Переслегин 1 - Конец демократии (2006 год)

Друзья! Этим текстом я начинаю ретроспективную публикацию Сергея Борисовича Переслегина. Которого многие считают чудаком, однако признают что его прогнозы чаще сбываются. Постарайтесь читать смысл, а не буквы — и вам будет интересно. :-) Приглашайте своих друзей. Синим цветом я выделил ключевые, на мой взгляд, моменты.

Конец демократии, или Государство любителей зеленого чая

"Эксперт" №48 (542) 25 дек 2006

полный текст http://expert.ru/expert/2006/48/pereslegin/?n=87778

Демократию хоронят уже не первый год и даже не первое десятилетие, но она до сих пор выживала, демонстрируя богатые возможности к адаптации и подтверждая тем самым донельзя затертую, но до сих пор не опровергнутую формулу Черчилля о том, что эта форма правления — очень плоха, но ничего лучше до сих пор не выдумали. И тем не менее тучи над демократическим способом правления сгущаются, интеллектуалы развитых стран уже придумали термин "постдемократия" и спорят друг с другом, какие формы может принять эта новая реальность.

Сергей Переслегин тоже убежден, что в XXI веке и демократия, и прочие способы управлять государством, как, впрочем, и сама структура государства, изменятся радикально. На сей раз процесс необратим еще и потому, что его подстегивают три фактора: эгоизм элит, всеобщий кризис систем управления и развитие информационных технологий.

— Демократия — всего лишь форма правления, известная очень давно, практически с начала традиционной фазы. Уже Аристотель в этой проблеме разобрался досконально. Он рассмотрел три основные формы правления: демократия — власть народа, аристократия — власть лучших и монархия — власть мудрого правителя. И он же впервые указал, что все три формации имеют обязательную тенденцию развития: демократия неизбежно вырождается в охлократию, аристократия — в олигархию, а монархия — в тиранию. Позднее, в кружке Сципиона Африканского в Риме, обсуждалась тема комбинации этих форм управления. И они пришли к выводу, что система управления Рима уже включала в себя все три элемента. С одной стороны, власть консулов — практически царская. В критической ситуации консула может заменить диктатор с полномочиями по условиям военного времени. Кстати, Цезарь был диктатором, а не императором, как это ошибочно утверждается. Иными словами, есть царская власть — либо консул, либо диктатор. Есть сенат, представляющий собой аристократическую ветвь управления, и есть народное собрание, выбирающее консулов и прочих иерархов, включая и самое высшее лицо в Риме, то есть цензора. Это был человек, имевший право из списков сословий, начиная с сената, исключать людей за поведение, не достойное данного сословия.

— То есть высший моральный авторитет?

— Кандидат в цензоры должен в обязательном порядке пройти все ступени управления, оставив по себе хорошую память. Звание цензора — это высшая почесть, какой можно было достичь в Риме. Все эти ветви власти складывались в сложную систему сдержек и противовесов, но и она со временем развалилась — как раз по той схеме Аристотеля: демократия переросла в охлократию и тут же столкнулась с сенатом. Консулы потеряли власть, которую перехватили полководцы, ставшие императорами.

— Даже эта система оказалась нестабильна?

— Причем принципиально нестабильна. И дело не в том, что люди плохие или институты негодные. Проблема в другом. Что такое вообще управление? Вот есть некая социум-система, которая преобразует информацию в полезный для жизни ресурс. Это происходит в четыре этапа: присвоение информации — познание, воспроизводство информации — обучение, превращение информации в другие формы ресурсов — производство или экономика, собственно управление — структурирование и упорядочивание информации. Инструментом управления становится группа людей, которая считает себя вправе выступать от имени социума. Сам механизм управления сводится к двум информационным каналам: директивному, по которому правитель передает распоряжения, и индикативному, по которому докладывается о том, что происходит в обществе. Между двумя этими объектами существует информационный усилитель — государственный аппарат. Если он работает в спокойной обстановке, то есть ему ничто не угрожает и росту его численности ничто не препятствует, то он спокойно занимается трансляцией информации туда-обратно, как умеет. Именно как умеет, потому что, сколько бы мы ни включили в аппарат новых людей, все равно наступит момент, когда он захлебнется информацией. Вот мой любимый пример из истории позднего Третьего рейха: последнее совещание по перспективной модели истребителя проводилось в марте 45-го, модель требовала доработки, и было решено собраться в сентябре. Это выглядит смешно, но именно это происходит сейчас в России и любой другой стране — везде то же самое, потому что на аппарат сваливаются проблемы, на обработку информации по которым у него объективно нет времени.

