

   — И куда же они делись, как по-твоему?

   — Тут где-нибудь обретаются, — продолжал шептать Санька. — Может, в погребе сидят.

   — У них и погреб был?

   — Здоровенный. Прямо под домом. Как войдешь в сени, творило в полу. Мы с Пантюхой и Ванькой туда лазили играть. Картошку в нем хранили, соленья разные. Хороший погреб, глубокий. Батянька их хозяйственный мужик был. Все в дом тащил. И погреб этот самолично вырыл.

   — Зачем же им в погребе сидеть? Чего они там забыли? И жрать же нужно. Давно бы вылезли.

   — Они только по ночам выбираются. Вылезут — и давай по двору бродить и выть.

   — Чепуха!

   — Вовсе нет. Сам слышал,

   — Ты же говорил, по ночам на улицу не выходишь? Заливаешь, должно...

   — Ничего не заливаю. Мы по соседству проживаем. Вчерась, поздновато уже было, гудок, помню, уже прогудел, приспичило мне... ну на двор. Мать киселя наварила, вот я на радостях... Ворочался, ворочался... Наконец не вытерпел, хотя и страшно в потемках. Нужду справил и в дом уже пошел, только слышу: воет кто-то. Я сначала думал — собака. Прислушался — тоненький вой, жалобный, на собачий не похож. И главное — со скворцовского подворья. Я так и обмер. Она, думаю, Натка. Ломанулся в дом, дверь на засов. Лег ни жив ни мертв.

   — В койку ты небось напрудил, — насмешливо предположил Павел.

   — Сам ты койка. Вот приди сюда ночью.

   — И приду. Пойдем, покажешь, где погреб.

   — Ты что, взаправду говоришь? А зачем тебе это нужно?

   — Ни разу нечистой силы не видел. Взгляну только одним глазком

   — Ну ты даешь! Ладно, пойдем покажу...

   — Куда собрался? — спросила Салтычиха. На дворе густые синие сумерки медленно перетекали в ночь.

   — К девкам. — Павел стоял возле стены, в которую был вмазан осколок мутного зеркала, и стальным гребешком пытался привести свою кудрявую шевелюру в порядок.

   — Ну, ты боек. А не опасаешься?

   — Чего это?

   — Да накостыляют тебе поселковые парни.

   — Э-э, — усмехнулся Павел, — пчелок боишься, медку лишишься.

   — Отчаянный какой! Была бы я помоложе...

   — В том и суть, что старовата ты, бабуся-ягуся, — хмыкнул Павел, — а то чего бы ради бродить в потемках. Видать, в молодые годы ты была сладкой ягодкой.

   — Да уж, не без этого...

   — Но все прошло, как с белых яблонь дым

   — Красиво выражаешься.

   — Это не я, а Сережа Есенин.

   — Кто таков?

   — Поэт..

   — Поэтов уважаю. Помню, в шестнадцатом годе в наше заведение захаживал один поручик. Он на излечении находился, в руку ранетый... Тоже все стихи читал. Напьется, бывало, и все про прекрасную даму вещает... В бардаке, заметь. Самое место. Склонится над рюмкой, головку обхватит ручками и бормочет стишки. А слезки так и капают. Застрелился вскорости.

   — Бывает, — прокомментировал жалостливый рассказ Павел. — И Сережа Есенин вот тоже повесился.

   — Эвон как! Бабы, наверное, довели... Поэты дюже переживают из-за баб. Вот, скажем, Пушкин...

   Но Павел не стал развивать литературную тему. Он покосился на старуху и попросил:

   — Ты дверь-то на ночь не закрывай. Приду позднехонько, чего зря будить.

   — А я вообще не затворяюсь. Чего тут брать. Да и страшатся меня. Ни одна зараза не залезет. Только вот ты будь поосторожнее.

   — Да не боюсь я ваших парней.

   — Не о парнях речь. Тут похуже дела творятся.

   — О чем это ты?

   — Скворцовы-то... Которых пожгли... Они — упыри, оборотни... По ночам бродят, нападут — тогда вилы.

   «Что они все об одном? Будто сговорились», — с досадой подумал Павел.

   — Если упыри по ночам шастают, то почему ты дверь в дом не закрываешь? Ни креста у тебя нет, ни иконки. Или какой оберег знаешь? Так научи.

