Убить фашиста...

    Где-то шла война. Страшная, жестокая, кровавая. И сюда, в маленький шахтерский городок на Южном Урале, стали приходить похоронки. Тогда бабьи вопли оглашали улочки шахтерских поселков, из которых и состоял город. 

   Пришел эшелон с ранеными. Женщины и дети побежали встречать его на станцию Серго-Уфалейскую. Раненых выгружали из теплушек и под причитания женщин бережно уносили в здание школы, находившееся рядом. Ходячие шли сами. (Школу отдали под госпиталь, а учеников перевели в другие школы.)

      Лешку Морозова поразил боец, очень походивший на его отца, он даже вскрикнул, увидев его. У бойца были перебинтованы руки, ноги и грудь. Он все порывался соскочить с носилок, бредил и звал кого-то на помощь. 

     Морозов жил с матерью в бараке возле шахты № 4-6. Неподалеку шахта № 7-8, дальше – «Красная горнячка», № 16, «Комсомолец» и другие.

     Отец Лешки воевал. Он ушел на фронт добровольцем в первые же месяцы войны, писал с фронта ласковые письма, которые Лешка перечитывал матери по нескольку раз. Он мог не уходить на фронт, у него была «бронь», так как работал забойщиком. Эта профессия самая важная, самая главная на шахте. Но не таков отец, чтобы бросить Родину во время смертельной опасности.

      До войны отец был ударником пятилетки и трудился на шахте № 4-6 со дня ее основания. Был «мастером отбойного молотка», и сам дедушка Калинин, когда приезжал на Копи, вручил ему грамоту за его работу. Отцовы грамоты и фотокарточки висят в рамочках под стеклом над материной койкой.

   Мать Лешки также работала на шахте, и не где-нибудь на поверхности, а под землей. Вначале разнорабочей, выборщицей породы, откатчицей вагонеток, затем навалоотбойщицей. 

     Она приходила с шахты в рабочей одежде, грязная и страшно уставшая. Вешала на крючок шахтерскую лампу, скидывала каску и падала на койку. Долго лежала на животе неподвижно, раскинув руки, как убитая. Тогда Лешке становилось страшно одиноко и тоскливо, он старался не тревожить мать, замирал в уголке или на цыпочках уходил из комнаты; шел к соседке Ирке, пацанам, или забирался на крыши двухэтажных стаек. Лежал, смотрел, как крутится колесо подъемника на шахте, как медленно, словно маленький трудолюбивый жучок, ползает по склону террикона вагонетка с породой, или как по небу спешат куда-то облака. 

   Лешка был тихим и мечтательным мальчишкой, худенький, белоголовый; мог целый день сидеть на крыше и смотреть на шахты. Он не подозревал, конечно же, что его городишко сер и грязен. Лешка кроме него нигде и не был, он считал его необыкновенным, а эта комнатенка в бараке, где он жил с матерью, была просто раем 

     Барак как барак, дощатый, внутрь стен камыш натолкан, крыша тоже дощатая и протекает; вход и выход с двух концов – коридор сквозной, по правую и левую руку – три десятка никогда не закрывающихся на запор дверей, ведущих в клетки-комнатушки; на стенах коридора висят тазы, ванны, грязная шахтерская одежка, фуфайки, веники и всякая всячина. Обстановка в комнатках скудная – самое необходимое: стол, лежанка или кровать, табуретки 

     Бараков несколько, стоят они вразброд, вперемежку со стайками с сеновалами, угольными ларями, помойками; позади бараков жалкие шахтерские лачуги, землянки, неподалеку отработанный разрез, железнодорожная однопутка, по которой возят уголь.

     Жизнь в бараке – как в муравейнике, но зато нескучная, в каждой комнатке по пацану или девчонке, а то и по нескольку. У забойщика дяди Феди Сычева их аж шестеро «гавриков», спят вповалку, и на судьбу не жалуются. 

     Жил здесь Славка Машенцев, по прозвищу Заглотыш. Отец у него был маленького росточку, чуть побольше сына, ходил в шляпе, при галстуке, подпрыгивая и вечно насвистывая. Работал кладовщиком на шахте. Жил Шкилет. Шкилетом прозвали за худобу. Через несколько комнат от Морозовых жили Кореневы. Пацана звали Корнем. Он и впрямь походил на крепкий корешок. Жил еще Рыжий, парнишка злой и отчаянный, как все рыжие. 

