Встреча

      В Щучье, районный центр Зауралья, я попал по журналист­ским делам. Городишко небольшой, грязный, домишки серые. В центре, как и полагается, - двухэтажные силикатные коробочки, Дворец культуры, переделанный из храма Божьего, универмаг, дешевая гостиница с третьеразрядной столовой-рестораном.

     Соседом по двухместному номеру оказался Степан Опарин - мужичок невысокого роста, худощавый, что юноша; лицо круглое и загорелое со светлыми глазами непонятного цвета - то ли голубые, то ли серые, то ли серо-голубые. Такие добрые, наивные светлые глаза, но мелькнет в них вдруг какая-то непонятная горчинка, смот­рят они на вас и будто спрашивают о чем-то.

     Приезжал Опарин в родные края в отпуск, побывал в сво­ей родной деревне Белоярке и возвращался сейчас обратно в город Новомосковск Тульской области. «Занесла далеко нелегкая!» - шутил он, шагая из угла в угол тесного номерка и рас­сказывая про свою шахтерскую жизнь. Помотался он по стра­не: работал и на Урале и в Донбассе, а осел в подмосковном угольном бассейне. «Хлебороб я потомственный, а сделался шахтером». Рассказал Степан и про свое село Белоярское, где родился. Село большое, красивое, раньше оно было волостью - волостным центром. До сих пор посреди села высоченная бе­локаменная церковь возвышается, изрядно раскуроченная. Нанизаны деревни и деревушки на изгибистую речку Миасс, словно бусинки на нитку: Чумляк, Советская (бывшая Кишкина), Красноярка, Белоярка... Что характерно - дома в дерев­нях тянутся одной-двумя улицами по левому берегу речки; пра­вый пологий, низкий; здесь сено косят, скотину пасут. Места тут красивейшие, грибные да ягодные, пойменные луга, бере­зовые колки, заросли черемухи да боярки. А о том, что Совет­ская раньше Кишкиной называлась, сообщил мне тот же Сте­пан. Кишкой тянулась вдоль реки. Действительно, что за Кишкина? Лучше - Советская.

- А фамилия моя от слова «опара», раньше на ней тесто ставили, - сразу же пояснил мне словоохотливый Степан, пода­вая железную руку с твердыми узелками мозолей на ладошках.

      Опарин мне понравился. Без хитростей мужичок, весь на виду. На голове волосики дыбком торчат - задиристый такой хохолок. Он строго-настрого наказал мне: «Ты хоть и помоложе меня будешь, но называй меня просто Степой, и никаких отчеств! Ишь, чего удумал: «Степан да еще Иванович...»

      Узнав, что я из газеты, Опарин спросил, улыбнувшись сво­ей стеснительной улыбкой и обращаясь на «вы»:

- А вы стихов, случайно, не пишете?

- К сожалению, не пишу. Пробовал по молодости. Кто этим не баловался!

      Опарин смущенно улыбнулся, потрогал свой хохолок, сказал:

- А я пишу... А почитать можно?

      Он стал читать без бумажки, по памяти:

       Я вырос в тех краях привольных,

       Где в сердце с самых ранних лет

       Шел от березок белоствольных

       И в непогоду добрый свет...

      Я похвалил его наивные и добрые стихи. Ну зачем же оби­жать человека, если даже стихи его слабы и беспомощны? Пи­шет человек стихи - пусть пишет, и тут никто ему не указ. И никто не научит писать его лучше, чем он пишет. Дано Богом, значит дано, а не дано, то не дано.

- Хорошо в деревне. Молока напился, яичек наелся, сена накосился, - Опарин прошелся по номеру - ладный, весь какой-то светлый. - Ты, журналист, обязательно ко мне заезжай, коли в Москве будешь. До меня от Москвы недалеко - пару часов всего, можно электричкой, можно автобусом. В Ясную Поляну ко Льву Николаевичу Толстому съездим. От меня до Ясной Поляны рукой подать. Я у него часто бываю на могилке.

      Со стихов разговор опять переключился на его родную деревню. Он стал рассказывать о своих сестрах, родных и близких.

- Наша деревня делится на три части: центр, Белый Яр - та часть, что на яру стоит, а с другого конца - то Новоселовка. Новоселы переселились из центральной России при Столыпине. Речь у них смешная была, с каким-то хохлацким акцентом, их, вроде бы, из Курской области переселили. Двоеданы были. Тоже интересные люди. Воды чужому хрен подадут. А если подадут, то кружку после него выкинут.