   — Нетути у меня никаких оберегов. А упырь сам в дом не полезет. Стучаться будет, проситься впустить, но пока не скажешь: «заходи», внутрь не сунется.

   — Интересно. А на улице что же?

   — На улице без всякого приглашения в горло вопьется.

   — Ясно. Вон, значит, как у них устроено.

   —Ты не смейся. Веришь не веришь, а остерегаться надо. Не буди лихо, пока оно тихо.

   — Уразумел. Ну, прощевай покедова. Авось уберегусь.

   Павел вышел из дому. Тьма наползла на поселок, окутала его своим ватным пологом. Было душно, словно перед грозой. Ущербная луна время от времени выглядывала из-за туч.

   Павел двинулся по направлению к сожженному дому. Шел он медленно, осторожно, опасаясь споткнуться и растянуться в пыли. Но не только неровности шанхайской улицы замедляли его движение. Рассказы об упырях не то чтобы вызвали страх, но заронили в душу некое неопределенное беспокойство, заставлявшее поминутно озираться. Однако вокруг было столь темно, что присутствие прохожего можно было различить разве что по звуку шагов. Павел надеялся встретить хоть кого-нибудь, так стало бы спокойнее, но улицы словно вымерли. Стояла абсолютная тишина, даже собачьего лая не было слышно. Вдалеке раздался заводской гудок, возвещающий о начале ночной смены, и вновь воцарился кладбищенский покой.

   Неожиданно Павлу показалось, будто за ним кто-то крадется. Он остановился, вгляделся в темноту. Вроде никого.

   — Эй, есть кто живой? — окликнул Павел, но ответа не услышал. Чертыхнувшись, Павел достал напоминавший портсигар карманный фонарик, посветил перед собой и вперед. Никого. Только кошка проскользнула вдоль забора. Павел сплюнул, выключил фонарик и зашагал дальше. Он сам не узнавал себя. Непонятно откуда взявшаяся робость не поддавалась объяснению. Чего он, собственно, испугался? Упырей? Ерунда, он в них не верит. Тогда отчего тревога? Ведь на границе попадал в настоящие передряги со стрельбой и кровью. И держался твердо, труса не праздновал. Не раз получал благодарности за храбрость. А тут кошка пробежала...

   Впереди показался фонарный столб. Через два дома будет скворцовское подворье. Павел вошел в кружок бледного света и замер, Ему вновь послышалось чье-то осторожное движение. Павел оглянулся, но на этот раз окликать никого не стал, а только, подбадривая себя, громко выругался. Потом он закурил, вышел из конуса света и некоторое время стоял прислушиваясь. Показалось. Выбросив окурок, Павел уверенно зашагал дальше, стараясь не обращать внимания на посторонние шорохи. Вот и пепелище. Он встал посреди двора и вновь прислушался. «Вылезет и воет», — вспомнились ему слова сопливого Саньки. Павел вновь включил фонарь и пошарил лучом вокруг. Воющих девочек не наблюдалось.

   — Чушь собачья! — произнес он вслух и пошел искать люк в погреб. Под сапогами захрустели битое стекло и головешки, забренчали, отброшенные ногой, ни то тазы, ни то кастрюли.

   «Весь поселок, наверное, слышит, как я тут копаюсь, а уж Санька на сто процентов, — подумал Павел. — Скорее всего по ночам здесь уже рыскал предприимчивый народ в поисках хоть чего-нибудь могущего сгодиться в хозяйстве, а то и ребятишки баловались, на соседей жути нагоняли, отсюда и россказни об упырях».

   Наконец кольцо люка в погреб было найдено. Со скрипом отворилась тяжелая крышка. Павел посветил в темноту. Вниз уходила крепкая деревянная лестница, ничуть не тронутая огнем, и Павел начал спускаться. В нос шибанул тяжелый дух: затхлая смесь запахов подгнившей картошки, мышиного помета и сырости. Присутствовал еще один едва уловимый запашок, определить характер которого Павел не смог. Нога нащупала пол. Павел сошел с лестницы и осветил подземелье. Это было довольно просторное помещение, большую часть которого занимал отгороженный досками закром для картофеля. Картошки в нем осталось не больше пары ведер: видно, за зиму всю съели. По стенам высились полки, уставленные всякой рухлядью: большими глиняными горшками — макитрами, деревянными корытами, стеклянными бутылями разной емкости, старыми ведрами. Имелось в погребе и несколько бочек, видно, для соления капусты и огурцов. В дальнем конце погреба стоял большой деревянный ларь, возле которого в уголке Павел неожиданно различил скорчившуюся детскую фигурку.

