Размышляя на досуге. Уничтожение дворянства.

Сегодня на глаза мне попалась информация, которую я сбросил в ящик, что бы прочесть на досуге. Прочитав ее, я вспомнил протокол №1 из Протоколов Сионских мудрецов и подумал, что если даже их скомпилировал Сергей Нилус, то надо отдать должное его гениальности. Вот что содержится в протоколе № 1.

Право в силе. Свобода — идея. Либерализм. Золото. Вера. Самоуправление. Деспотизм капитала. Внутренний враг. Толпа. Анархия. Политика и мораль. Право сильного.

Необоримость масонско-еврейской власти. Цель оправдывает средства. Толпа — слепец. Политическая азбука. Партийные раздоры. Наиболее целесообразный образ правления — самодержавие. Спирт. Классицизм. Разврат. Принцип и правила масонско-еврейского правительства.

Террор. Свобода, равенство, братство. Принцип династического правления. Уничтожение привилегий гоевской аристократии. Новая аристократия. Психологический расчёт. Абстракция свободы. Сменяемость народных представителей.

…Отложив фразёрство, будем говорить о значении каждой мысли, сравнениями и выводами осветим обстоятельства. Итак, я формулирую нашу систему с нашей и гоевской [1Гои — христиане и вообще все не евреи — здесь и далее примечания С. Нилуса.] точек зрения.

Надо заметить, что люди с дурными инстинктами — многочисленнее добрых, поэтому, лучшие результаты в управлении ими достигаются насилием и устрашением, а не академическими рассуждениями.

Каждый человек стремится к власти, каждому хотелось бы сделаться диктатором, если бы только он мог; но, при этом, редкий не был бы готов жертвовать благами всех, ради достижения благ своих.

Что сдерживало хищных животных, которых зовут людьми? Что ими руководило до сего времени?

В начале общественного строя, они подчинились грубой и слепой силе, потом — закону, который есть та же сила, только замаскированная.

Вывожу заключение, что, по закону естества, право — в силе.

Политическая свобода есть идея, а не факт. Эту идею надо уметь применять, когда является нужным, идейной приманкой привлечь народные массы к своей партии, если таковая задумала сломить другую, у власти находящуюся.

Задача эта облегчается, если противник сам заразится идеей свободы, так называемым, либерализмом и ради идеи, поступится своей мощью.

Тут-то и проявится торжество нашей теории: распущенные бразды правления тут же, по закону бытия, подхватываются и подбираются новой рукой, потому что, слепая сила народа дня не может прожить без руководителя, и новая власть — лишь заступает вместо старой, ослабевшей от либерализма.

В наше время, заместительницей либералов-правителей явилась власть золота.

Было время, правила вера. Идея свободы — неосуществима, потому что никто не умеет пользоваться ею в меру.

Стоит только народ, на некоторое время, предоставить самоуправлению, как оно превращается в распущенность.

С этого момента, возникают междоусобицы, скоро переходящие в социальные битвы, в которых государства горят и значение их превращается в пепел.

Истощается ли государство в собственных конвульсиях, или же, внутренние распри отдают его во власть внешним врагам, во всяком случае, оно может считаться безвозвратно погибшим: оно в нашей власти.

Деспотизм капитала, который весь в наших руках, протягивает ему соломинку, за которую государству приходится держаться поневоле, в противном случае, оно катится в пропасть.

Того, который, от либеральной души, сказал бы, что рассуждения такого рода — безнравственны, я спрошу: если у каждого государства — два врага и если, по отношению к внешнему врагу, ему дозволено и не почитается безнравственным употреблять всякие меры борьбы, как, например, не ознакомлять врага с планами нападения или защиты, нападать на него ночью или неравным числом людей, то, почему же, такие же меры, в отношении худшего врага, нарушителя общественного строя и благоденствия, можно назвать недозволенными и безнравственными?

Может ли здравый логический ум надеяться успешно руководить толпами, при помощи разумных увещеваний или уговоров, при возможности противоречия, хотя бы и бессмысленного, но которое может показаться, поверхностно разумеющему народу, более приятным?

Руководствуясь исключительно мелкими страстями, повериями, обычаями, традициями и сентиментальными теориями, люди в толпе и люди толпы поддаются партийному расколу, мешающему всякому соглашению, даже на почве вполне разумного увещевания.

Всякое решение толпы зависит от случайного или подстроенного большинства, которое, по неведению политических тайн, произносит абсурдное решение, кладущее зародыш анархии в управлении.

Политика не имеет ничего общего с моралью. Правитель, руководящийся моралью, не политичен, а потому непрочен на своём престоле.

Кто хочет править должен прибегать и к хитрости, и к лицемерию.