       Про двоедан я кое-что знал. Двоеданы, кержаки, чалдоны...

- Бабка моя рассказывала, что так их прозвали за то, что молились они двумя перстами - данями.

- Не совсем так. Староверов царь обложил двумя данями - двойным налогом, отсюда и двоедане...

- Ты бы, корреспондент, написал про мою деревню, про моего отца, - в глазах Опарина мелькнула гордость. - Он у меня пер­вый председатель сельсовета был.

       Опарин полез в чемодан, достал пакет с фотографиями.

- Вот мой батя! - он протянул маленькую пожелтевшую от времени фотографию своего отца.

    Рассматривая фотографию, я обратил внимание на то, что Степан Опарин очень походил на своего родителя, у того про­стецкое мужицкое лицо, лохмы на голове, взгляд только серьез­нее и настырнее.

- Похож.

- Есть немного, - улыбнулся Опарин. - Мне все говорили: «Вылитый отец!» И вихор у меня такой же, как у отца.

     Лежа на скрипучей койке, Степан стал рассказывать о сво­ем тяжелом детстве.

- Нас в семье много было. Девять душ. Шесть девок, один я - пацан-последыш, да мать с отцом. Меня мать прямо на пашне родила и в подоле домой принесла. Мы бедные были - одна лошаденка да коровенка. Гражданскую и как генерал Колчак по нашим местам шел, я не помню. А вот раскулачивание помню. Мой отец активистом был. Главного кулака-мироеда Балакина рас­кулачивал. У Балакина три сына было: Егор, Васька и Гаврила. Отчаянные парни. Отца их, как раскулачили, в Чумляк увезли, там тогда уезд был, Щучье тогда так, захудалой деревенькой было. Рассказывали, что старшего Балакина потом увезли в Челябинск, где и расстреляли. В то время Чумлякский уезд к Челябинской области относился...

      Опарин замолчал, встал с койки, заходил по номеру.

- А сыновья Балакина тоже исчезли. Говорили, что видели их на Копях, на шахты устроились якобы. Раньше ведь кто на шахтах работал? Беглые да раскулаченные... Одного, Гаврилу, я очень хорошо помню, - Опарин усмехнулся, пригладил свой торчащий хохолок. - Четырехпалый был. Одного пальца, мизинца, на левой руке не было. Под пьяную лавочку поспорил с парнями из-за девки - красивая была девка - «Моя будет!» Парни подняли его на смех - «Твоя!». Девка была просватана за дру­гого. «Спорим, что моя будет!» - схватил топор и оттяпал себе палец. - Степан опять замолчал, шутливо сказал:

- Вот времена были. Времена были, а сейчас моменты!

Во мне заговорило журналистское любопытство.

- Ну, а в Белоярке-то кто у тебя сейчас?

- В Белоярке никого не осталось. Сестры мои разъехались, кто поумирал, одна сестра осталась. Она сейчас на пенсии. Отец с мате­рью давно померли... Тянет меня на родину, ничего не поделаешь...

- Так ты говоришь - отец твой первый председатель сель­совета был?

- Был. Потом его председателем в соседний колхоз поста­вили, в Худяковку. Туда Чесноки входили, Малые и Большие. Худяковки давно нет, Малой Чесноковки тоже. Большие Чесноки стались. Помните, укрупнение колхозов было при Хрущеве?

- Как же не помню? Много он тогда деревень погубил. Ги­гантомания тогда многим ум перешибла.

- Дом Балакиных под совет забрали. Телефон поставили. Телефон красивый, блестящий. Ручку надо было крутить, что­бы дозвониться куда-то. Ох любил я это дело - по телефону звонить. Але-але, это Советская аль Кишкина? Але, это Чум­ляк?.. - Опарин рассмеялся коротким смехом. - Эх, давно это было, а как будто вчера. Как сейчас, все помню!

      Меня раздирал журналистский зуд.

- Ну, а кулаки-то, которых твой отец раскулачивал, как, не хулиганили?