   От неожиданности он вздрогнул и попятился. Рука с фонариком дернулась, и луч света заплясал по стенам, покрытым плесенью.

   «Значит, мальчишка оказался прав. Как же такое возможно? — заметались беспорядочные мысли. — А может, ничего странного в данном факте и нет? Ребенок страшно напуган расправой с родней, опасается за свою жизнь, вот и сидит здесь. Питается разными соленьями да вареньями...»

   — Ты кто? — наконец вымолвил он.

   Фигурка молчала и не двигалась.

   «А может, она неживая? — мелькнуло в голове. — Закоченела — и того...»

   Павел собрался с духом и приблизился почти вплотную. Луч осветил застывшее, без кровинки, лицо, широко раскрытые глаза с красноватыми белками, не мигая смотревшие на него.

   — Живая?

   Девочка молчала. Выглядела она ужасно. Одежда, светлая юбка и рубашка, перепачкана грязью и сажей, вокруг шеи повязана какая-то грязная скомканная тряпка, оказавшаяся при ближайшем рассмотрении пионерским галстуком Свалявшиеся нечесаные волосы сосульками свисали вдоль лица.

   — Да говори же! — повысил голос Павел и дотронулся до ее плеча.

   В ответ девочка ощерила зубы и издала шипящий звук.

   — Ты чего это? — растерянно спросил Павел. — Зачем шипишь? А еще пионерка.

   — Я уже не пионерка, — раздался хриплый, похожий на скрип несмазанного колеса голос.

   — А кто же ты?

   — Не знаю.

   — Вот тебе и раз. — Павел старался говорить как можно ласковей. — Галстук-то вон имеется... Почему здесь сидишь? И как долго?

   — Не знаю.

   — Все «не знаю» да «не знаю». А хоть как тебя звать, помнишь?

   — Наташа.

   — Ну вот, уже лучше. Так что ты тут делаешь? Почему наверх не выходишь?

   Девочка молчала.

   — Опять двадцать пять! Кушаешь ты здесь хоть чего?

   — Людей. — Хотя произнесено это было еле слышно, мороз прошел по коже Павла.

   — Как это — людей? Что ты такое говоришь?!

   — И тебя съем. — Девочка пошевелилась, видимо, собираясь подняться, и Павел в ужасе отпрянул. Рука его метнулась за пазуху, где был спрятан «наган».

   — Все переменилось с тех пор, как Ванюшка помер, — так же монотонно начала вдруг рассказывать Наташа. — На другую ночь он домой пришел. Мамка обрадовалась, бросилась его обнимать да целовать. А он все: «Есть хочу... есть хочу»... — Девочка замолчала, то ли обдумывая собственные слова, то ли не зная, о чем говорить.

   — А дальше? — осторожно спросил Павел.

   — Потом стало так хорошо, что и не описать. Мамка говорит: «Будто в рай попали». Так сладко, сладко... Не знаю, как лучше выразить. Словами не опишешь...

   — Он вас что же, перекусал всех? Братец-то.

   — Не знаю. Может быть. Не помню. Только очень замечательно все было. Вроде ты наелся до отвала и в бане сидишь. И баня без лютого жару, а мягкая и ароматная. Косточки все так сладко ломит, и судороги по телу волной проходят, тоже сладкие... И вроде как летаешь. Сам легкий, легкий... Только потом... — Девочка запнулась.

   — Что?

   — Начинает есть хотеться. И не хлеба или там картошки. Кровушки сырой. Вначале мы у скотины кровь приспособились пить. Корову использовали, свинюшек. У них, правда, не очень вкусная.

   — А потом?

   — Разорили нас. Пожгли... Мамку с папкой... и братьев. Я вот одна осталась. Днем на улицу не выйдешь, солнышко жжется, а ночью я пару раз выбиралась, вот только не поймала никого. Хорошо, ты пришел.

