Вместо реквиема. 16 января день памяти атамана П.Н.Краснова и его сподвижников.

Блеклая, невзрачная фотография. Уставшие, но твёрдо стоящие на ногах люди. Внимательные, фатально предвосхищённые взгляды. В глазах нет ни страха, ни ужаса. Но нет и надежды… Они смотрят в лицо своей смерти.

Судят белоказаков. Судят генерала Краснова.

Никогда в своей жизни он не прятался за чьими-то спинами. Вот и здесь он – впереди. Потрёпанный, иссохший, больной. Но сколько воли и величия, чести и мужества в этих слепнущих глазах, в этом старческом образе.

Он не слушает приговор, слова не имеют для него никакого значения. Он знает, что этот приговор был вынесен ещё тридцать лет назад. Захватившие власть большевики вынесли этот приговор – ему, Казачеству, России. Ему, как и многим сподвижникам, судьба дала рассрочку в исполнении приговора. И все тридцать лет этой рассрочки он посвятил борьбе с большевиками, а значит – служению родному Дону, родной России. Он не жалеет о своём выборе, только на душе досадно – что не сумел он довести своей борьбы до конца, что уже не ощутить ему радости от победы над заклятым врагом – врагом личным и врагом его Родины.

Перед глазами в который раз пробегает вся его земная жизнь. Бессонными ночами в тюремной камере Лефортово он много раз вспоминал каждый момент подробно, словно переживая заново. Были и радость, и печали, и победы, и просчёты, было всякое. Он был славным офицером, не знающим поражения в боях. Он был заботливым отцом-командиром. Он был Атаманом, взявшим на себя военную и политическую ответственность за судьбу своего народа, своего родного края. Он был эмигрантом, вынужденным оставить Родину и скитаться по Европе. Он был писателем, использующим эту последнюю возможность, чтобы бороться пусть не шашкой, так пером. Наконец, он был идейным вождем, на склоне лет возглавившим восставших братьев-казаков, хоть и на германской стороне, но ПРОТИВ большевиков. А ещё он был любящим мужем, мудрым и добрым дядей для племяшки, верным другом…

Но никогда он не был ПРЕДАТЕЛЕМ! Ему не стыдно за свою жизнь… С собой в могилу унесёт он жуткую боль за поруганное Отечество, за страдания своих соотечественников…

«Я видел Императорскую Россию во дни её полного расцвета, в царствование Императора Александра III и в царствование Императора Николая II после Японской войны, накануне мировой войны, когда Россия достигла вершины своего могущества и благосостояния. Я видел войну, как рядовой боец, и я пережил смуту, стоя в первых рядах бойцов против большевиков.

Когда сопоставляю время до смуты со временем после смуты, у меня впечатление — белое и чёрное… Христос, своею любовью смягчающий людские отношения, и Дьявол, сеющий зависть и ненависть… Красота и уродство.

И так не наверху, в высшем классе, среди богатых и знатных, которым, по представлению некоторых, всегда и везде хорошо живётся, но и в средних и в низших классах, среди всего Русского народа.

Встают в моей памяти богатые Царские смотры и парады, которым дивились иностранцы, спектакли gala в Императорских театрах, балы во дворце и у частных лиц, принаряженный, чистый С.-Петербург с дворниками, делающими весну, с красивыми городовыми, с блестящими, ярко освещенными вагонами трамвая, с санями парой у дышла под сеткой, или с пристяжной, или одиночками, мягкий бег лошадей по набережной Невы по укатанному и блестящему снегу и фарфоровая крыша стынущего в морозных туманах неба, скрадывающего перспективу далей.
И другое встаёт передо мною… Грязные толпы митингующих солдат, разврат и грязь, убийства и кровь, трупы офицеров на улицах, пошлость пролетарского театра, изуродованная жизнь так мною горячо любимого города. Я вижу истомлённые лица представителей старых Русских родов с пачками газет или с какими-то пирожками на перекрёстках улиц. Жизнь наизнанку.