— А что же пользователи директивного канала?

— Они живут своей жизнью. Это, как мы сказали, ряд людей, следовательно, ряд несовпадающих позиций. И с распадом единого родового канала восприятия на индивидуальные человеческие каналы и появлением информационного метаболизма в управленческом механизме неизбежно возникают партии. Под партиями я имею в виду "часть целого". При этом каждая партия прекрасно понимает, что она — часть, и не выражает позицию в целом. Возникает противоречие, которое, по третьему закону диалектики, не может исчезнуть, но развивается и усиливается. В итоге, каковы бы ни были первоначальные отношения между партиями, наступает момент, когда различия в позициях становятся для них важнее, чем единство. Партии теряют картинку единого общества. И с этого момента партийная борьба переходит в гражданскую — в любой общественной формации. При этом чем быстрее вы развиваетесь, тем скорее нарастают противоречия в слое управленцев и тем быстрее наступает эпоха гражданских войн.

— Обострение противоречий?

— Обострение противоречий, выражающееся гражданской войной. И практически всегда эти войны заканчиваются приходом диктатора. Что же он делает? Поскольку война сжигает накопленную разность потенциалов в обществе, оно резко упрощается. А раз оно упростилось, снова возникает возможность интегрировать всех. Это и делают приходящие диктаторы. Причем не важно, будет ли это император Наполеон или генерал де Голль. Так вот: сегодня этот, казалось бы, универсальный алгоритм уже не работает. Почему? Потому что в какой-то момент элита сообразила, что всякая политическая борьба рано или поздно переходит в стадию гражданской войны, разрушая государственность с последующей ее реконструкцией. Но уже на другом уровне и чаще всего — с другими элитами.

— Сработал инстинкт самосохранения?

— Да. На сегодняшний день построена идеальная абсолютная система, исключающая периоды нестабильности. Сказанное касается всех крупных стран: России, США, Великобритании, Франции. Обратите внимание: в Европе 1968 год был последним годом активной революции. В Америке в том же году тоже были напряженные события: стрельба в университетах, ввод в них войск из-за студенческих волнений против войны во Вьетнаме или против присутствия чернокожих за партами. Тогда же состоялись единственные президентские выборы в Америке, когда был весьма близок к победе Юджин Маккартни, не принадлежащий ни к одной партии. Внесистемный элемент. А для Америки появление третьей силы — это уже кризис кризисов: она не появилась даже в период Великой депрессии. Так что конец шестидесятых был критическим периодом для всего цивилизованного мира, после чего там и начали выстраивать идеальную систему сдержек и противовесов. Идеальную в том смысле, что ни о какой политической борьбе речь уже не идет. А раз нет политической борьбы, нет и теоремы о ее усилении: элиты живут и благоденствуют, и все идет как по маслу.

— Куда же делись все противоречия?

— Вот именно. Марксизм они в молодости не изучали и потому этим фундаментальным вопросом не задались. Они попытались все снивелировать, забыв, что противоречие есть продукт развития, развитие — неотъемлемый признак социосистемы, а задача управления — управлять развитием. Грубо говоря, противоречия — это плата, которую общество платило за развитие. Да, описанный цикл: подъем — гражданская война, революция — реставрация, диктатура — демократизация, начало нового подъема и так далее — неэкономичен, но живущая по нему система развивается. А убрав политическую борьбу, мировая элита аннулировала и развитие. Социосистема выделена из остального мира по самому факту, что находится в информационном противоречии с окружающей средой. То есть не существует информационного баланса между цивилизацией и средой, и поэтому цивилизация принуждена развиваться. А остановка развития означает кризис всех четырех социосистемных процессов, перечисленных выше. А ведь индустриальная экономика в принципе не может не развиваться, потому что построена на кредитах: чтобы развиваться, надо взять кредит и отдать больше денег, чем вы взяли. Поэтому вы обязаны развиваться, наращивать рынки. И вышло следующее: чтобы избавить себя от сравнительно мелких, локальных неприятностей, элита спровоцировала кризис всей социосистемы в целом именно потому, что управление перестало выполнять свою функцию. Я утверждаю, что нынешняя элита сейчас приобрела статус английской королевы. Она царствует, имеет власть. Созданная ею система эту власть сохраняет. Но она не управляет. Она имеет власть ценой отказа от того, чтобы этой властью воспользоваться.

