То ли пролог, то ли эпилог «Римского права»

     В начале ноября мы переехали в новую квартиру. Анжелка была без ума от радости: наконец-то у неё будет своя комната, где можно хоть на ушах плясать, — но делала вид, что ей всё равно. А Марта, наоборот, была озабочена и даже встревожена, но делала вид, что она без ума от радости: мол, наконец-то у её мужа-профессора будет свой кабинет.
     Дом был ещё не достроен, но уже частично заселялся, и мы были в числе первых новосёлов. Собственно, мы были самыми первыми новосёлами.
     Это был необычный дом для не простых жильцов. Кирпичный, пятиэтажный, с двух- и трёхуровневыми квартирами, с подземным гаражом на сорок восемь машин и с бассейном на крыше. Он был квадратный в плане, с внутренним двором, захламленным строительным мусором и перекопанным в разных направлениях траншеями подземных коммуникаций. Недостроенной в доме оставалась одна сторона квадрата, а мы вселялись в ту, что напротив, с аркой.
     Это была единственная арка, да и ту скоро перекроют двойными глухими железными воротами. Открываться они будут лишь изредка, исключительно для хозяйственных надобностей, а в остальное время двор будет сообщаться с внешним миром через задние бронированные двери подъездов. Внутренние ворота намечено было декорировать изнутри под деревянные, а сам двор озеленить и превратить в детскую площадку...
     Короче говоря, получить квартиру в этом доме нам не светило ни при каких обстоятельствах, а купить было не на что. Не на зарплату же вахтовика-торфодобытчика — деньги, конечно, хорошие, но не настолько. И уж во всяком случае, не на мои профессорские полставки в политехнической академии.
     На вахте у меня совсем другое имя, и я его не знаю, потому что не должен знать. Но я подозреваю, что лишь по документам новую квартиру получил профессор политологии, а на самом деле — вахтовик-торфодобытчик... Но мы в этот дом переехали. Правда, в самую маленькую из квартир — в угловую, шестикомнатную. Три спальни, кабинет и ванная на втором этаже, кухня, столовая и громадная двухсветная гостиная на первом, санузлы на обоих.
     Ванная... Это не ванная, а фантастика из быта олигархов! Я впервые в жизни увидел джакузи в натуре. И роскошнейшее зеркало над ним, а в зеркале — мою брутальную персону: жгучий брюнет с ультракороткой борцовской стрижкой и с боксёрским расплющенным носом. Очки, наверное, помогли бы мне выглядеть интеллигентно, но — не для декорации же их носить. Зрение у меня всегда было отменное...
     Даже плечи не согбенны, а внушительно широки, даже профессорского животика нет, зато рельеф могучего брюшного пресса угадывается сквозь пиджак, а рукава только что не лопаются от вздутых бицепсов. Тоже мне, профессор политологии!.. Что делать — на вахте я, наверное, бываю занят тяжёлым физическим трудом.
     Впрочем, я ничего не знаю о своей вахтовой работе, кроме распорядка: «месяц через месяц». Месяц профессором на полставки — месяц вахтовиком на полной оплате с аккордами. И обязательный памятный блок в башку в конце каждой вахты. Экономические тайны работодателя, колено ему в зубы... То есть... Как бы это... В общем, подписывая контракт, я вынужден был согласиться с пунктом о памятном блоке, поскольку «прогрессивный и экономичный способ торфодобычи является интеллектуальной собственностью компании». Предложенный оклад был весьма внушающ, а обещанные премиальные — сравнимы с ним. Да и в Академии не возражали оставить меня на полставки... Политология — хорошая наука, но экономика рулит.
     До переезда сюда мы жили в двухкомнатном пенале древней «хрущобы» в районе спичфабрики, поэтому мебели у нас оказалось очень мало. Кабинет так и остался голым: одинокая тумбочка с моим компьютером в углу и столь же одинокий стул из гнутой фанеры напротив, да неровный штабель картонных коробок с книгами вдоль стены. Потолки здесь были ненормально высокие — я всю жизнь мечтал о таких потолках...