Великие народные качества — откровенность и честность — суть пороки в политике, потому что они свергают с престолов лучше и вернее сильнейшего врага.

Эти качества должны быть атрибутами гоевских царств, мы же, отнюдь не должны руководиться ими.

Наше право — в силе. Слово «право» есть отвлечённая и ничем не доказанная мысль.

Слово это означает не более, как: «Дайте мне то, чего я хочу, чтобы я, тем самым, получил доказательство, что я сильнее вас».

Где начинается право? Где оно кончается?

В государстве, в котором плохая организация власти, безличие законов и правителя, обезличенных размножившимися от либерализма правами, я черпаю новое право — броситься, по праву сильного, и разнести все существующие порядки и установления, наложить руки на законы, перестроить все учреждения и сделаться владыками тех, которые предоставили нам права своей силы, отказавшись от них добровольно, либерально…

Наша власть, при современном шатании всех властей, будет необоримее всякой другой, потому что она будет незримой до тех пор, пока не укрепится настолько, что её уже никакая хитрость не подточит.

Из временного зла, которое мы вынуждены теперь совершать, произойдёт добро непоколебимого правления, которое восстановит правильный ход механизма народного бытия, нарушенного либерализмом.

Результат оправдывает средства.

Обратим же внимание, в наших планах, не столько на доброе и нравственное, сколько на нужное и полезное.

Перед нами план, в котором стратегически изложена линия, от которой нам отступать нельзя, без риска видеть разрушение многовековых работ.

Чтобы выработать целесообразные действия, надо принять во внимание подлость, неустойчивость, непостоянство толпы, её неспособность понимать и уважать условия собственной жизни, собственного благополучия.

Надо понять, что мощь толпы — слепая, неразумная, нерассуждающая, прислушивающаяся направо и налево.

Слепой не может водить слепых, без того, чтобы их не довести до пропасти, следовательно, члены толпы, выскочки из народа, хотя бы и гениально умные, но в политике не разумеющие, не могут выступать, в качестве руководителей толпы без того, чтобы не погубить всей нации.

Только с детства подготовляемое к самодержавию лицо может ведать слова, составляемые политическими буквами.

Народ, предоставленный самому себе, то есть, выскочкам из его среды, саморазрушается партийными раздорами, возбуждаемыми погонею за властью и почестями, и происходящими от этого беспорядками.

Возможно ли народным массам спокойно, без соревнования, рассудить, управиться с делами страны, которые не могут смешиваться с личными интересами?

Могут ли они защищаться от внешних врагов?

Это — немыслимо, ибо план, разбитый на несколько частей, сколько голов в толпе, теряет цельность, а потому, становится непонятным и неисполнимым.

Только у Самодержавного лица планы могут выработаться обширно ясными, в порядке, распределяющем всё в механизме государственной машины; из чего надо заключить, что, целесообразное для пользы страны, управление должно сосредоточиться в руках одного ответственного лица.

Без абсолютного деспотизма не может существовать цивилизация, проводимая не массами, а руководителем их, кто бы он ни был.

Толпа — варвар, проявляющий своё варварство, при каждом случае. Как только толпа захватывает в свои руки свободу, она её вскоре превращает в анархию, которая, сама по себе, есть высшая степень варварства.

Взгляните на заспиртованных животных, одурманенных вином, право на безмерное употребление которого дано вместе со свободой.

Не допускать же нам и наших дойти до того же…

Народы гоев одурманены спиртными напитками, а молодёжь их — одурела от классицизма и раннего разврата, на который её подбивала наша агентура — гувернёры, лакеи, гувернантки — в богатых домах, приказчики и проч., наши женщины в местах гоевских увеселений.

К числу этих последних я причисляю и, так называемых, «дам из общества», добровольных последовательниц их по разврату и роскоши.

Наш пароль — сила и лицемерие.

Только сила побеждает в делах политических, особенно если она скрыта в талантах, необходимых государственным людям.

Насилие должно быть принципом, а хитрость и лицемерие — правилом для правительств, которые не желают сложить свою корону к ногам агентов какой-либо новой силы.

Это зло есть единственное средство добраться до цели, добра.

Поэтому, мы не должны останавливаться перед подкупом, обманом и предательством, когда они должны послужить к достижению нашей цели.

В политике надо уметь брать чужую собственность без колебаний, если ею мы добьёмся покорности и власти.

Наше государство, шествуя путём мирного завоевания, имеет право заменить ужасы войны менее заметными и более целесообразными казнями, которыми надобно поддерживать террор, располагающий к слепому послушанию.

Справедливая, но неумолимая строгость есть величайший фактор государственной силы: не только ради выгоды, но и во имя долга, ради победы, нам надо держаться программ насилия и лицемерия.

Доктрина расчёта настолько же сильна, насколько средства, ею употребляемые.