— Но ведь противоречия должны накапливаться?

— Естественно. И это означает неизбежное возникновение контрэлиты, которая не находится во властной позиции, но хочет ее занять. То, что мы называем националистической войной — война ли это, которую Буш якобы ведет с бен Ладеном, или та, что мы здесь ведем с чеченцами, — это на самом деле борьба с возникновением контрэлитного проекта. На чем он может сегодня возникнуть, понятно. В мире есть две силы, которые категорически не устраивает современная система управления: левоисламские радикалы, или политический ислам, и раздробленный после гибели СССР, но никуда не девшийся по причинам, которые вызвали когда-то его появление, левый проект.

— Но у нас он как-то совершенно стерся, этот левый проект. Или это не Зюганов?

— Зюганов — правый социал-демократ времен Второго интернационала. А правые социал-демократы вошли в элиту уже после Первой мировой войны. В чем проблема левого проекта? В том, что на какое-то время, после краха СССР, эта идея была закрыта как таковая. Было указано, что классовых противоречий нет, но доказать управляемому классу, что у него нет классовых противоречий с классом управляющим, очень трудно. Мы кожей чувствуем, что неприязнь к тем, кто находится выше по социальной лестнице, внизу сильно накапливается. При наличии партии левого типа это противоречие выливалось в определенные политические действия. И кстати говоря, далеко не всегда деструктивные. Сейчас им негде консолидироваться, но они копятся. Для меня союз марксизма с исламом абсолютно противоестествен, он страшен для обеих сторон. И не дай бог, если они вкупе победят: первое, что мы будем иметь потом, — это гражданскую войну между победителями. Но сейчас, именно из-за принципиального разгрома левого движения, его новый ренессанс возможен только на базе ислама. И ренессанс этот весьма вероятен, потому что обе политические силы отвечают на вопрос о справедливости. Ислам с самого начала зарождался как религия справедливости, и возникновение этого проекта как реальной политической угрозы будет страшной проблемой для нынешней системы управления: поскольку она не в силах управлять вообще, то и не сможет предпринять адекватных действий по уничтожению этого проекта.

— Это касается и России, и Европы, и Америки?

— Да, но с определенными нюансами, естественно. Сегодня сложилась ситуация, которую можно назвать антиреволюционной. Перефразируя Ленина, я бы сказал, что низы не только могут, но и очень хотят жить по-старому (я имею в виду страны золотого миллиарда), а вот верхи не могут управлять так, чтобы низы жили по-старому. Вы спросите: при чем здесь демократия? Да очень просто: современная система управления, при отсутствии реального политического движения, не является ни аристократией, ни демократией, ни монархией, хотя может иметь любую форму. Элиты нашли баланс в точке "ноль". И в этом плане современная система управления — никакая. А поскольку закрыто управление, то вопрос о том, что является формой этого управления, в значительной мере потерял смысл. И только в странах, которые сейчас пытаются сделать скачок в развитии, элита начинает чувствовать: что-то не так.

— Это Китай?

— Нет, я, как ни странно, говорю о США. Эта страна сейчас в критическом положении, и интеллектуальная верхушка это осознает. Вот есть понятие — национальный характер. И мы говорим: как Россию ни ставят на колени, она всегда поднимается, это правда. Но Америка в этом смысле продвинулась дальше: она ни разу не доходила в своем кризисе до того, чтобы встать на колени. Они всегда вовремя находят источник развития, который позволяет им подняться.

— А в других странах?

— Посмотрим на ситуацию в России: мы тоже готовы оставить все как есть, но наш президент не хочет оставаться из самых разных соображений.