    Старшей по бараку была тетя Поля. Грузная, необъятная, она была грозой для пацанов, гоняла их нещадно. Пацаны не больно-то ей подчинялись, особенно малышня пузатая. «Куда, орда?!» – кричала она своим зычным мужским голосом. «Орда» проносилась мимо из одного конца коридора в другой и выскакивала на улицу. Тетя Поля успевала все же поймать кого-то своей ручищей, похожей на лопату, и надрать уши. Мать пацаненка, бывало, заступалась за свое чадо, но Полина ей грозно бросала: «Будешь тявкать, и тебе уши надеру!» Подымалась ругань, мать дитяти исступленно вопила, но дело до драки не доходило.   

     Жила в бараке старуха Федосья, постоянно нюхавшая табак. Она толкала его в широкие ноздри целыми горстями и чихала на весь барак. Делала это даже ночью, чихала и чихала, мешая спать.

     Многие обитатели были на прозвищах. Была тут Катька-кошечка (Сидорова), тонкорукая и тонконогая, с большими выразительными глазами. Катька была существом добрым и нежным. Ее муж являлся полной противоположностью жене – большой, черный и грубый; дети – их куча мала – такие же черные. Обитали здесь и Сухая Дранка, Глист, Сокол (Соколов)… Из эвакуированных проживала еврейская семья Ямпольских. Лешка часто играл с братьями Ямпольскими – Борькой и Илькой, ребятами смирными и смышлеными. Отец у них воевал комиссаром, а мать пропадала целыми сутками в Горняцком райкоме партии. Ее сразу же прозвали Комиссаршей. Была она худой, жилистой и длинной, как верста. Ходила ссутулившись, крупным уверенным шагом в обувке сорок пятого размера, и нещадно курила. 

     Ни в каких бабьих затеях она не участвовала, вагоны с углем разгружать не ходила и носки для бойцов на фронт не вязала. Ее боялись. Когда она проходила мимо, то все пацаны, даже самые хулиганистые, замирали, а впереди нее летел шепот: «Комиссарша идет!»

      Митрия Новоселова привезли на шахтерской подводе-ящике, в которой возят уголь. Он лежал в ящике, как в гробике, укрытый брезентовым плащом и выставив из-под него одну лишь голову. Когда подвода подъехала к самым дверям, он не поднялся, а выглядывал растерянно из-под плаща.

    Федор Сычев, приподняв край плаща, шутливо сказал:

– Вставай, Митька. Хватит придуривать!

Новоселов горько улыбнулся:

– Сейчас встану. Помоги только немного. 

– Ранен что ли

– Да есть немного…

      Военный, сопровождавший Новоселова, откинул плащ, и все увидели, что Митрий был без обеих ног. Он лежал, похожий на чурку, на обрубок, странно коротенький, какой-то невсамделишный.

– Вот такие дела, братцы… – сказал виновато Митрий, увидев недоуменные взгляды встречавших.

Он поднялся на руках, сел на култышках на дне телеги-ящика, часто-часто заморгал и беззвучно заплакал.

      Из барака выскочила его жена Зина и, увидев искалеченного мужа, завопила на весь барачный околоток:

– Ми-тя-я! Что фашисты с тобой сделали! Ми-тя-я!.. 

     Военный и Сычев подхватили человеческий обрубок и понесли его в барак. 

     Новоселов долго не появлялся на люди – стеснялся и переживал. Потом стал потихоньку выползать из своей комнатки в коридор и на улицу – подышать свежим воздухом и обсудить события на фронте. Целыми днями он слушал черную радиотарелку и был в курсе всех фронтовых событий. Такие тарелки были у немногих, и жильцы, затаив дыхание, вслушивались в металлический голос Левитана: «От Советского Информбюро… Сегодня наши войска…» 

     Калеке дали прозвище «Митя-чурбак», но в глаза так не называли. Сосед принес с завода подшипники. Их прикрепили к дощечке с ремнями, теперь Митрий был на колесах. Он повеселел. Пристегивался к тележке ремнями и катался по бараку на своих подшипниках, упираясь руками в пол. 

      У Мити была гармошка, оставшаяся с довоенных времен. Он выкатывался на подшипниках из своей комнатки, размыкал меха и запевал. Катился дальше на улицу. Его окружали. Митя играл на гармошке и пел своим красивым сочным голосом. Любимой песней у него была «Позабыт, позаброшен с молодых юных лет…» Грозная тетя Поля незлобиво пеняла ему: 

– Чего врешь-то? Где это ты позабыт-позаброшен? 

– Тетя Поля, ну это же песня… 

– Милостыню не собираешь, как другие… Зинка тебя не бросила. Позабыт-позаброшен… Песня…

     В городе действительно было полно калек, безруких, безногих, вернувшихся с фронта. Они бродили по улицам, просили милостыню. Орденов и медалей почему-то не носили; это оставалось загадкой: то ли стеснялись награды напоказ выставлять, то ли не принято было. 