Поэтому, не столько самими средствами, сколько доктриной строгости мы восторжествуем и закрепостим все правительства своему сверхправительству.

Достаточно, чтобы знали, что мы — неумолимы, чтобы прекратить ослушания.

Ещё в древние времена мы, среди народа, крикнули слова «свобода, равенство, братство», слова, столь много раз повторённые с тех пор бессознательными попугаями, отовсюду налетевшими на эти приманки, с которыми они унесли благосостояние мира, истинную свободу личности, прежде так ограждённую от давления толпы.

Якобы, умные, интеллигентные гои не разобрались в отвлечённости произнесённых слов, не заметили противоречия их значения и соответствия их между собою, не увидели, что в природе нет равенства, не может быть свободы, что сама природа установила неравенство умов, характеров и способностей, равно и подвластность её законам, не рассудили, что толпа — сила слепая, что выскочки, избранные из неё для управления, в отношении политики — такие же слепцы, как и она сама, что посвящённый, будь он даже гений, ничего не поймёт в политике — всё это гоями было упущено из виду; а между тем, на этом зижделось династическое правление: отец передавал сыну знание хода политических дел, так, чтобы никто его не ведал, кроме членов династии, и не мог бы выдать его тайны управляемому народу.

Со временем, смысл династической передачи истинного положения дел политики был утрачен, что послужило к успеху нашего дела.

Во всех концах мира слова — «свобода, равенство, братство» — становили в наши ряды, через наших слепых агентов, целые легионы, которые с восторгом несли наши знамёна.

Между тем, эти слова были червяками, которые подтачивали благосостояние гоев, уничтожая всюду мир, спокойствие, солидарность, разрушая все основы их государств.

Вы увидите впоследствии, что это послужило к нашему торжеству: это нам дало возможность, между прочим, добиться важнейшего козыря в наши руки — уничтожения привилегий, иначе говоря, самой сущности аристократии гоев, которая была единственной, против нас, защитой народов и стран.

На развалинах природной и родовой аристократии мы поставили аристократию нашей интеллигенции, во главе всего, денежную.

Ценз этой новой аристократии мы установили в богатстве, от нас зависимом, и в науке, двигаемой нашими мудрецами.

Наше торжество облегчалось ещё тем, что в сношениях с нужными нам людьми мы всегда действовали на самые чувствительные струны человеческого ума — на расчёт, на алчность, на ненасытность материальных потребностей человека; а каждая из перечисленных человеческих слабостей, взятая в отдельности, способна убить инициативу, отдавая волю людей в распоряжение покупателя их деятельности.

Абстракция свободы дала возможность убедить толпу, что правительство — не что иное, как управляющий собственника страны — народа и что его можно сменять, как изношенные перчатки.

Сменяемость представителей народа отдавала их в наше распоряжение и, как бы, нашему назначению.

А вот информация об уничтожении дворянства.

На протяжении Х1Х в. во всех европейских странах (а также в Японии) шел процесс растворения высшего сословия в сложившихся с конца ХVII в. новых функциональных группах: офицерстве, чиновничестве и интеллигенции. Ко второй половине ХIХ в. во всех странах дворянство, как сословие, было либо упразднено, либо уравнено в правах с остальным населением (в Англии оно давно уже официально не выделялось из прочего населения, во Франции - с конца ХVIII в., в Испании принадлежность к рядовому дворянству вообще не играла большого значения, в Пруссии – в ходе реформ 1807-1814, в Португалии – после либеральной революции 1832-1834 гг., в Швеции - с отменой сословного представительства к 1865, в России - с военной реформой 1874 г., в Японии в 1872 г. сословия также были юридически уравнены. Тем не менее, до Первой мировой войны дворянство занимало еще прочное положение в армии, государственном аппарате и в составе политической, экономической и духовной элиты, а титулованная аристократия - несколько сот родов (доли процента всего дворянства) находилась в некоторых странах на особом положении и сохраняла огромные латифундии не только в Англии и Испании, но и в Австро-Венгрии (Эстергази владели 735 тыс. акров в Венгрии, Шварценберги – 360 тыс. в Южной Богемии, Лихтенштейны, Палавичины, Кароли, Андраши и 20 других родов имели более 250 тыс. акров каждый, в Богемии и Моравии треть земли принадлежала менее чем 1% землевладельцев).