- Все было. Бывало, скот угоняли. Постреливали. Я вам одну историю расскажу. Да-а... Отец часто в Чумляк ездил, там уезд­ное начальство находилось. Меня часто брал с собой. Раньше ведь как ездили? На лошадях, машин-то не было. У отца хоро­шая лошадь была - вороной с черной большой гривой. Съездили мы как-то в Чумляк, отец к вороному пристяжную припрег, пере­ночевали у родственников, утром обратно в Белоярку катим. Отец в тулупе на коленках стоит в санях, правит. Я сзади, тоже в тулуп­чик завернулся - на дворе-то мороз. Проехали Советскую, едем ле­сом. На дороге, за поворотом, мужики показались, стоят, руками машут - заиндевевшие, обросшие. Отец остановил лошадей. «Земляк, не угостишь табачком?» - «Конечно угощу!» - отец снимает рукавицы, вынимает кисет, от­сыпает махорки. Я высунул нос из тулупа и краем глаза вижу, как один из них отворачивает полу тулупа и достает... топор.     Он уда­рил отца по голове топором... Отец не заметил, был занят махор­кой, а у меня со страху крик в горле застрял...

   Я не прерывал рассказчика. Степан Опарин зажмурился, расправил глаза, мотнул головой, как бы отгоняя то, страшное, продолжил рассказ.

- Окровавленный отец упал на спину, я увидел, как кровь хлещет из головы и заливает лицо. Кони, напуганные, рванули во весь дух...

      Степан замолчал. Я представил эту жуткую сцену: при мальчонке убивают его отца. Кровь, льющаяся из рассечен­ной головы...

    Опарин сидел, обхватив голову руками. Очнувшись, он про­должил рассказ.

- Они бы и меня прикончили, сына активиста. Зачем им свидетель... Я узнал нападавшего, это был сын раскулаченного - Гаврила. Балакин замахнулся снова, да... но тут понесли кони, его ударило краем саней, он упал, но успел зацепиться одной рукой. Топор выпал, Гаврилу волокло километра два по снегу. Потом рука разжалась, и он остался на дороге... - Рассказчик передохнул, сказал: - У меня вот тут его лапа с четырьмя пальцами, сжимающими топор! - Опарин стукнул себя по крутому лбу всей пятерней. - Вот тут!

   Да, интересную историю рассказал мне Степан Опарин. Интересную. Надо ее запомнить, заложить в память. Авось пригодится.

- Кони донесли нас до Белоярки. На дороге, по которой неслись, оставался кровавый след. В деревне мужики быстро перепрягли коней и повезли отца обратно в Чумляк, перевязав ему голову. Отец был жив. Спасла его меховая шапка. Повезли его к Лялечкиной, была такая фельдшерица в Чумлякской боль­нице. Рассказывали, что кончила она курсы в Санкт-Петербур­ге, прошла всю Гражданскую, воевала с Колчаком, а осела тут, в районной больнице. Лялечкина сделала операцию отцу. Он ос­тался жить, но без одного глаза. Глаз у него вытек, пока нас кони домой несли.

- Отец долго жил?

- Отец прожил несколько лет. Был председателем колхоза в Худяковке, которой давно нет. С повязкой ходил, как пират. Головные боли мучили. Он в Худяковке и похоронен. Ездил я туда - ничего там нет: ни единого домика, ни заборчика, ни клад­бища. Ничего нет. Сирень растет на берегу озера, где деревня была, вот и все, что осталось от жителей. Летний лагерь для скотины сейчас там от Белоярского колхоза.

- Имени Чапаева?

- Совершенно верно. Сейчас там Коклин заправляет.

        «Да, круто замешана наша жизнь, - подумалось мне. - Страшное время было: брат на брата шел, сын на отца».

    Степан сбегал в ресторан, взял «две с прицепом», и мы устроились в номерке вспоминать его родителей и деревню, и жизнь, которую отделяли от сегодняшнего времени каких-то полста лет. Он снова побежал в ресторан за закуской.

       В номер Степан ворвался взволнованный. Выдохнул:

- Он. Это точно он!

       Я ничего не мог понять.

- Кто он?

- Тот, про которого я вам рассказывал. Ну тот, который моего отца топором! В ресторане сидит!

    По всему было видно, что Опарин не шутил и был сильно расстроен. В волнении он забыл фамилию убийцы.

- Кулак этот... Сын кулака, который... Ну, Балакин!.. Который топором!.. Я не мог ошибиться. Он это! - у Опарина мелко дро­жали губы. – Я как только глянул на него, у меня внутри так все и оборвалось! Он это! Он…

      До меня стал доходить смысл сказанного.

- Ты, Степан, мог и ошибиться. Столько лет прошло. Отку­да он взялся, убийца твоего отца? Что-то ты не то говоришь. Может, показалось тебе?