Путину не хочется делать выбор, потому что следующие четыре года будут очень тяжелыми для страны, и кого бы он ни выбрал, все равно будет ощущение, что он ошибся. Он бы предпочел, чтобы у нас была настоящая демократия, и этот вопрос решился бы без него, поскольку в 2012 году народ скорее всего позовет его снова. Путину придется искать преемника — такого, который не нарушил бы созданную систему сдержек и противовесов, осознавая при этом, что контролировать ситуацию ему не под силу.

— Но преемник может попытаться перехватить реальные рычаги власти.

— Нынешняя вертикаль выстроена Путиным, и места для политической борьбы в ней нет: преемнику не за что будет уцепиться. И выстроена, заметьте, из лучших побуждений. Из соображений стабильности. Но при этом Путин, как и лидеры "восьмерки", упускает из виду, что нестабильность развития есть его имманентное свойство. И придуманные термины вроде пресловутого "устойчивого развития" — абсолютно бессмысленны.

— Каковы варианты развития событий в России после 2008 года?

— В "оранжевую версию", несмотря на то что она активно обсуждается, я не верю по целому ряду причин, в основном технического характера. У нас другая страна. Во-первых, очень большая. Во-вторых, не настолько сильно влияние флеш-молодежи. Есть вариант неуправляемого политического кризиса, вызванного ренессансом левого движения, но это может случиться не на выборах 2008–2012 годов, а позже. К столетию Октябрьской революции, например, — у нас в стране любят круглые даты.

— А самый вероятный сценарий каков, на ваш взгляд? Преемник сидит тихо, а рядом с ним Путин в роли Дэн Сяопина, который через четыре года возвращается к власти?

— И, заметьте, при этом опять-таки ничего не делается. В этом-то и кризисность правления Путина. Вообще-то я к нему отношусь с большим уважением, для меня он — великий закрыватель Америк. Россию, которая до него была подвержена всем ветрам, он снова сделал самостоятельным государством, со своим представлением о собственных интересах. Он зачеркнул все чужие стратегии, которые нам пытались прислать отовсюду, иногда даже с добрыми намерениями. Но собственной, российской стратегии он так и не открыл.

— А как же наши национальные проекты?

— Увы. Все наши национальные проекты таковыми не являются. Потому что любой проект имеет начало и конец; и не может быть, например, проектом доступное жилье: получается, когда мы его завершим, нам доступное жилье больше не будет нужно? Ясно ведь, что строительство жилья — это процесс, который не решается в проектной форме.

Наши проекты делятся на две категории, и первая — это те, которые в принципе неразрешимы на уровне индустриальной фазы развития цивилизации. То есть те, которые связаны с фазовым кризисом, поразившим все цивилизованные страны. Взять хотя бы образование: ни увеличением ассигнований, ни модернизацией технической базы не решишь той проблемы, что дети не хотят учиться. Очевидно, что современная школа получает намного больше, чем в двадцатые годы — в пересчете на любые сопоставимые цифры. Но тогда дети учиться хотели, и школа работала. Поэтому первая категория — это задачи, которые неразрешимы в принципе.

Вторая категория — это задачи, которые просто не нужно решать. Медицина, например. В конце шестидесятых — начале семидесятых на Западе произошло то, что условно называется "фитнес-революция": переход к здоровому образу жизни. А медицинская индустрия в мире по объему своему сопоставима с нефтяной, и, как всякая индустрия, она стремится к развитию. Иными словами, этот бизнес заставляет людей болеть. Люди в значительной мере нездоровы потому, что создана огромная индустрия, которой выгодно, чтобы человек болел. А это означает, что самым лучшим способом реформы здравоохранения является полное его уничтожение.

— Смелое утверждение.

— Вовсе нет. Естественно, останутся всякого рода частные предприятия по решению конкретных задач: травматическая хирургия, военная медицина, педиатрия. Но огромное количество, я думаю, до 95 процентов медицины просто уйдет. Ну, вот вы, заболевши гриппом, можете пойти к врачу. Он вам, наверное, выпишет больничный. А если вы самостоятельный бизнесмен или работаете не на зарплате, вам больничный зачем? Или вы не знаете, чем лечиться от гриппа?