      Из пацаночьей ватаги особенно выделялся белорус Валерка Кудлыч. Со старой и богомольной теткой неведомыми путями выбрались они из Белоруссии и попали на Урал. Родное село их спалили немцы, а всех его братьев и сестер, отца и мать заживо сожгли в сарае. Чудом с теткой спаслись. На пути в Сибирь эшелон попал под бомбежку, и опять уцелели. Появившись в их краях, Кудлыч сразу же стал верховодить среди пацанов. Известно – пацаны тянутся к сильным личностям, а что Кудлыч был сильный и духом и телом, никто из них не сомневался. Большеголовый, крепкий, с большими сильными руками; взгляд упорный, не по-детски серьезный. Когда он смотрел на собеседника, то взгляд свой не отводил и смотрел прямо в глаза. Лешка хотел походить на Валерку Кудлыча, тот никогда ни в чем не сомневался, а если начинал что-то делать, то шел до конца. 

      Неподалеку от барака находилась «Немецкая заимка». Почему там жили немцы, и откуда они взялись, никто не знал. Может, это были немцы с Поволжья, может, какие-то другие. Немцы – значит, враги. Мальчишки ходили туда частенько драться, впутывая в свои драки и старших. Кудлычу там раз проломили башку, но от этого он не присмирел, а стал, наоборот, еще злее и отчаяннее.

      Впрочем, Айрихов, немцев, которые жили тут же в бараках, никто не обижал, относились к ним нормально: мало ли каких народов нет, вон татаро-башкир сколько живет на Урале.

     Старшие для драк делали себе «бондарики» – железный прут с шариком на конце, типа кистеня. Эта штука была грозным оружием, и участковый милиционер за изготовление «бондариков» строго наказывал. Кудлыч сразу же соорудил себе «бондарик», с которым не расставался. Потом он перешел на самопалы, поджиги, и ходил с большим поджигом за поясом штанов. Ходили стрелять из них в старый заброшенный разрез, играли в войну.

     За железной дорогой нарыли траншей, блиндажей и ходили в атаку попеременке: то «русские», то «немцы». Шли в атаку, стреляя из поджигов. Кудлыч, как всегда, был впереди, палил и орал вместе со всеми: «За Родину! За Сталина!» Захватывали «противника» в плен, вели допрос.

 – Так, говори, падла, зачем ты напал на нашу Родину? 

«Пленный» хлюпал носом, утирал сопли, молчал. Кто-то из окружения «командира» давал пацаненку щелбана или пинка под зад.

 – Без рук! Русские пленных не пытают! – кричал Кудлыч.

     «Немцами» быть не хотели, все хотели быть русскими и идти только в атаку. Но Кудлыч следил за порядком строго, и «немцами» становились поочередно.

    В город привезли военнопленных. Настоящих фашистов. Их поместили на пустыре за шахтой, огородили место колючей проволокой. Они принялись рыть землянки и строить для себя бараки. 

      Лешка побежал смотреть фашистов. Вид у них был совсем не воинственный, даже жалкий, были они какие-то понурые, с блеклыми лицами и в смешной форме: штаны, похожие на толстые бутылки с тоненькими горлышками, френчи в обтяжку; и говорили они на чужом, непонятном языке, будто лаялись. Пацаны стали их дразнить и швырять камни. Маленький Кузя стрелял в фрицев из рогатки и попал одному в глаз. От удачи все завизжали. Другой фриц, бугаистый, с надменной, противной харей, забрызгал слюной, заорал на своем лающем языке, замахал руками, показывая часовому на пацанов. Но и ему досталось – камень породы угодил по хребтине. Пацаны завизжали и запрыгали, стали дразниться еще пуще и бросать камни. Русский же часовой, охранявший фрицев, делал вид, что ничего не замечает. 

      На контору шахты повесили большой плакат, на котором был изображен красноармеец в каске и с винтовкой в руке. Пальцем свободной руки он указывал прямо в тебя, спрашивая: «Ты что сделал для фронта?» Шахтеры, проходя мимо, поеживались под его требовательно-суровым взглядом. А Лешка часто думал, что мог сделать он для фронта, для Победы? Разве что матери помогать, ходить «на породу», собирать уголь на терриконе и возить его на тележке домой. Еще он задавался вопросом «Почему люди воюют и убивают друг друга?» Но ответа не находил. Приставал к матери, та отмахивалась: «Да почем я знаю!»

 (продолжение следует)