Дворянство и особенно аристократия занимали преобладающие позиции в политике и управлении, не только преимущественно комплектуя кабинеты и абсолютно преобладая в верхних (наследственных или назначаемых) палатах парламентов, но и составляя весомую часть депутатов нижних палат. В Англии в кабинетах 1886-1916 гг. к аристократии принадлежало 54%, из членов Палаты Общин за 1885-1900 гг. 18% составляли представители поместного дворянства. В Испании гранды (герцоги и часть маркизов и графов) входили «по должности» в состав Сената, среди министров 1902-1923 гг. аристократов было 17,1%, среди депутатов Кортесов к 1899 – более 20% (как и в Англии, заметно различаясь по партиям: среди карлистов 43,6%, консерваторов – 25,4%, либералов – 7,5%).

В Германии в кабинетах 1890-1918 гг. дворяне составляли 64,5% (на 1913 г. 7 из 10 чел.), в верхней палате их было 3\4, в нижней – 1\4; на 1914 - 8 из 10 высших чинов МИД, и 34 из 38 послов. В Венгрии в 1880-х годах только к аристократии, не считая рядового дворянства, принадлежало 80% членов верхней и до 15% нижней палаты, на рубеже Х1Х-ХХ вв. аристократами были 9 из 15 премьер-министров, 38 из 115 министров, 41 из 73 высших дипломатов и около половины ишпанов. В Нидерландах в политике доминировали две очень близких категории - дворянство и патрициат. Дворяне составляли в 1888-1917 около 20% парламентариев, патрициат – примерно 40% до 1888 г. и треть после 1905 г.; доля их опустились ниже 50% только в 1913. Лишь во Франции сфера политики и администрации (членство в Государственном совете, посты префектов и т.д.) была практически закрыта для дворянства. Аристократия (лишь небольшая часть которой сохранила владения) отчасти выживала за счет браков с богатыми наследницами, в т.ч. и иностранными (в 1890-1914 годах 30 аристократов женились на дочерях американских миллионеров).

К этому времени довольно много дворян было и в армии. В Англии (вопреки представлениям, что ее офицерский корпус был менее аристократическим, чем Германии и России) к 1912 г. к дворянству принадлежало 41% всех офицеров (в т.ч. 9% - к аристократии) и 65% генералов (в т.ч. 24% к аристократии). В Германии на 1913 г. дворянами были 30% всех офицеров и 52% генералов и полковников. В России к 1897 из потомственных дворян происходило 51,5% офицеров, в начале ХХ в. – 37% (при этом 2,3% полковников и 5,1% генералов принадлежали к аристократии), на 1912 г. к дворянству (в т.ч. примерно треть детей личных дворян) принадлежало 53,6% офицеров (в т.ч. 71% штаб-офицеров и 86,8% генералов). Австрийское офицерство по этому показателю находилось между русско-германским и франко-итальянским (во Франции, где армия была практически единственным прибежищем дворянства, к 1878 г. дворянами были 28,6% учащихся Сен-Сира, но во всем корпусе доля дворян была существенно меньше).

Первая мировая война подвела черту под существованием традиционного общества и самым непосредственным образом сказалась на судьбе прежнего высшего сословия. Значительная его часть физически погибла и не могла быть замещена из своей среды. В Германии (как и в России), к 1915 г.

четверть кадровых офицеров погибла, и к 1917 они составляли только 1\12 от произведенных за войну. Очень чувствительными были потери английской аристократии (нередко отец и сын гибли через месяц один после другого), что привело к появлению значительного числа выморочных имений.

Процесс упадка аристократии в послевоенные годы протекал в европейских странах с различной интенсивностью и в разных формах – в зависимости от конкретных условий. Гибель Российской империи привела к полной ликвидации ее дворянства и, за исключением отпавших территорий, в очень значительной мере – его физической гибели. В других странах ситуация складывалась по-разному, но прежде всего изменения коснулись земельных владений аристократии (особенно в Восточной Европе).

В Австрии дворянство как сословие было упразднено, а австрийской аристократии пришлось иметь дело с социал-демократическим правительством, отменившим титулы и введшим тяжелый налог на роскошь. Намечавшаяся экспроприация земель не состоялась, но дворцы в Вене аристократам пришлось закрыть, а из сферы управления и политики аристократия была устранена целиком и полностью. Но в Венгрии, где установилось традиционалистское правление адмирала Хорти, была даже после 1925 г. восстановлена верхняя Палата господ, и дворянство и аристократия продолжали играть некоторую роль в политике. Хотя в ходе аграрной реформы около 10% земли в 20-х годах было перераспределено, но и после этого более трети ее принадлежали церкви и примерно 1500 магнатам (Эстергази все еще владели 180 тыс. акров, Палавичины, Кароли и Семсеи также сохранили большие поместья). Но склонявшиеся к национал-социализму круги, настроенные против «магнатов и евреев», были сильны: после переворота 1944 г. Салаши начал наступление на латифундии, и много дворян было убито за сопротивление его режиму. В Чехословакии, где аристократия была преимущественно представлена венграми и немцами, ее владения были в основном конфискованы, а титулы, как и в Австрии, отменены. В Богемии и Моравии после 1919 г. было реквизировано с компенсацией более трети земли, и было запрещено иметь более 700 акров. Однако часть владений аристократии удалось сохранить (Шварценбергам, в частности, 70 тыс. акров). Большинство аристократов здесь также находились в оппозиции к нацизму, т.к имели более шансов выжить при демократах, чем при нацистах.