     Я побродил по своему кабинету, открывая верхние коробки в штабеле и поглаживая пальцами корешки. Потом включил компьютер, подстрелил двух тигров и одного демона в пещере Али-Бабы, свернул игру и, набрав пароль, вошёл в директорию, обозначенную словом «Wahta».
     «Chance», «Koro», «Oluhi», «Thebest», «William»... Имена поддиректорий мне ничего не говорили. Торф по-английски «peat», но такого слова в списке не было. Зато было слово «cranberry» — клюква. Тоже, конечно, к болоту относится, но ведь не к торфоразработкам же!.. При всём при том я точно знал, как правильно войти в директорию «Wahta». Для этого недостаточно просто набрать пароль: сначала нужно пристрелить двух тигров и одного демона в пещере Али-Бабы, после чего не закрыть, а только свернуть игру. Если не проделать этой предварительной процедуры, содержимое всех файлов директории будет навечно зашифровано случайным кодом.
     Я выбрал наугад один из файлов в поддиректории «Oluhi» и тупо поизучал незнакомую таблицу. Не то имена, не то клички в левой графе, многозначные числа, прочерки и вопросительные знаки в остальных, а сами графы даже не поименованы... Я не знал, в чём состояла моя работа на вахте: памятный блок в моей профессорской башке работал надёжно.
     Ладно, завтра узнаю. Завтра истекает срок памятного блока, и за сутки перед вахтой я должен буду освежить в своих проснувшихся извилинах экономические тайны СТЭКа — Сибирской топливно-энергетической компании.
     Надо спускаться вниз, где гости (они же сегодня грузчики) уже закончили расставлять мебель и вот-вот начнётся застолье. Я выключил компьютер и спустился.
     Целая толпа знакомого и полузнакомого люда явилась помочь нам с переездом и отпраздновать наше новоселье. Было тесно, шумно, накурено. Марта, раскрасневшаяся, в мокром переднике и в моём любимом синем платье с короткими рукавами, курсировала между кухней и гостиной, таская огромные блюда с салатами, заливными и прочей закуской. Анжелка, за два года моей вахты успевшая вымахать на полголовы выше мамы, художественно размещала всё это на длинном столе.
     Я поймал Марту, когда она была с пустыми руками, и на секунду прижался щекой к её щеке. Она тут же вырвалась, наспех и безуспешно пригладила мой «ёжик», застегнула верхнюю пуговицу моей сорочки и опять убежала на кухню. Руки у неё были горячие и влажные, а в глазах я уловил привычную озабоченность, граничащую с непривычным страхом. Видимо, больше всего ей хотелось остаться рядом со мной, не отпускать меня ни на шаг, быть настороже и предупредить почти неизбежную катастрофу. Кажется, она панически боялась, что я скажу или сделаю что-нибудь такое, чего не следует ни говорить, ни делать, и тогда всё пойдёт прахом.
     Не представляю, что именно могло пойти прахом. «Всё»...
     Я сунулся было помогать Анжелке, но она меня прогнала, не выразив ни благодарности, ни даже элементарной дочерней почтительности. Хотя бы показной. Тогда я стал бродить по гостиной, цепляясь за стулья и натыкаясь на гостей.
     Гости поздравляли меня и хвалили правительство. Или ругали правительство, искусно облекая ругань в форму похвалы. Я так и не понял, что означают их разговоры, как не понял и того, какое из двух правительств нашей великой державы имеется в виду. На поздравления я отвечал приятной улыбкой (надеюсь, что она была приятной), а на загадочные фразы о правительстве — столь же загадочными междометиями.
     Профессоров, даже профессоров политологии, говорили мне знакомые и полузнакомые гости, правительство, как правило, не ценит, и совершенно зря.