   — Это ты, девочка, брось. Не приближайся, прошу тебя, до беды не доводи. Сейчас я вылезу и сообщу куда следует про тебя. Отойди, Христа ради!

   Однако Наташа не собиралась оставлять Павла в покое. Она широко открыла рот, в котором были хорошо заметны маленькие острые клычки, растопырила руки и двинулась на парня.

   Павел вытащил «наган» и выстрелил вверх. Погреб наполнился пороховой гарью.

   — Уйди! — заорал он. — Не доводи до греха! — Однако выстрел и вопли ничуть не подействовали на Наташу. Она бросилась вперед и вцепилась в Павла. Чтобы освободить руки, тот бросил фонарь, пистолет и стал отрывать девочку от себя. Наташа лязгала зубами, стараясь вцепиться в горло, однако Павлу хоть и с трудом, но пока удавалось сдерживать ее. Наташа обладала силой, невероятной для ребенка. Казалось, она целиком состояла из стальных мускулов. И хотя Павел тоже не был слабаком, он чувствовал, что долго сдерживать эту бестию не сможет. В ней вовсе не ощущалось усталости. Девочка все так же методично старалась добраться до горла. В некотором смысле это упрощало защиту. Пожелай она вцепиться в иную часть тела, скорее всего ей бы это удалось. Но ее привлекала только шея.

   Павел, собрав все силы, наконец отшвырнул нечисть в сторону и бросился к лестнице. Валявшийся на полу включенный фонарик освещал ряд полок, на которых стояла всевозможная дребедень. На глаза Павлу попалась пустая бутылка с длинным горлышком. Он схватил бутылку и, когда девочка вновь попыталась вцепиться, со всей силы треснул ею так называемого ребенка по голове. Бутылка раскололась с мелодичным звоном, и на мгновение девочка ослабила натиск. Павел вскочил на первую ступеньку лестницы и тут почувствовал, как руки Наташи вцепились в его сапог. Обернувшись, он наугад со всей силы ударил зажатым в кулаке обломком бутылочного горлышка, и руки разжались. Пулей вылетел он наверх и захлопнул крышку погреба.

   Судорожно вдыхая ночной воздух, Павел стоял на крышке, не зная, что делать дальше. Снизу раздался тяжелый удар. Павел подпрыгнул, но удержался. Новый удар оказался еще мощнее. Долго находиться в таком положении он не сможет, а если так, нечисть рано или поздно выберется наружу, и предстоит новая схватка. Что же делать, что делать?!

   — Помогите! — заорал он что было сил. — Помогите, убивают!

   Залаяли проснувшиеся собаки.

   — На помощь, ради Христа! Хоть кто-нибудь! — Удары на какое-то время прекратились. — Караул! — взывал Павел.

   Неожиданно рядом выросла громадная фигура.

   — Слава богу, — выдохнул Павел. — Наконец-то. Дорогой товарищ, только на вас надежда. Убить меня хотят. Не оставьте, умоляю. Там внизу...

   Из-за туч выползла мутная луна и осветила спасителя. Хотя Павел ни разу не видел лица пропавшего милиционера Хохлова, он тут же узнал его. В первую секунду Павел обрадовался. Он попытался вспомнить имя-отчество Хохлова:

   — Кузьма... э-э... Иванович... Вот хорошо... А я вас ищу...

   Но, похоже, Хохлов вовсе не спешил прийти на помощь. Он приблизился почти вплотную к Павлу и уставился на него выпученными красными глазами. Павел уловил тяжелый сладковатый запах, вроде того,

   который он уже обонял в погребе. Ужасное подозрение пронзило его. Он попятился, сойдя при этом с крышки погреба. Раздался новый удар, люк распахнулся, и оттуда показались голова и плечи Наташи. Павел понял: пришел конец. Ледяная стужа сковала его члены. Дыхание остановилось. Волосы встали дыбом Хохлов протянул громадную руку и, схватив парня, приподнял его, а потом швырнул оземь.

   — Он мой! — завизжала вылезшая из погреба девчонка.

   — На всех хватит, — утробным басом отозвался Хохлов и кинулся на несчастного.