Я помню Дон и Кубань при «проклятом Царизме», «угнетённых Москвою» при Наказных Атаманах «из немцев». Помню тихий скрип ленивой арбы душистою осенью, медленную поступь розовых под закатным солнцем волов и хлеб, наложенный высоко под самое небо. А там наверху белые платки казачек, заломленные на затылок папахи с алым верхом или фуражки казаков, и несётся к небу песня с подголоском — соперница жаворонку.

В станице пахло мёдом, пылью прошедших стад, хлебом и навозом, а в открытые окна хат видны были чистые столы, тарелки и котлы со вкусным варевом. С красного угла глядели тёмные лики святых икон. У ворот встречали работников старики и старухи:

— С урожаем хорошим!!

— Подай Господи!

Я видел табуны лошадей в степи. Косячный жеребец зорко стерёг своих маток, а они ходили, поводя широкими боками, и томно вздыхали, отдаваясь ласкам высокой травы и благоуханного, тёплого, ночного ветра.

Я видел богатую, счастливую Русь, и не могли заслонить широких картин ее довольства ни нищие на папертях церквей, ни арестанты в арестантских вагонах. Я знал, что и над ними простёрта Рука Господня, и они кем-то опекаются, и не может быть случая, чтобы они погибли страшною голодною смертью. Ибо всегда был кто-то, кто считал их ближним своим, кто творил им милостыню и помогал им — Христа ради!..

И я видел те же станицы с пожжёнными домами. Я видел хаты со снятыми наполовину крышами. В уцелевшей крытой половине ютились жалкие остатки когда-то шумной, людной, веселой и счастливой семьи. Я видел на завалинке, на рундуке со сбитым замком какого-то жалкого, ко всему равнодушного человека. Ему было лет тридцать. И, когда ему указывали на его разоренье, он только махал рукою и говорил:

— Абы дожить как-нибудь.

Чья-то дьявольская сила выпила у него охоту жить, желание и силу для борьбы, и пропала совсем его воля.

Я был на двух войнах. Я видел блестящие конные атаки, видел людей, несущихся навстречу смерти на сытых и быстрых лошадях. Я слышал, как вдруг среди бешеного ружейного огня раздавались трели офицерских свистков, и огонь стихал. Я слышал хриплые, точно пустые голоса: «в атаку!» «в атаку!»… Вставали первыми офицеры, за ними стеною поднимались линии бесконечных цепей, и было такое ура, забыть которое невозможно.

Я видел солдат, идущих под неприятельские окопы, чтобы вынести тело своего любимого ротного, и денщиков, приносящих по своей охоте под градом пуль папиросы «его благородию».

Я видел, как наши солдаты кормили пленных, перевязывали их раны и разговаривали с ними, жалея их… Я видел страшную, ужасную, но все же Христианскую войну, где гнев перемешивался с жалостью и любовью.

А потом те же люди издевались над своими начальниками, убивали их из пулемета, расстреливали пленных…» (П.Н.Краснов «Единая и неделимая»).
«Чья-то дьявольская сила выпила у него охоту жить, желание и силу для борьбы, и пропала совсем его воля».

Именно против этой дьявольской силы боролся он до самого этого момента, когда предательство и подлость одних, и ярая ненависть и злоба других посадили его на скамью позорного комиссарского судилища.

Он уйдёт, достойно, как и положено Казаку. Уйдёт с верою в Господа Бога и с верою в грядущее возрождение России. Он знает, что ведущие ныне его на смерть палачи не остановятся на этом. Знает, что они постараются если не уничтожить совсем память о нём на родной земле, то сделают всё, чтобы извратить всю его жизнь, все его помыслы, все, дававшие ему жизнь и вдохновение, идеи об освобождении Родины от бездушного большевизма. Но в глубине души понимает: пройдёт время, Правда восторжествует!( по материалам  http://www.rusimperia.info/catalog/4591.html  )Перепечатано с сокращениями

Блеклая, невзрачная фотография. Уставшие, но твёрдо стоящие на ногах люди. Внимательные, фатально предвосхищённые взгляды. В глазах нет ни страха, ни ужаса. Но нет и надежды… Они смотрят в лицо своей смерти.

