Юный марксист
Ленин презирал либералов. Большевики горят в классовой борьбе за социальную революцию. А этим подавай многопартийность, парламент, свободу личности. Нет им места в диктатуре пролетариата. Этим консерваторам — последышам старого мира.
Либералы и консерватизм? Не вяжется… Ну отчего ж? Тот, с кого Ильич срисовал ненавистный образ, сам звал себя консервативным либералом — Петр Струве.
Но это — в зрелости. А в юности он видел себя марксистом.
Как у Клемансо: «Кто в юности не был левым — не имеет сердца, кто в зрелости не стал правым — лишен ума». Струве начал с марксизма, находя доктрину остроумной, но после всю жизнь был ее противником.
«Критические заметки об экономическом развитии России» — первую книгу Струве — в 1894 году прочел Ленин. И сразу уловил четкость аргументации автора. Струве попал в его орбиту в год своего первого ареста и за год до окончания Петербургского университета. Он агитирует. Пишет «Открытое письмо Николаю II». Участвует в издании журнала «Новое слово» и конгрессе Интернационала. Составляет «Манифест РСДРП».
Он эффективен. Это заложено воспитанием в семье губернатора Пермского края Бернгарда Струве, сына основателя Пулковской обсерватории. Струве — немцы, приглашенные в Россию, — искренне ей служили. Отсюда патриотизм Петра — почтение к государственному началу в бытии нации наряду с уважением к свободе личности. Здесь корни его мировоззрения — консервативного либерализма.
Струве находит в марксизме все больше изъянов. Раскрывает противоречия между экономическим материализмом и теорией социального развития. Сомневается в верности учения о зависимости социальной жизни от способа производства. И — о еретик! — отрицает ведущую роль пролетариата, отводя ее образованному классу.
Ленин злится: «…г. Струве «бесповоротно» ушел от… позиции революционера…»
И от социал-демократов, чей манифест недавно сочинил.
Кадет
К этому времени он уже не только видный экономист, но и известный публицист. Настолько, что либералы предлагают ему возглавить их издание в Европе. Дерзкий, он хочет приспособить под их задачи «Искру». Ленин обзывает его «Иудой».
В 1901 году Струве сослан в Тверь, где готовит сборник статей «На разные темы». Но политическая работа доступна ему лишь за рубежом. И вот он в Германии — выпускает журнал «Освобождение».
Революция 1905 года приносит в Россию основы парламентаризма. Струве дома, и в 1907-м он — яркий деятель Партии конституционных демократов — избран во 2-ю Государственную думу, руководит «Русской мыслью», с философом Семеном Франком издает журнал «Свобода и культура».
Встречается со Столыпиным.
Он считает, что видит суть реформ премьера: «Аграрная политика Столыпина кажется консервативной, но… она есть попытка перестроить Россию в самых ее глубинах», превратить землю в капитал; снять тормоз развития — общину; вернуть широкую собственность на землю. Он считал это «вторым освобождением, раскрепощением русского крестьянства».
Петербургская аристократия, против которой в 1905-м восстали московские миллионеры, боялась этого. И потому, писал Струве, «Столыпин… не имел в монархе той поддержки, в которой нуждался».
Не мог его прямо поддержать и Струве: мешала партийная дисциплина. Но одну из сильных своих статей он назвал фрагментом афоризма премьера: «Великая Россия». Он видел в делах премьера волю государства-созидателя, которую считал его главной миссией. И здесь — корни либерального консерватизма.
Если либерализм для Струве — свобода личности, то «суть консерватизма — в сознательном утверждении порядка вещей… (в него входит и понятие крепкой, но упорядоченной власти)».
Контрреволюционер
Октябрь 1917-го, считал Струве, попрал и эту власть, и порядок вещей. Он включился в Белое движение, где играл роль, предсказанную им в «Вехах» в статье «Интеллигенция и революция», — помогал «интеллигенции, отрешившейся от… государственного отщепенства», свершить «подвиг преодоления своей сущности».
Но были и другие вехи. К 1917 году родились сыновья Глеб, Алексей, Константин, Лев и Аркадий. Вышли сборники «Patriotica» и «Крепостное хозяйство», первый том книги «Хозяйство и цена». В 1916-м он — почетный доктор Кембриджа. В феврале 1917-го — член Академии наук. А через полгода — Совета Добровольческой армии…
Но армия шла в «Ледяной поход», и штатских не брали. Струве тайно едет в Москву, где формирует подпольный «Национальный центр» и составляет сборник «Из глубины». А затем бежит в Финляндию. Оттуда — в Париж. И вновь на Родину, в Ростов-на-Дону, главой газеты «Великая Россия».
Перебравшись в Крым, он получает портфель министра иностранных дел. Ему надлежит добиться помощи от Франции и Британии; убедить общественное мнение Запада в правде Белого дела. И он добивается признания Крымского правительства Парижем.
Участие в Гражданской войне для Струве — жертва ради великой цели. «России, — пишет он в 1920-м, — нужна свобода. …И в первую очередь хозяйственная… полное раскрепощение во имя хозяйственной свободы и закрепление этой раскрепощенной России на прочных… сваях частной собственности».
До крушения его надежд остается меньше года.
Беглец
Струве удается спастись из Крыма. Он в Париже.
Эмиграция — вызов всем покинувшим Россию в финале драмы Белого движения. Им предстояло исцелить рану братоубийства, войти в мир других языков и культур, справиться с отсутствием денег и родной земли.
Струве имел средства, но на достойную жизнь в Париже их не хватало. И в 1921-м он едет в Прагу, давшую приют многим эмигрантам. И ему — известному в Европе мыслителю, экономисту, правоведу, публицисту и политику.
