«Нацистский корреспондент» «Нью‑Йорк таймс»

Когда разразилась Вторая мировая война, начальник берлинского корпункта газеты «Нью‑Йорк таймс» Гвидо Эндерис, по слухам, сидел в баре знаменитого берлинского отеля «Адлон» и «громогласно и пространно защищал нацизм», из‑за чего в конце концов другой репортер вынужден был пожаловаться издателю «Таймс»: «Не пора ли “Нью‑Йорк таймс” призвать к порядку своего нацистского корреспондента».

Но руководство «Таймс» и не подумало призывать Эндериса к порядку. Дело в том, что для газеты были важны его тесные связи с нацистским правительством, налаженные в течение 1930‑х годов. Освещать события в нацистской Германии всем американским газетам было трудно. Правительство тщательно контролировало информацию, прибегая к запугиванию и угрозам, если журналистам удавалось опубликовать что‑то, что правительству не нравилось. Нацистский режим не стеснялся прибегать и к самым строгим мерам: запрещал распространять газету на территории Германии, выдворял журналиста из страны или отказывал ему в обратном въезде. «Нью‑Йорк таймс», предположительно принадлежащая «еврейским собственникам», чувствовала свою уязвимость. Следовательно, перед начальником корпункта Эндерисом стояла задача «заговаривать зубы» нацистским функционерам, как выразился другой корреспондент «Таймс».

И все же действия Эндериса не были всего‑навсего маневром и имели тяжкие последствия. Все 1930‑е годы Эндерис ухитрялся манипулировать новостями для «Таймс», замалчивая преследования евреев и подчеркивая мирные цели Германии. Он лебезил перед нацистскими чиновниками, писал статьи, передающие только нацистскую точку зрения, осаживал корреспондентов «Таймс», если они в своей критике, как ему казалось, слишком далеко заходили, и препарировал новости, чтобы в выгодном свете представить режим, устроивший геноцид и вознамерившийся установить «тысячелетний рейх».

Другие корреспонденты «Нью‑Йорк таймс» — наиболее из них известен Уолтер Дюранти , который намеренно преуменьшал масштабы голода в советской России, унесшего жизни миллионов в 1920‑х годах, — тоже подтасовывали факты, как выяснилось позже, когда рассекретили архивы. Однако Эндерис, как правило, оставался в тени. Я писала о нем в своей книге, изданной в 2005 году, «Погребенные “Таймс”: Холокост и главная газета Америки» (Laurel Leff. Buried by The Times: The Holocaust and America’s Most Important Newspaper), но вероломство лично Эндериса, похоже, затерялось среди прегрешений его работодателя.

Проясню: у «Таймс» никакой задачи поддержки нацизма не было. На самом деле издатель «Таймс» Артур Хейс Сульцбергер, занимавший этот пост бóльшую часть эпохи нацизма , ненавидел Гитлера и выступал за то, чтобы США остановили германскую агрессию. Да и Эндерис не сотрудничал с нацистами — подобное обвинение следует тщательно взвесить, учитывая, что нацистские пропагандистские службы действительно вербовали американских корреспондентов.

На самом деле репортажи «Таймс» о Гитлере и нацистах портило другое: робость и почтение к власти, вызванные тем обстоятельством, что это средство массовой информации контролировалось евреями, отчаянно пытавшимися вписаться в так называемое белое англосаксонское протестантское общество. Чтобы не подвергать себя малейшему риску быть выдворенными из нацистской Германии, что придало бы широкой огласке национальность владельца, «Таймс» оставила такого человека, как Эндерис — жалкого подпевалу одного из величайших в истории злодеев, — во главе берлинского корпункта во время самого значимого за всю его работу десятилетия.

Гвидо Эндерис заинтересовался Германией еще в юные годы. Он родился в 1874 году в Чикаго, ребенком оказался в Милуоки — городе, где проживало много американцев немецкого происхождения. Отец Эндериса основал там одну газету на немецком и отвечал за рекламу в другой. Третья немецкоязычная газета в 1916 году направила Эндериса‑младшего — успевшего поработать корреспондентом в двух городских изданиях — в Берлин. Через год Эндерис стал сотрудником телеграфного агентства «Ассошиэйтед пресс» в Берлине и приобрел известность благодаря «глубокому знанию Германии и выдающихся деятелей этой страны». Десять дет спустя его приняли в берлинский корпункт «Нью‑Йорк таймс», который он возглавит в 1930‑м. На тот момент Эндерису было 56 лет, он никогда не был женат и имел пристрастие к броским костюмам и ярко‑красным галстукам.