Судят белоказаков. Судят генерала Краснова.

Никогда в своей жизни он не прятался за чьими-то спинами. Вот и здесь он – впереди. Потрёпанный, иссохший, больной. Но сколько воли и величия, чести и мужества в этих слепнущих глазах, в этом старческом образе.

Он не слушает приговор, слова не имеют для него никакого значения. Он знает, что этот приговор был вынесен ещё тридцать лет назад. Захватившие власть большевики вынесли этот приговор – ему, Казачеству, России. Ему, как и многим сподвижникам, судьба дала рассрочку в исполнении приговора. И все тридцать лет этой рассрочки он посвятил борьбе с большевиками, а значит – служению родному Дону, родной России. Он не жалеет о своём выборе, только на душе досадно – что не сумел он довести своей борьбы до конца, что уже не ощутить ему радости от победы над заклятым врагом – врагом личным и врагом его Родины.

Перед глазами в который раз пробегает вся его земная жизнь. Бессонными ночами в тюремной камере Лефортово он много раз вспоминал каждый момент подробно, словно переживая заново. Были и радость, и печали, и победы, и просчёты, было всякое. Он был славным офицером, не знающим поражения в боях. Он был заботливым отцом-командиром. Он был Атаманом, взявшим на себя военную и политическую ответственность за судьбу своего народа, своего родного края. Он был эмигрантом, вынужденным оставить Родину и скитаться по Европе. Он был писателем, использующим эту последнюю возможность, чтобы бороться пусть не шашкой, так пером. Наконец, он был идейным вождем, на склоне лет возглавившим восставших братьев-казаков, хоть и на германской стороне, но ПРОТИВ большевиков. А ещё он был любящим мужем, мудрым и добрым дядей для племяшки, верным другом…

Но никогда он не был ПРЕДАТЕЛЕМ! Ему не стыдно за свою жизнь… С собой в могилу унесёт он жуткую боль за поруганное Отечество, за страдания своих соотечественников…

«Я видел Императорскую Россию во дни её полного расцвета, в царствование Императора Александра III и в царствование Императора Николая II после Японской войны, накануне мировой войны, когда Россия достигла вершины своего могущества и благосостояния. Я видел войну, как рядовой боец, и я пережил смуту, стоя в первых рядах бойцов против большевиков.

Когда сопоставляю время до смуты со временем после смуты, у меня впечатление — белое и чёрное… Христос, своею любовью смягчающий людские отношения, и Дьявол, сеющий зависть и ненависть… Красота и уродство.

И так не наверху, в высшем классе, среди богатых и знатных, которым, по представлению некоторых, всегда и везде хорошо живётся, но и в средних и в низших классах, среди всего Русского народа.

Встают в моей памяти богатые Царские смотры и парады, которым дивились иностранцы, спектакли gala в Императорских театрах, балы во дворце и у частных лиц, принаряженный, чистый С.-Петербург с дворниками, делающими весну, с красивыми городовыми, с блестящими, ярко освещенными вагонами трамвая, с санями парой у дышла под сеткой, или с пристяжной, или одиночками, мягкий бег лошадей по набережной Невы по укатанному и блестящему снегу и фарфоровая крыша стынущего в морозных туманах неба, скрадывающего перспективу далей.
И другое встаёт передо мною… Грязные толпы митингующих солдат, разврат и грязь, убийства и кровь, трупы офицеров на улицах, пошлость пролетарского театра, изуродованная жизнь так мною горячо любимого города. Я вижу истомлённые лица представителей старых Русских родов с пачками газет или с какими-то пирожками на перекрёстках улиц. Жизнь наизнанку.