В Польше были экспроприированы как земли немецкой аристократии в Восточной Пруссии, так и имения польских магнатов - там, где они располагались на польских землях (на отобранных землях графов Замойских и Браницких было создано 500 тыс. новых ферм), но в Галиции, где крестьянское население составляли русины, помещикам-полякам их имения были оставлены. В Румынии дворянство утратило избирательные привилегии и также была проведена земельная реформа. Аристократия там сохранила высокий уровень жизни за счет перевода компенсационных денег в швецарские банки, но после переворота 1940 г. она, наряду с евреями подверглась преследованиям (в 1942 г. 150 ее представителей было арестовано за «праздную жизнь», а часть отправлена в лагеря).

В Германии аристократия и дворянство, хотя и понесли большие людские потери в войну, но в основном сохранили свои владения, которые не были тронуты и в 1933 г. при приходе к власти национал-социалистов. Однако из сферы управления и политики они были в большой мере вытеснены: если в 1880 г. в Рейхстаге заседали 33 аристократа и 26 крупных землевладельцев, а в 1912 г. – 14 и 17, то в 1930 г. - только 4 и 4; среди членов кабинетов 1918-1933 гг. дворяне составили только 11,5%. Но в армии доля дворян упала минимально: к 1932 она составила почти 25% (около 50% в кавалерии, 20 % в пехоте и Генштабе), причем среди молодых офицеров к 1930 г. дворянами были более 30%. При Гитлере, с резким ростом численности армии и насыщения ее партийным элементом, их доля, естественно, сильно упала. Что касается германской элиты этого времени, то среди всей верхушки генералитета за 1933-1945 гг. (более 300 чел.) дворяне составили 25% (среди около 30 генерал-фельдмаршалов – 55,6%), в руководстве полиции и СС – 9,6%, государственных и общественных организаций – 8,7% (впрочем, в руководстве НСДАП и околопартийных организаций совсем мало – 5,7%, а среди гауляйтеров – 2,8%); больше всего их было среди высших чинов МИДа – 48%, в т.ч. среди послов – 40,9% (из них 13,9% аристократов), всего же из около 670 высших лиц Рейха дворяне составили 17,5% (86 чел.), в т.ч. 4,6% - аристократы (31 чел.).

Английской аристократии, хотя страна вышла победительницей из войны, война нанесла очень сильный удар. Гибель большого числа аристократических наследников привела к сдвигам и в землевладении. Высокие налоги на наследство оказались не по силам многим претендентам, а женщины-наследницы за отсутствием достаточного числа мужчин того же круга, стали выходить за лиц, к нему не принадлежащих. В результате к 1921 четверть земель Англии земель сменила владельцев; если перед 1914 г. фермеры владели лишь 10% земель, то к 1927 г. – уже более третью. Однако в имущественном смысле аристократия была еще очень сильна и в целом обладала большим запасом прочности. Несмотря ни на что, 1% населения владел третью национального богатства. Депрессией 30-х годов было в основном разрушено значительно менее состоятельное рядовое дворянство, но не аристократия, многие представители которой полностью сохранили свои состояния (напр., герцог Вестминстерский имел доход 900 тыс. фунтов в год – вдвое больше королевского цивильного листа, граф Дерби владел 60 тыс. акров земли, маркизу Буту принадлежала половина города Кардифа и т.д.).

Существенно снизилась и роль аристократии в политике. В составе кабинетов в 1918-1935 гг. доля ее сократилась до 23% против 54% в предшествующие 30 лет (а в 1919, 1924 и 1929 гг. кабинет и вовсе формировали лейбористы). Меньше стало представителей дворянства и в Палате Общин (в 1918-1935 гг. 13%). Даже в самой Консервативной партии в 1922 контроль перешел от ленлордов к бизнесменам, не имеющим ничего общего со старыми семьями тори. Радикально, в 4 раза упала доля дворянства в армии: если к 1912 г. она составляла 41% (в т.ч. 9% аристократии), причем была примерно такой же все время с конца ХУ111 в., то к 1930 г. – только 11% (в т.ч. 4% аристократии), даже среди генералов она упала с 64% до 40% (в т.ч. 14 вместо 24% аристократии). Наконец, изменились как положение Палаты Лордов (у которой еще в 1911 г. было отнято право абсолютного вето и оставлено лишь отлагательное), так и состав пэров. Новые пэры, возводимые в 1916-1945 гг., не имели вообще никакого отношения к дворянской среде: лишь 9 из 280 были наследственными землевладельцами (даже лейбористы в период своей власти возвели 19 «своих» пэров). Кроме того, существовавшая с 1876 г. практика пожизненного (ненаследственного) пэрства, в ХХ в. получила особенно широкое распространение.