С самого начала были очевидно, что журналист Эндерис неважный. Писал он «тяжеловесно, велеречиво и подчас так туманно, что нам приходилось править его депеши, чтобы читатель понял, что он имеет в виду», — писал один редактор, помимо прочего мучившийся с его «мудреными словами и казенными фразами». Эндерис, противясь малейшему вмешательству в свой текст, возражал: «Исправления, предложенные другой стороной, никоим образом не свидетельствуют о великолепном литературном вкусе». Учитывая, насколько неудобочитаемыми оставались его печатные тексты, Эндерис, вероятно, умел настоять на своем. И репортажи Эндериса были не лучше. Для хорошего журналиста он был слишком доверчив — намеренно или по некомпетентности.

В 1932 году Фредерик Берчелл, действующий шеф‑редактор «Таймс», только что назначенный главным зарубежным корреспондентом, приехал в Берлин и писал оттуда фактическому издателю газеты Сульцбергеру отчет. (Тесть Сульцбергера Адольф Окс, уже будучи больным, продолжал числиться ее издателем до самой смерти — он умер в 1935 году.) Проблемы корпункта в его начальнике — к такому выводу пришел Берчелл.

Шеф‑редактор «Нью‑Йорк таймс» Фредерик Берчеллbeststory.ca

Но Берчелл, к мнению которого Сульцбергер прислушивался, не советовал увольнять Эндериса. «Он, между прочим, отличный руководитель, — писал Берчелл Сульцбергеру. — Обратите внимание, что затраты на содержание берлинского офиса, включая жалованье, значительно сократились чуть меньше года назад». Как вариант, Берчелл предложил назначить «ему в заместители кого‑то более молодого, более предприимчивого и яркого». Что руководство «Таймс» и сделало в начале 1933 года, приняв на работу 43‑летнего Отто Толишуса , родившегося в Германии и получившего образование в США корреспондента телеграфного агентства. Берчелл будет еще проявляться время от времени.

Если бы речь шла о потоке новостей из обычной зарубежной столицы, это было бы безобидное назначение. Но 30 января 1933 года Адольф Гитлер стал канцлером Германии, а Берлин — эпицентром мировых новостей. Гитлер быстро устранил законодательную власть, организовал концентрационные лагеря, изгнал евреев из правительства и с университетских должностей и взял под контроль прессу страны, равно как и все другие средства массовой информации.

Вместо того чтобы подумать над тем, как лучше освещать эти знаковые события, Эндерис стал изыскивать способы, как бы получше поладить с новым режимом. Дочерняя компания «Таймс» — зарегистрированное в Германии фотоагентство Wide World Photo — давала такую возможность. В июле 1933 года Эндерис позвонил Берчеллу — наметить пути «согласования с генеральной линией» нацистского правительства. Эндерис посоветовал изменить название агентства на «что‑нибудь симпатичное и с виду германское» и уволить его директора Юлиуса Болгара, так как он «еврейского происхождения и, более того, в освещении нацистских протестов проявил себя как человек крайне независимый».

Встревоженный Берчелл посоветовал не «поддаваться давлению этих жалких фанатиков» и попытался убедить Эндериса «со всем пылом, что дал мне Г‑сподь». Эндерис настаивал на том, чтобы его рекомендации передали высшему руководству. Оба — и Окс, все еще номинально возглавлявший компанию, и Сульцбергер — встали на сторону Берчелла. Сульцбергер ответил резко: «Прошу прощения, если это будет неприятно господину Эндерису, но для чего, скажите на милость, нужны челюсти, разве не для того, чтобы стиснуть их, если обстоятельства того требуют».

Как пришлось убедиться вскоре, челюсти «Таймс» оказались слабоваты. В следующие два года «Таймс» позволила организовать в своей дочерней фирме нацистскую ячейку, не возражала, когда на здании берлинского бюро вывесили флаг со свастикой, разрешила своим немецким сотрудникам участвовать в устроенной Гитлером первомайской демонстрации и уволила евреев‑фотографов — сотрудников World Wide Photo. Когда план нанять «арийскую маскировку», чтобы прикрыть евреев, продолжавших работать за кадром, не сработал, «Таймс» закрыла World Wide Photo.