— Но у нас эта фитнес-революция несколько запоздала.

— У нас она прошла в другой логике. В ходе перестройки появилось довольно большое поколение людей — процентов сорок, наверное, — которое оказалось в ситуации, что им больничный все равно никто не оплатит. Вот, скажем, я, странствующий эксперт: я могу болеть, могу не болеть, но зарабатывать мне приходится в любом случае. В таком же положении предприниматель. Возникла категория людей, для которых болезнь — это удар по собственному карману. И как только эта категория возникла, сразу же выяснилось, что здоровый образ жизни в России — система людям вполне понятная. Они стали вкладываться в здоровье, а лечатся в основном пенсионеры.

— Вернемся к демократии: что же будет после нее, на ваш взгляд?

— Повторюсь: мы переживаем кризис не демократии, а управления вообще, всех его форм. Более того, это еще и кризис того представления о социосистеме, которое сейчас главенствует в мире в форме National State. Отсюда и вывод: за пределами фазы у нас, возможно, возникнет нечто иное. Хотя, я думаю, называться оно все равно будет государством и объединяться наверняка будет в структуру имперского типа. А вне государства возможна другая структура, типа той, что предлагают американцы — комьюнити на произвольной идентичности.

— Например?

— Ну, например, партия филателистов.

— Она уже есть.

— Я говорю о другом — о том, что сообщество филателистов возьмет на себя реальную часть управления. При отсутствии компьютерной сети это сообщество разобщено и не может занимать управленческую позицию в принципе. Не случайно же все управление в мире завязано на территорию: люди голосуют по городам, областям, штатам, республикам и так далее. Потому что место жительства фиксировано — оно видно. Но при наличии компьютерной сети вы можете рассматривать нахождение людей не в физическом пространстве, а в любом из сетевых подпространств. И вот тогда у вас вместо географических общностей могут возникнуть совершенно другие: государство филателистов, государство любителей зеленого чая, государство специалистов по военной истории и так далее. Эти конфигурации крайне нестабильны — в каждый момент времени они переходят одна в другую, другая в третью. Это не просто комьюнити, это комьюнити на произвольных идентичностях. Американцы — те, кто занимается постдемократией, — сейчас пытаются создать такую модель, понять, как она в принципе может работать. Они эту задачу, разумеется, не решили, но по крайней мере ее поставили, за что им большое спасибо.

Есть и другие схемы — управление без управления. В логике Суньцзы, если угодно. Ведь любая угроза — война или спад производства — в конечном счете отражается отдельными людьми, и считается, что согласованные действия этих людей в критической ситуации требуют координации извне. Но в сущности это не обязательно. Андрей Лазарчук написал знаменитый роман "Солдаты Вавилона", где приводится легенда, смысл которой таков: когда в Вавилоне произошло смешение языков, варвары осадили город, считая, что уж теперь-то они легко его возьмут. В Вавилоне, и правда, никто из солдат не понимал приказов командира и даже слов соседа, но зато каждый знал свое место в строю.

— Откуда?

— Из предыдущих воинских тренировок. И когда начался штурм, каждый из них делал то, что нужно. Атака была отбита. Вот это совершенно особая структура управления, которая означает: в каждой проблеме, которая возникает передо мной, я принимаю решение сам. И мне не важно, в Москве или в Нью-Йорке находится мой император.

— Это какая-то полная атомизация человеческого сообщества.

— Напротив, такая ситуация возможна только при чрезвычайно тесной спаянности человеческого сообщества. Ведь для того, чтобы солдат защищал свой участок стены, он должен быть абсолютно уверен, что рядом с ним будут стоять такие же солдаты. А в рамках общества в целом каждый человек, принимая самостоятельное решение, должен знать, что, во-первых, его решения будут поддержаны окружающими и, во-вторых, окружающие могут мыслить ситуацию в рамках своей картины мира, но так, что его решение найдет в их решениях свое место. В малых масштабах эта система уже работает и называется "от домена к стае". Согласно этой концепции сейчас происходит переход от домена, где имеется один лидер, а остальные так или иначе следуют за ним в общем движении, согласуя свои позиции, к конструкции стаи. А стая как раз отличается тем, что в рамках небольшой группы — максимум двадцать человек, а обычно пять-восемь — решения принимаются способом, изложенным выше. То есть каждое мое решение не зависит от остальных, но я уверен, что остальные смогут это решение поддержать и найти ему место в своих решениях. Таким образом, стая превращается в единую структуру, несмотря на отсутствие руководителя. Более того, даже если стая теряет связь внутри себя — мобильники не работают (кстати, простейший способ был ликвидировать оранжевую революцию в Киеве — просто выключить мобильники), — ее члены будут действовать слаженно, чувствуя друг друга, несмотря на отсутствие связи и управления.