В Испании (оставшейся в стороне от войны, но пережившей потрясения в 30-е годы) положение аристократии до 30-х годов не изменилось. Среди министров времени диктатуры Примо де Риверы (1926-1931) аристократии было даже еще больше – 36,1%, но почти все они (11 из 13) принадлежали к «новой» аристократии. Среди республиканских министров аристократов, естественно, вовсе не было. Республиканское правительство не только отменило титулы, но и начало аграрную реформу. Однако она не успела завершиться, затронув Андалузию, Эстремадуру и некоторые районы Кастилии и
Мурсии; латифундии в Галисии и других частях Кастилии не пострадали. Во время гражданской войны в ряде местностей (в Басконии, Каталонии, вокруг Мадрида и на Юге) дворянство активно истреблялось, а его имущество конфисковывалось, но война закончилась ликвидацией республики. В Италии, относившейся к странам-победителям, после войны сохранилась и монархия, и крупное землевладение: после 1918 г. 10% землевладельцев владели более чем 6\7 всех земель.

Во Франции после войны потомки рядового дворянства по-прежнему находили прибежище в армии, но в целом офицерский корпус после 1918 г. был почти полностью буржуазным, лишь в кавалерии дворяне были сколько-то заметны. Оставшаяся аристократия поддерживала свое положение главным образом благодаря брачным связям с ведущими промышленными и финансовыми семьями. Среди пресловутых «200 семей», служивших объектом нападок Народного фронта, не было аристократических (хотя несколько принадлежали к рядовому дворянству). Некоторые из них заключали браки только в своей среде (так, Мичелины женились на кузинах, сохраняя приданое в семье; только один аристократ был принят в клан), но некоторые, как Шнейдеры, Вендели, не говоря о Ротшильдах, регулярно еще с конца Х1Х в. (напр., три представительницы Ротшильдов вышли за принцев, 4 сестры Габер – за маркиза, 2 графов и виконта) выдавали своих дочерей за аристократов, и те в качестве зятьев занимали места в правлениях компаний. К 1936 г. во Франции насчитывалось около 60 тыс. семей претендовавших на дворянское происхождение, но значительная часть – безосновательно (барон Барклай, посвятивший исследование современному ему дворянству, считал, что только около 800 родов реально происходили от старого дворянства, и еще около 3,6 тыс. обладали реальными патентами, в частности, из сотни герцогов на 1790 г. осталось менее половины, причем 11 из них узурпировали титулы, и только четверо имели благородную кровь в 4-х поколениях). Таким образом, в большинстве стран, даже и частично Восточной Европы, где были проведены аграрные реформы (всего было перераспределено 70 млн.акров или 20% всей земли), после войны дворянство и особенно аристократия сохранили большинство земельных владений, но значительной мере утратили свои позиции в армии, госаппарате и политике. Любопытно, что и в Японии, не пережившей потрясений войны, доля лиц самурайского происхождения среди всей элиты опустилась с 1880 по 1920 гг. с 50 до 43%, в том числе политической с 91 до 50%, интеллектуальной с 70 до 50%, а экономической выросла с 23 до 37%.

Вторая мировая война стала катастрофой для восточно-европейского и немецкого дворянства. Помимо потерь на фронте, после событий августа 1944 г. в Германии из этой среды было арестовано 7 тыс. чел. и 5 тыс. из них расстреляно (все принцы и большинство других титулованных офицеров было смещено или отправлено в концлагеря). Кроме того, этот элемент подвергся истреблению на территориях, занимаемых советскими войсками. Хотя большинство аристократии находилось в оппозиции Гитлеру, но и в западной зоне для основных распорядителей судеб Германии - американцев она была символом милитаризма и антидемократизма, и они стремились по возможности лишить ее имущества. В результате эта среда пострадала очень сильно (напр., из Арнимов погибло 44 чел., род Шуленбургов (давший Германии 3 фельдмаршалов и 35 генералов) потерял 23 своих представителей и т.д.) и после 1945 г. потеряла не только всякое влияние, но и в значительной мере и состояние (между 1939 и 1955 только половина богатейших семей остались в этом качестве).