Эндерис не просто вмешивался в дела издания. «Из статей, направленных в “Нью‑Йорк таймс”, не было практически ни одной, за которой бы не стоял он, — он вдохновлял, контролировал, а часто и редактировал», — писал Берчелл главному редактору Эдвину Джеймсу в апреле 1934 года. К тому же Эндерис продолжал готовить новостные сводки и писать авторские очерки, в первый судьбоносный год режима у него вышло даже больше подписанных статей, чем у Толишуса.

Эндерис сочинял напыщенные портреты нацистских руководителей. Йозеф Геббельс, «глава недавно созданного при рейхе министерства пропаганды и народного просвещения», — это «выдающийся пропагандист своей партии», писал Эндерис в 1933 году. И через год его пыл не угас: Геббельс «многоречивый, но умело раздувает нацистскую шумиху» благодаря «дару ораторского искусства» — так писал Эндерис о речи Геббельса, восхвалявшего запрет на участие евреев в киноиндустрии. Эндерис писал легковесные статейки о том, как «холостяки», в том числе Гитлер, продвигают «нацистскую кампанию за все более и более многодетные семьи», или как по случаю пятидесятилетия Гитлера весь Берлин «пришел в движение, расцветился, зашумел».

Темы сентябрьского выпуска берлинского корпункта «Нью‑Йорк таймс» за 1933 год. Текст вверху: «Гитлер осадил ярых нацистов»Фото: Getty Images

Эндерис — да и Берчелл — в каждом событии ухитрялись разглядеть склонность нацистов к умеренности, и в этом главный недостаток их ранних репортажей. Статьи Эндериса обнадеживали: «Гитлер угрожает нацистским радикалам», «Правительство следует совету умеренного крыла», «Гитлер осадил ярых нацистов». При этом Эндерис все годы нацизма, не задумываясь, без оговорок, повторял нацистские опровержения критики режима — вот в чем главный недостаток его корреспонденций. Когда за рубежом слышались «обвинения в зверствах в этой стране», Эндерис сообщал, что «правительство не потерпит преследования евреев и никакой дискриминации в их отношении не ведет». Эндерис приписал это категоричное заявление «капитану  Герману Вильгельму Герингу, федеральному министру без портфеля и уполномоченному министру внутренних дел Пруссии» — и одно то, что он так бодро перечисляет нацистские звания, лишний раз доказывает его лояльность.

Эндерис не переставал писать о мирных намерениях Германии, даже когда она присоединила к себе Саар и Рейнскую область, аннексировала Австрию и оккупировала Чехословакию. «Мирную, процветающую Европу провидел в своей речи сегодня канцлер Гитлер, выступая перед рейхстагом», — с этого начинается одна из таких статей. И далее Эндерис пишет: «По тону выступление было напористым, но отнюдь не агрессивным, и завершалось нотой, оставляющей широкое поле для дипломатических и посреднических действий… Если взять за ориентир тональность выступления, то герр Гитлер искренне желает мирного разрешения конфликта с Британией и Францией». Заметим, что Гитлер произносил эту речь, а Эндерис писал о ней через пять недель после того, как Германия вторглась в Польшу и развязала Вторую мировую войну. И непонятно, кому потребовалось больше хуцпа  — Гитлеру, чтобы это сказать, Эндерису, чтобы это написать, или «Таймс», чтобы это опубликовать.

Кроме того, Эндерис не хотел освещать то, что творили с евреями, этих тем он избегал чаще всего. В 1933 году издатель Сульцбергер попросил его написать о судьбе евреев‑ученых. Эндерис все тянул и тянул и наконец сказал, что это невозможно. Главный редактор Джеймс дважды просил Эндериса написать статью о «еврейской резервации» у польского Люблина, узниками которой стали не менее 1 млн евреев. Эндерис, по‑видимому, не откликнулся на просьбу — лишь дал пару абзацев в парижском материале «Таймс»: «…как стало достоверно известно», евреев из Германии и Австрии в Польшу высылать не будут.

О том, что Эндерис не хотел заострять внимание на злодеяниях режима и был готов, а может, даже искренне желал верить нацистским опровержениям, свидетельствует один красноречивый пример. «Как вы знаете, мы пытались раскопать что‑то о нацистских концентрационных лагерях, но без особого успеха, — писал Джеймс Эндерису в марте 1934 года. — Посылаю вам пару вырезок на эту тему из британских газет. Мне бы очень хотелось, чтобы и нам удалось получить подобный материал».