Достоин удивления и восхищения тот факт, говорили они, что меня наконец-то заметили и оценили по достоинству. Такой факт никак не может быть случайным, рассуждали они и выражали надежду на то, что теперь всё изменится. Не представляю, что именно должно было измениться. «Всё»... Может быть, даже на вахту не полечу и поработаю над новым циклом лекций о грядущих переменах?
     Они пожимали мне руку, хлопали меня по плечу, душили в объятиях, изо всей силы стучали кулаком по спине и говорили о том, как они за меня рады.
     Очень скоро я понял, что все они лгут: никто из моих гостей не был рад за меня. Одни не столько радовались, сколько завидовали, другим было наплевать, а третьи (те немногие, кто мог бы искренне порадоваться) боялись. Либо грядущих неизбежных перемен, коих начало обозначено моей удачей, либо того, что перемены, кроме чисто внешних, никогда не воспоследуют и всё вернётся на круги своя. Будет играться та же пьеса в той же режиссуре и с теми же стареющими актёрами в главных ролях, на фоне чуть обновлённого задника...
     Только один человек не лгал — тётя Нюра из Житомира. Она жадно ловила каждое слово, и верила каждому слову, и с восторгом эти слова повторяла, привычно очаровываясь незнакомыми ей людьми и очаровывая их своей непосредственностью. Или, может быть, своим малоросским выговором и своими габаритами, великоватыми даже для такой большой гостиной.
     Интересно, подумал я, что делает здесь тётя Нюра из Житомира? Как она умудрилась выправить визу и на какие шиши сумела приехать, да ещё подгадав точнёхонько к новоселью?.. И почему она приехала одна, без дяди Жеки и без Олюшки?.. И кто таков этот мальчик в углу, слева от камина, пристроившийся возле телевизора со стареньким пультом Анжелкиного «Саракша» на коленях и, судя по всему, азартно изничтожающий имперские белые субмарины? Почему я с ним не знаком, и чей он?
     Этот вопрос мне почему-то показался самым важным. Я протолкался к незнакомому мальчику и для начала помог ему заманить белую субмарину в бухту, под перекрёстный огонь трёх танков Береговой Охраны, а потом показал, как взрывать лучевые башни и чем это чревато для Береговой Охраны в частности и для Страны Отцов в целом.
     Но социальная стратегия, даже в соединении с  военной, оказалась для него скучна, и он поведал мне, что вот у Коськи в Житомире были «Звёздные войны», вот это да! Бабах — и звездолёта как не бывало! Если, конечно, угадаешь, куда бабахать, и  успеешь прицелиться, а нет ли в этом ящике такого, чтобы в тебя бабахали, а ты увёртывался?
     На Саракше всё есть, ответил я, и мы с ним похитили на базе гвардейцев летающую платформу и полетели на юг, в страну мутантов. Мы летели над радиоактивными джунглями, нашпигованными боевой автоматикой, нам то и дело приходилось увёртываться от зенитных ракет, и разговаривать стало некогда, а потом нас сбили. Мы приземлились на авторотации далеко за Голубой Змеёй, где уже кончались джунгли и начиналась пустыня, тоже радиоактивная. Но джунгли всё-таки ещё не совсем кончились, и, чтобы благополучно добраться до страны мутантов, я незаметно переключил игру на нулевой, обучающий уровень.
     В джунглях было полным-полно замаскированной смертельной дряни: скорострельного железа, газомётов, минных ловушек и следящей электроники, — нашу прогулку никак нельзя было назвать безопасной. Однако в поле нашего зрения то и дело появлялись небольшие группы сапёров-смертников, и на их примере мы могли понять, что надо и чего не надо делать, чтобы остаться в живых.