В условиях, когда США постарались до основания разрушить старую Германию и выстроить новую по своему образцу, даже крон-принцу Прусскому пришлось разрешить своей дочери выйти за декоратора из Техаса (как заметил в 1958 г. один из публицистов, в Германии «не осталось ни Общества, ни хорошей компании»). К 1956 г. дворяне составляли среди генералитета менее 20%, в дипкорпусе - около 17%, в кабинете – 12,5%, среди гражданских чиновников – 9,1%, среди промышленных лидеров – около 7%. На 1959 г. только 8% немецкой элиты было дворянского происхождения, тогда как 10% - из пролетариев, а большинство из интеллигентской и буржуазной среды. Конечно, с учетом того, что дворяне составляли менее 0,5% в населении, социологически они были сверхпредставлены в элите, но прежнюю роль безвозвратно утратили. Примерно такая же ситуация существовала в 60-70-х годах и во Франции. Давно и полностью утратившее там свое значение дворянство при том же проценте в населении, что в Германии, в некоторых группах элиты (военной и дипломатической) было представлено на уровне 10-15%.

О странах Восточной Европы говорить излишне. Лишь некоторым представителям аристократии удалось не только бежать на Запад, но и преуспеть там (тут судьбы складывались по-разному: если князь Карл Шварценберг бежавший в Австрию, унаследовал земли австрийских родственников и к 1966 г. владел 60 тыс.акров, около 1\6 потерянных в Чехии, то князь Людвиг Виндишгрец до 60 лет работал докером в Аргентине).
В Скандинавских странах аристократия была практически незаметна (хотя рыцарские книги продолжали вестись энтузиастами), крупного землевладения там практически не существовало (в Финляндии имела место радикальная аграрная реформа, а в Швеции и без таковой еще остававшиеся потомки дворян (ок. 25 тыс. чел.) потеряли остатки земли, сохранив к 60-м годам только 150 имений). В Бельгии некоторые аристократы нашли себя в банковском деле, но вообще остаткам франкофонской аристократии там было весьма неуютно под напором ненавидевшего ее фламандского национализма. В Голландии оставшаяся аристократия не играла заметной роли, а представительство дворянства (вместе с городским патрициатом) в парламенте, составлявшее в 1918 г. 25%, к 1929 г. снизилось до 15%, к 1946 г. до 10%, а в 1948-1967 г. было на уровне 6-8%. В Ирландии помещикам-католикам удалось сохранить свои земли так же как в Ольстере – протестантам, но политической роли они не играли.

В Италии аристократия сравнительно безболезненно пережила как правление режима Муссолини, так и падение монархии. Благодаря тесным связям ее представителей с правившей после войны ХДП процесс экспроприации даже южной аристократии шел крайне медленно, а ломбардская аристократия, происходившая в основном из патрициата крупных городских центров и издавна связанная с предпринимательством, легко приспособилась к новым условиям. Следует отметить, что в среде итальянской аристократии профессиональная деятельность была широко распространена даже среди женщин.
Англия после Второй мировой войны была той из крупных стран, где влияние аристократии сохранилось в наибольшей степени, и прежде всего потому, что была единственной, где государственная традиция и связанные с ней представления не прерывались. Хотя состав пэров претерпел радикальные изменения, но все-таки к 60-м годам треть из 1000 пэров все еще владели большими имениями. 25% пэров были только помещиками, 20% - и помещиками, и директорами кампаний, более 25% только директорами (в основном в сфере промышленности и торговли, а не банков и страхового дела). 90 пэров заседали в советах 100 ведущих компаний, но только 31 из них был пэром хотя бы во 2-м поколении, только 3 получили титул более 90 лет назад и еще 3 происходили из древних дворянских родов. Некоторым из пэров принадлежало по 100 акров лондонской земли, но упадок чувствовался и здесь: в наиболее дорогом районе Лондона к этому времени жили 34 пэра против 109 30 лет назад.

Земельная перепись в Англии проводилась фактически только дважды – в 1873 и 1966 гг. При сравнении их результатов обнаруживается, что за это время крупные землевладельцы потеряли более половины земли в пользу фермеров, банков и компаний. Сохранение больших усадебных домов все более становилось возможным только путем использования их как туристических объектов. Между 1952 и 1964 400 таких домов было оставлено или разрушено (сохранилось только 2\3 некогда принадлежавших пэрам загородных домов), к 1966 г. 800 из них были открыты для публики за плату (при этом Национальный Траст часто позволял членам семей, передававших свою собственность государству, оставаться во флигелях их бывших домов). Тем не менее крупным землевладельцам и к началу 70-х годов принадлежало от четверти до трети всех земель Англии, Уэльса и Шотландии. На 1966 г. около 200 титулованных семей по стоимости своих земель могли считаться миллионерами; 56 самых крупных латифундий в Англии и Уэльсе составляли вместе 900 тыс. акров а 23 в Шотландии - 1500 тыс. (короне принадлежало 275 тыс., церкви – 170 тыс.). По понятиям «демократического общества» это, конечно, фантастически много.