В ответном письме Джеймсу Эндерис отмахивается от темы лагерей как не заслуживающей внимания. Он объясняет, что поговорил с узником концлагеря Ораниенбург Вернером Хиршем, тот произвел на него «нормальное впечатление», никаких признаков того, что с ним «плохо обращаются», он даже сказал, что за время в лагере поправился килограмма на четыре.

События в Германии освещал в «Таймс» не только Эндерис. И Толишус, и Берчелл лучше, если не идеально, выступали как обличители режима. Таков был замысел. Берчелл и Толишус писали в более негативном ключе, а Эндерис старался смягчить настроенность их статей, чтобы на газету не обижались. Именно благодаря Эндерису в 1935 году удалось избежать закрытия корпункта, рассказал Сульцбергеру главный редактор Джеймс. «Сомнительный комплимент с журналистской точки зрения, — признался Джеймс, — и все же ничего не попишешь, польза в этом есть».

Фактический издатель «Нью‑Йорк таймс» Артур Хейс Сульцбергер

Берчелл, часто перемещавшийся из страны в страну, причем каждый раз для него требовалось разрешение на въезд от германского правительства, особенно зависел от Эндериса. Признавая, что его материал о Нюрнбергских законах 1935 года, лишивших евреев гражданства Германии, может огорчить правительство, Берчелл уверил Джеймса, что Эндерис «уже более или менее успешно заговаривает зубы». Когда Эндерис услышал, что у Берчелла в начале 1936 года могут возникнуть проблемы с въездом в Германию, они вдвоем разработали план — Берчелл должен написать «какую‑нибудь симпатичную неполитическую статью, в полном согласии с их [немецкого руководства] линией». По‑видимому, это сработало. Берчелл вовремя получил разрешение на въезд и смог освещать Олимпийские игры тем летом в Берлине. «Я часто доставлял Гвидо массу хлопот и уж точно пару раз давал повод для бессонницы», — писал совестливый Берчелл Джеймсу в апреле 1934 года.

Но Эндериса, похоже, так же заботило, чтобы в «Таймс» не выходило статей, огорчающих правительство, как и то, чтобы «Таймс» могла выходить и дальше. В сентябре 1934 года «Таймс» поместила карикатуру — Гитлер над могилами нацистских лидеров, казненных во время партийной чистки в июне того года. И подпись: «И Гитлер сказал: “Только смерть нас разлучит”». Сочтя карикатуру неуважительной по отношению к Гитлеру, немецкие власти хотели запретить «Таймс» к продаже. С помощью сотрудников американского консульства Эндерис убедил власти этого не делать. Затем Эндерис занялся собственно оскорблением — публикацией «вредной карикатуры». Он наставительно напомнил Джеймсу «об общепринятой традиции, не допускающей, чтобы глава дружественного правительства становился объектом подобных злобных шаржей». Что бы ни думали редакторы «Таймс», писал Эндерис, «Фюрер <…> в своей тройной роли главы государства, руководителя правительства и лидера своей партии <…> — трижды такое лицо».

«Гитлер сказал: “Только смерть нас разлучит”». Карикатура Карла Бёкли, опубликованная в сентябре 1934 года

Большинству средств массовой информации в Берлине приходилось балансировать на грани: сообщать о суровой реальности и держаться за возможность вообще хоть о чем‑то сообщать. Многих американских корреспондентов выдворили из страны. Многие газеты были временно запрещены. Но совершенно очевидно: другие берлинские корреспонденты полагали, что Эндерис перегибает палку (летописец Третьего рейха Уильям Ширер  писал, что Эндерису «нацисты были менее противны, чем большинству [из нас]»).

Когда в сентябре 1939 года началась война, даже начальство в «Таймс» стали беспокоить симпатии Эндериса. Через десять дней после вторжения немцев в Польшу Берчелл счел необходимым телеграфировать Джеймсу, чтобы тот «надавил» на Эндериса, который «автоматически транслирует» позицию Германии. Если он только «шлет пропаганду, которую им хочется видеть в печати, зачем тогда платить за телеграфную пересылку», спрашивал Берчелл. То ли Джеймс не надавил, то ли давление не подействовало: через месяц «Таймс» публикует сообщение Эндериса о том, что герр Гитлер искренне желает мира.