В Праге Струве преподает на Русском юридическом факультете при Карловом университете. А с 1925 года редактирует газету «Возрождение» — жертвует наукой ради политики. Покидает факультет, отказывается от кафедры социологии в Софии — все ради борьбы с Советами, в которой не раз пережил неудачи.
В 1926 году Российский зарубежный съезд, где он председательствовал, провалился. Среди эмигрантов не было согласия в борьбе с большевизмом, как не было и согласия между издателем А. Гукасовым и Струве, из-за чего в 1927-м тот ушел из «Возрождения» в газету «Россия» (затем — «Россия и славянство»). Но в 1935-м и она закрылась, а вскоре он перестал писать публицистику. Началась война.
Она застала его в Белграде.
Узник, мечтатель, мыслитель
Нацисты на Балканах. Струве считает их наследниками большевиков, о чем говорит открыто. И попадает в беду. Кто-то доносит: он — друг Ленина. Его арестовало гестапо. Но через три месяца отпустило: обвинение слишком нелепо.
Петр Бернгардович едет в Париж. Без рукописей. Так гибнет его архив — в 1944-м, перед приходом Красной армии, друзья сожгут его.
— Я не думала, — сказала, прибыв в Париж, его супруга Антонина Александровна, — что довезу его живым.
Тюрьма и поездка подорвали его силы. Но духом он бодр и вновь взялся за труды по экономической истории России и мировой экономической мысли.
Но ему — убежденному врагу тирании — трудно жить в условиях чуждой системы. Он рад успехам союзников и ищет следы упадка нацизма. «Сегодня, — как-то сказал он, — я видел первые признаки конца гитлеризма, в метро немецкие солдаты позволяли себе перескакивать через решетки». Он так желал краха Гитлера… Но не дожил.
Его внук Никита Алексеевич пишет: «Ялтинский договор, наивность Рузвельта, бессилие Черчилля, распространение большевизма на всю Восточную Европу повергли бы его в уныние». Возможно. Но касательно уныния — усомнимся.
Вся его жизнь говорит об умении противиться унынию в самых тяжких ситуациях.
И, вероятно, доживи Струве до «красных» в Европе, он, подобно другому русскому философу-парижанину — Александру Кожеву, поучаствовал бы в огромном проекте положительного государственного строительства, которому был так предан, — планировании Единой Европы.
P.S. Автор благодарит фонд «Институт развития им. Г.П. Щедровицкого» за предоставленную возможность пользоваться при работе над текстом материалами изданной фондом серии «Философия России. Первая половина XX века».
Комментарии
был бы он сейчас жив такого бардака бы не было.
А после смерти мне будет всё равно - заметил кто или нет.
Что Вас так в Струве зацепило? Какая-то конкретная идея или мысль? Или сам факт либерализма покойного?
ограничить личную свободу, и притом двумя способами: ежегодно издавалось
множество постановлений, налагающих стеснения на граждан там, где их
действия прежде были совершенно свободны, и вынуждающих их совершать такие
действия, которые они могли прежде совершать или не совершать по желанию. В
то же время общественные повинности, все более и более тяжелые, особенно
имеющие местный характер, ограничили еще более свободу граждан, сократив ту
часть их прибыли, которую они могут тратить по своему усмотрению, и увеличив
ту часть, которая от них отнимается, для нужд общественных деятелей".
Это прогрессивное ограничение свободы выражается во всех странах в
следующей особой форме, на которую, однако, Герберт Спенсер не указывает.
Введение целой серии бесчисленных мероприятий, имеющих обыкновенно
ограничительный характер, необходимым образом ведет к увеличению числа
чиновников, обязанных приводить их в исполнение, и усилению их власти и
влияния; эти чиновники, следовательно, прогрессивно стремятся к тому, чтобы
сделаться
более велика, что постоянные перемены правления нисколько не влияют на их
положение> так как административная каста -- единственная, ускользающая от
этих перемен и обладающая безответственностью, безличностью и
беспрерывностью. Из всех же видов деспотизма самый тяжелый именно тот,
который представляется в такой троякой форме.
Постоянное изобретение таких ограничительных законов и постановлений,
окружающих самыми византийскими формальностями все малейшие акты жизни,
роковым образом ведет к сужению все в большей и большей степени сферы, в
которой граждане могут двигаться свободно. Жертвы иллюзии, заставляющей их
думать, что умножая законы, они лучше обеспечат равенство и свободу, народы
ежедневно налагают на себя самые тяжелые оковы.
Но это не проходит для них даром. Привыкнув переносить всякое иго,
народы сами ищут его и доходят до потери всякой самостоятельности и энергии.
сопротивляемости и без силы. Тогда-то человек бывает вынужден искать на
стороне те пружины, которых ему не хватает. Благодаря возрастающей
индифферентности и бессилию граждан, роль правительств непременно должна еще
больше увеличиться. Правительства должны поневоле обладать духом инициативы,
предприимчивости и руководительства, так как все это отсутствует у частных
лиц; они должны все предпринимать, всем руководить, всему
покровительствовать. Государство в конце концов становится всемогущим
провидением. Опыт учит, однако, что власть таких богов никогда не бывает ни
слишком прочной, ни слишком сильной.
Такое прогрессивное ограничение всякой свободы у некоторых народов, --
несмотря на внешние вольности, порождающие лишь иллюзию свободы --
по-видимому, является последствием не только какого-нибудь режима, но и
старости этих народов; оно представляет один из симптомов, предшествующих
фазе упадка, которую не
Напрягает только то, что приверженцы этих светлых идеалов испытывают непреодолимое желание "запретить... навечно", да "выжечь калёным железом" всех недостаточно с ними согласных...
С чего бы это такой парадокс?
Комментарий удален модератором
Комментарий удален модератором