Но непосредственная политическая роль аристократов продолжала уменьшаться, в т.ч. и их представительство в Палате Общин (если в 1928 г. там было 58 сыновей пэров и баронетов, то к 1955 г. – только 12). Совсем небольшим стало представительство дворянства и в армии: к 1952 г. и среди всех офицеров, и среди генералов оно составило лишь 5% (в т.ч. аристократия – 3%). Последовали и дальнейшие реформы Палаты Лордов. В 1958 г. был принят новый закон о прижизненном пэрстве, в том числе и женщин (в 1963 г. женщины получили и право наследования). Характерно, что когда встал вопрос о полной замене наследственного принципа членства в палате ненаследственным, защитники наследственности указывали, что и так уже право фактически ненаследственное: четверть пэров – первого создания, и более половины остальных – тоже недавнего производства, так что наследственный элемент и так в меньшинстве. Окончательный удар по традиционным принципам и самой сути Палаты Лордов был нанесен в 1999 г., когда ее сократили, выгнав при этом почти всех наследственных пэров – их на почти 800 чел. осталось 92 (и те в основном недавнего производства), а остальные избирались партиями пропорционально числу мест в Палате Общин; в 2005 г. палата лишилась и судебных функций.
В Испании, где после гражданской войны установился консервативно-традиционалистский режим генерала Франко, аристократия после 1945 г. в основном сохранила свои позиции в землевладении. В 1956 г. в стране насчитывалось 1693 аристократа (с 2184 титулами), в т.ч 368 грандов; 7 грандов владели 658 тыс. акров на Юге страны (один герцог Мединаселли - 235 тыс.), а всего там сохранялось 10 тыс. крупных владений в среднем по 1500 акров, тогда как среднее владение по стране – 2,1 акра. К концу 60-х годов, аристократия не только сохраняла большинство земель, но и контролировала 6 крупных банков, которые обслуживали 4\5 частной промышленности: советы их на четверть состояли из аристократов, а другие члены находились в родственных связях с ними.

Но, сохраняя большой экономический потенциал, в политике и управлении аристократы были при Франко мало заметны. В Фаланге в это время на 210 высших постах не было ни одного из них, в окружении Франко был только один и один из 13 членов Королевского совета; в Государственном совете из 50 членов было 5 аристократов, в Кортесах всех дворян было 14,3%. В составе министров франкистского времени представителей аристократии обнаруживается очень мало (5,8%), однако из 7 титулованных лиц 5 принадлежали к «старой». Примерно такая же ситуация была и на конец правления Франко. К середине 70-х годов насчитывалось 2 тысячи титулованных лиц, и многие были весьма заметны среди ведущих деятелей испанской экономики и финансов (на 1975 г. из 300 первых лиц экономической элиты 68 были аристократами). В ходе процесса демократизации после смерти Франко никаких репрессий против аристократии не проводилось, но с политической арены она почти полностью исчезла: из министров 1975-1977 гг. аристократом был лишь один (3%), в период 1977-2001 гг. – двое (1,5%).
В Португалии существовала примерно сходная ситуация. Установленная в 1910 г. республика отменила титулы, но пришедший к власти в 1932 г. Салазар их восстановил, а характер его правления с опорой на национальные традиции и консервативную мораль (офицерам было запрещено жениться вне образованного или дворянского круга, а разводы в аристократической среде крайне не одобрялись) обеспечил аристократии сохранение ее благосостояния: аграрной реформы не проводилось, и сохранились даже очень крупные латифундии (напр., герцог де Кадаваль имел 235 тыс. акров, столько же, сколько 50,5 тыс. фермеров).

Было и еще несколько стран, где аристократия чувствовала себя в 60-х годах комфортно. В Греции, хотя об аристократии там можно говорить весьма условно (большинство владетельных семей возводили себя к героям войны за независимость 1829 г.), никакого ущерба после войны они не понесли, а Лихтенштейн под властью своего правителя (одного из дюжины богатейших тогда людей Европы) являл собой картину гармонии старого и нового порядков. Как ни покажется странным, к числу стран с сохранившимся влиянием аристократии, относилась и Швейцария, где в 60-х годах половина из 100 ведущих лиц страны вышла из старых феодальных семей, но абсолютно не афиширующих своего происхождения. Следует еще отметить, что значительная часть аристократии занималась профессиональным трудом (когда в Вене после Второй мировой войны был создан Клуб Св.Иоанна как место встреч старой аристократии Европы, обнаружилось, что из 106 его членов большинство немецких и австрийских аристократов принадлежала к числу профессионалов.

Итак, поставленная задача явно выполнена.