Один случай, связанный с сообщением в другой газете, показывает, как Эндерис относился к репортажам о гитлеровском режиме во время войны. В ноябрьском номере «Нью‑Йорк геральд трибьюн» за 1939 год вышла статья, в которой говорилось, что некие немецкие военные, в их числе судовые команды подводных лодок, не хотели начинать полномасштабную войну. На одной из пресс‑конференций для иностранной пресс‑службы германский представитель осудил и эту публикацию, и журналиста «Геральд трибьюн». Эндерис вступился за оратора. История эта «вызвала здесь возмущение, — телеграфировал Эндерис Джеймсу, — в связи с серьезными последствиями характера цензурных ограничений всех иностранных корреспондентов, которые пользовались исключительной терпимостью в обеспечении освещения событий». Затем Эндерис сообщает, что журналист «Геральд трибьюн» выслан из страны: «считаю его сообщение [про] подлодки непростительной ошибкой».

Берчелл, будучи британским подданным, с началом войны между Германией и Великобританией уже не мог работать разъездным европейским корреспондентом, и роль Эндериса в корпункте «Таймс» становилась все заметнее — по мере того как усиливалась гитлеровская агрессия и США приближались к войне с Германией. В марте 1940 года германское правительство проинформировало Толишуса, что разрешение на его пребывание в стране не продлят. Так в берлинском корпункте остались Эндерис и двое незадолго до этого назначенных и относительно неопытных корреспондентов — а Германия меж тем захватила бóльшую часть Западной Европы и начала высылать евреев из рейха и покоренных стран в гетто в Польше.

Большую часть десятилетия попытки Эндериса задобрить нацистское правительство вызывали смутное недовольство в «Таймс» и берлинском журналистском корпусе. В сентябре 1940 года это недовольство грозило перерасти в крупный скандал. Отслеживая нацистские радиосообщения для Би‑би‑си, Уоррен Ирвин, до этого журналист отдела местных городских новостей и некоторое время женевский корреспондент «Нью‑Йорк таймс», обратил внимание на один настораживающий момент: нацистское радио часто цитировало «Нью‑Йорк таймс». Ирвин стал проверять и обнаружил, что под многими из этих историй стоит подпись Гвидо Эндериса. Ирвин написал издателю «Таймс» Сульцбергеру, умоляя что‑нибудь сделать со «своим нацистским корреспондентом». Если Сульцбергер не вмешается, предупреждал Ирвин, то он сам возьмется за дело. «Я не хочу никоим образом навредить собственной газете, но чувствую, что верность моей стране — на первом месте, и, если не будет предпринято ничего, я буду вынужден обнародовать эти факты».

Сульцбергер предложил Джеймсу разобраться. «Совершенно понятно, что, так долго живя среди немцев, он в какой‑то мере перенял немецкую точку зрения, — писал Джеймс. — Я бы удивился, если бы было иначе. Здесь у руководства нет иллюзий по поводу этого обстоятельства; мы все прекрасно понимаем». Но Джеймс добавил: «Мистер Эндерис был связующим звеном, без которого наш корпункт не мог бы продолжать работу. Не счесть, сколько раз ему удавалось уладить затруднения, с которыми сталкивались некоторые наши корреспонденты».

Касательно же письма, Джеймс был в сомнениях насчет того, что побудило Ирвина его написать. Он отметил, что Ирвин и Эндерис подрались, когда Ирвин был в Берлине. Джеймс сослался на то, что не знает «существа дела, разве что Ирвин больше пьет, чем Эндерис, который почти не пьет».

И все же Джеймс согласился, что Ирвин не зря встревожился. «Я понимаю, что выводы не в пользу Эндериса, — писал он, — но понимаю, что, если вы его уволите или отзовете из Берлина, это означает, что наше берлинское бюро закроется». Джеймс предложил выход: оставить Эндериса, но пусть он пишет совсем немного. «Чем меньше у нас будет его материалов, тем лучше». А Ирвина Джеймс посоветовал припугнуть иском о клевете.

Сульцбергер послушался совета и предупредил Ирвина: если тот опубликует «так называемые факты», Сульцбергер подаст в суд за клевету, и «привел свои соображения», почему Эндерис «полезный и ценный сотрудник “Таймс”». Ирвин написал в ответ: «Так называемые факты и есть факты… Эндерис до сих пор не скрывал своих пронацистских симпатий». И добавил: «Я не сомневаюсь, что мистер Эндерис полезный и ценный сотрудник “Нью‑Йорк таймс”. Я лишь усомнился, вправе ли величайшая американская газета в такие времена, как сейчас, держать в качестве главного корреспондента в Берлине пронацистски настроенного человека».