— Но в стае бывает лидер.

— В стае бывает лидер, но в разных ситуациях он может быть другим. В данный момент времени лидером является тот, кто обладает информацией.

— А спасти демократию в каких-то привычных формах невозможно? Или это отработанный материал?

— У меня есть большие сомнения в жизнеспособности современного государства. И ладно бы только у меня, но у большинства западных социологов тоже. Есть понятие государства как формы классового управления, существующего в любом расслоенном обществе — по Марксу. Ну, Маркс говорил об экономических классах, а я имею в виду информационные, но это не суть важно. И вот в этом смысле оно пока неотменимо.

И есть понятие National State — государство с фиксированными границами, общей территорией, титульной нацией, государственным языком и общей системой законов. Вот эта конкретная форма государственности, похоже, обречена на уничтожение. По крайней мере, я не вижу, как она могла бы справиться с кризисом управления. Россию, кстати, этот кризис задевает меньше, чем других, потому что здесь никогда не было National State. Мы сейчас пытаемся представить миру нашу страну именно в таком виде, и совершенно напрасно: Россия — это империя. А империя — это не государство, а форма сосуществования разных общностей. В наше время это форма сосуществования разных National States. В этом отношении Советский Союз был хрестоматийным примером: он объединял массу наций. И Россия в сущности находится в той же ситуации. Ну, что, в самом деле, общего между Россией и Чечней? А сколько народов проживает у нас в Сибири? Поэтому России безразлично, будут ли в государстве будущего объединяться территории, как сейчас, или те или иные формы комьюнити, как предполагают американцы. Есть всего три начала управления: имперское, полисное — союз самоуправляющихся территорий. И есть номос: национальное государство — это, по сути, развитие идей первичного номоса. А Россия — это развитие идей первичного космоса. Поэтому кризис номосов на ее территории ей совершенно безразличен — это не ее проблемы. Для нас мелковаты и номос, и полис – с помощью этих форм мы управлять не можем. Мы, как страна, живем в трех фазах развития по крайней мере: архаичной, индустриальной и постиндустриальной. И номос – не наш путь. Все нации текут через нас.

— А почему же тогда утверждают, что империи в принципе не живучи и обречены на развал?

— Империя как форма управления в современную эпоху оказывается более живуча, потому что не управляется жестко, из единого центра: это вовсе необязательно централизованная структура во главе с императором. Ганзейский союз был несомненной империей. Сегодняшнее Британское Содружество наций так и называется — империя, хотя понятно, что власть королевы над Канадой или Австралией невелика. А сколько веков прожила Священная империя германской нации? Так что Россия останется империей, объединяющей другие структуры. Какие — мы сейчас пытаемся представить. Это могут быть, кстати, диаспоры: нечто подобное сейчас пробует отстроить Китай. Очень интересно — империя из зарубежных диаспор. Для России сильно изменится предмет управления, но сама структура останется, как была. При условии, конечно, что мы вообще преодолеем постиндустриальный барьер, что неочевидно. Это касается всех: фазовый барьер с первого раза можно и не преодолеть, что и случилось с Римской империей. Если хоть кому-то это удастся, остальные за ним подтянутся, как это было в индустриальную эпоху. Я ранее говорил, что такой шанс есть у четырех стран, каждая из которых имеет свои конкурентные преимущества: США, Европа, Япония и Россия. Но кто будет первым, сказать трудно. Если они договорятся между собой, это был бы идеальный вариант, но пока каждый надеется, что ему удастся втащить остальных в свой собственный проект. Посмотрим.