     По пути я узнал, что моего спутника зовут Визей, или Витькой, а если полностью — Позвиздом, что через полгода ему будет девять, и что Олюшка, тёти Нюрина дочь — это его мамка, а папки у Позвизда никогда не было, пускай мамка не брешет, что его убили при обороне Чернигова. Мамку прошлым летом увезли в больницу, а деда Жека пропал без вести в Южно-Крымской блокаде: ещё до блокады поехал в Севастополь за тётей Маней, мамкиной сестрой, и не вернулся. А бабу Нюру целых три месяца мурыжили в коридорах и не давали визу, потому что в степях под Житомиром начались натовские учения. Коська бегал туда самый первый и хвастался, что союзники дали ему взаправду бабахнуть по москальскому бомбовозу, и он его сбил. Но Коська, конечно, брешет: Позвизду, например, бабахнуть не дали, а дали только посмотреть в прицел, и никакого бомбовоза он в прицеле не увидел, потому что учения — это когда всё понарошку. Солдаты у союзников все здоровенные и добрые, и совсем не боятся своих офицеров, не то что наши жовтоблакитники, у которых даже стреляной гильзы не выпросишь. А у этих — хоть жвачку проси, хоть из пушки прицелиться — всегда пожалуйста. И надо было бабе Нюре не ездить в Киев, а сразу пойти к союзникам — она в конце концов так и сделала. Позвизда положили на два дня в полевой лазарет, обследовали электроникой и напечатали справку, что у него КИ — аж 187, и с этой справкой баба Нюра сразу получила визу в москальском представительстве при НАТО, ни в какой Киев не пришлось ехать. Им даже на билеты...
     — Ложись! — заорал Визя на всю гостиную, внезапно обрывая свой устный мемуар.
     Но лечь я не успел, и меня расстреляло самонаводящимся спаренным пулемётом, замаскированным под трухлявый пень. Дальше Визе пришлось идти одному, и некому было подстраховать его справа. Но всё-таки он выбрался из стреляющих джунглей и встретился с Принцем-Герцогом, и Принц-Герцог пообещал ему свидание с Колдуном, если Позвизд поможет мутантам раз и навсегда извести упырей, которые повадились воровать добычу из-под носа у охотников, а ночами шастают по деревням, пугают ребятишек.
     Изводить упырей Визя не захотел. Не потому не захотел, что заподозрил в просьбе Принца-Герцога этическую каверзу, а просто потому, что после белых субмарин, зенитных ракет и спаренных пулемётов скучно ему было бы драться с обычными большеголовыми собаками, пусть даже очень умными. Он так и заявил Принцу-Герцогу через переводящую машинку, набрав на пульте риторический вопрос:
     — Они вам что, совсем жить не дают?
     — Не то чтобы совсем... — ответил Принц-Герцог и смущённо пожал плечами. — Но так уж у нас принято: воевать с упырями.
     — Тоже мне, нашли с кем воевать! — отрезал Позвизд.
     После такого заявления Принц-Герцог окончательно смутился, а встреча с Колдуном состоялась сама собой и незамедлительно. Он возник на фоне пустыни из ничего, как возникают только миражи и колдуны, и уселся в позу Лотоса на красноватом стеклянистом валуне, оплавленном древней войной. Невысокий, плотный, ладный, большелобый, с шишковатым черепом и с говорящей птицей на плече... Но тут меня позвали, а потом и потащили к столу.
     Я успел переключить игру на уровень чуть более высокий и ушёл, оставив Позвизда один на один с Колдуном и с его непростыми вопросами. Колдун с планеты Саракш умеет задавать такие вопросы, на которые каждый отвечает по-своему, а правильных ответов не знает никто. Ни Принц-Герцог, ни сам Колдун, ни даже создатели этой доброй и страшной игры.
     Впрочем, детям она почему-то не кажется страшной, а из взрослых далеко не все считают её доброй. Наверное, потому, что слишком уж эта игра похожа на жизнь: перманентная пальба из всех существующих видов стрелкового оружия и неразрешимые этические каверзы, иногда мешающие вволю пострелять.