Джеймс осуществил свой замысел: Эндерис стал выдавать меньше материала. До письма Ирвина Джеймс жаловался, что Эндерис не слишком продуктивен, на что начальник корпункта отвечал, что он завален «административными вопросами» и «натаскивает младших сотрудников». После письма Ирвина Джеймс даже ставил себе в заслугу, что Эндерис пишет совсем мало. В августе, сентябре и октябре 1940 года Эндерис выдал, соответственно, только 224 слова, 1440 слов и 338 слов, чуть не ликовал Джеймс. В тот же период два других берлинских корреспондента опубликовали по 50 тыс. с лишним слов.

Отсутствие двух опытных корреспондентов и молчание одного подкосило берлинский корпункт. «Таймс» стала в значительной мере полагаться на телеграфные службы. Из 38 напечатанных в «Таймс» материалов о евреях, переданных из Берлина в 1940–1941 годах, 25 были получены от «Ассошиэйтед пресс» и «Юнайтед пресс». Время от времени это тревожило Джеймса. В середине ноября 1941 года министр пропаганды Геббельс наметил план нацистской кампании против евреев, состоящий из десяти пунктов, о чем «Таймс» сообщила на 11‑й странице, ссылаясь на «Ю‑пи». Джеймс в телеграмме пожурил Эндериса: «“Ю‑пи” на 24 часа вас опережает по еврейским новостям».

В статье говорилось о пугающих предсказаниях Геббельса. «В этом историческом сражении каждый еврей — наш враг, неважно, прозябает ли он в польском гетто, влачит паразитическое существование в Берлине или Гамбурге, дует в трубы войны в Нью‑Йорке или Вашингтоне, — приводились в статье слова Геббельса. — Нынешние события — исполнение пророческих слов Адольфа Гитлера, который 30 января 1939 года сказал, что евреи Европы будут уничтожены, если международным финансам удастся втянуть народы в мировую войну».

Берлинский корпункт «Нью‑Йорк таймс» не присутствовал на месте событий и не вел репортаж о том, как исполняется гитлеровское пророчество. В следующем месяце Германия объявила войну США, и все американские корреспонденты в Берлине были задержаны — за исключением одного. В «Нью‑Йорк таймс» кратко сообщалось, что Гвидо Эндерис — единственный американский журналист, которого не арестовали и не отправили в Бад‑Наухайм, город в шести часах езды от Берлина. Через три дня в «Таймс» появилась еще одна короткая заметка, судя по всему «корректирующая» предыдущее сообщение. «Гвидо Эндерису из “Нью‑Йорк таймс”, по причине болезни, связанной с бронхами, позволено остаться под присмотром врача в отеле “Адлон”».

В конце концов Эндерис влился в разросшееся бюро «Таймс» в швейцарском Берне, там он перенес инсульт в легкой форме и редко появлялся в конторе. За весь 1942 год имя Эндериса лишь однажды мелькнуло в «Нью‑Йорк таймс» — когда секретарь Американской дипломатической миссии устроил вечеринку по случаю его дня рождения. Эндерис вернулся к прежнему рабочему ритму в 1943 году, опубликовав за своей подписью 11 статей, в основном по материалам немецкой прессы, отражающих «мрачное настроение» нации из‑за того, что победа ускользнула. К концу войны Джеймс проявлял озабоченность по поводу симпатий Эндериса, которые тот питал в начале войны. «Расстроен и взволнован тоном вашей вчерашней статьи [про] Геббельса», — телеграфировал Джеймс Эндерису в октябре 1944 года — речь шла о статье, где допускалось, что Германии удастся сдержать наступление союзных войск.

Война в Европе закончилась 8 мая 1945 года. Эндерис в тот год перенес еще один, более серьезный инсульт, после которого остался парализован и не мог говорить. Он вернулся в Милуоки, куда за предыдущие 30 лет наведывался всего семь раз. Когда в следующем году он умер, газета «Милуоки джорнал» на своей первой полосе разместила некролог. Гвидо Эндерис «всего себя отдал своей профессии», говорилось там со слов его сестры «мисс Дороти Эндерис».

Но «Нью‑Йорк таймс» — его профессиональный дом целых 17 лет — некролога по случаю кончины шефа своего берлинского бюро не напечатала. Отделалась кратким коллективным сообщением телеграфных агентств.