- Нет, нет! Я бы его с завязанными глазами узнал! - Сте­пан опять растопыренной пятерней ткнул себя несколько раз в лоб. - Балакин! Он у меня вот тут сидит. Вот тут!

      Мне захотелось посмотреть на этого кровожадного Балакина.

- Ладно, пошли! - сдался я. - Только ты, Степан, не горя­чись и не делай глупостей.

     Мы спустились на первый этаж, прошли в ресторан. В зале пусто, только в дальнем углу у окна сидел единственный посе­титель - крупный пожилой мужчина.

Мы примостились неподалеку за соседним столиком. Сте­пан сел боком, я напротив. Незаметно стал разглядывать муж­чину. Крупный мясистый нос с горбинкой, крупный, раздвоен­ный подбородок, лицо неулыбчивое, серьезное. По упрямым складкам у рта - да по всему! - было видно, что человек он жесткий, с характером. Чем-то похож на актера Переверзева.

     Мужчина кинул на нас беглый взгляд и уставился в окно, лениво помешивая ложечкой чай. Потом, потягивая чаек, углубился в бумаги, лежавшие в раскрытой кожаной папке на столе.

   «Нет, такого голыми руками не возьмешь. Крепкий орешек, матерый волчище» - подумал я, искоса наблюдая за посетите­лем, якобы Балакиным, сыном кулака. Взгляд ожегся, скольз­нув по его большой ладони без одного пальца. Четырехпалый! Мне стало жарко. Жуть какая-то!

     Я заказал ярко-рыжей официантке обед, а Опарин заказал пива. Он держался и ничем не выдавал своего волнения, улы­бался, что-то весело болтал, тыкая пальцем в меню.

    Мужчина не спеша допил чай, собрал бумаги в кучку, зас­тегнул папку, засунул ее в модный красивый «дипломат» с хит­роумными замочками. Затем, вынув бумажник, аккуратно и важ­но рассчитался с официанткой, положил к бумажным купюрам мелочь - копейка к копеечке, поднялся из-за стола.

    Он прошел мимо нас, солидный, большой как паровоз, неся в руках «дипломат», обдав нас запахом дорогого одеколона и не взглянув в нашу сторону.

- Фу ты, ну ты - лапти гнуты! - не удержался от ехидной реплики Опарин. – Ишь, какой важный стал. Четырехпалый козел!

      Мы наскоро пообедали. Степан допил пиво, и мы удали­лись.

Вернувшись в свой номер, стали обсуждать ситуацию. Опа­рин настаивал и убеждал меня в том, что он не ошибся, и это все-таки тот самый Балакин и надо что-то предпринимать.

   Степан, не горячись. Он очень большой чиновник. К нему подступиться не так-то просто.

- Ну есть же у нас милиция, прокуратура, КГБ, наконец!

- Ну предположим, что это Гаврила Балакин. Ты заявля­ешь в органы. Но как ты докажешь, что это он убивал твоего отца? У тебя есть доказательства? Нет.

- Свидетелей нет. Доказательств никаких. Это точно...

- Ладно, рассуждаем дальше: их было трое, один из них Гаврила, двое других кто? Его братья?

- Я не разглядел тогда.

- Предположим, братья. А, может, другие мужики. Где они сейчас? Может быть, их и в живых-то никого нет. И фамилии у них могут быть другие. Ищи ветра в поле.

- Так ты, журналист, предлагаешь это дело оставить?

- Эх, Степан, Степан, ничего я не знаю...

      В коридоре послышались шаги грузного человека. Я выг­лянул в дверь и увидел спину удаляющегося Балакина; половицы жа­лобно поскрипывали под ним. Мы прилипли к окнам. Внизу к гостинице подкатила белая «Волга», и Балакин, выйдя из по­мещения, сел в «Волгу» и укатил.

- На «Волге» волчара ездит, - сказал устало Степан. – Видать, начальник…

   У меня возникла идея узнать фамилию важной персоны у дежурной или регистратора - женщина совмещала обе должно­сти. Я спустился вниз, ничего не сказав Опарину. Прикинувшись дурачком, как бы невзначай, спросил:

- Забыл фамилию этого товарища...

    Дежурная, зная, что я корреспондент, бесхитростно и охотно отозвалась:

- Товарищ Балакин. Гаврила Еремеевич. Из самой Москвы прибыли...

- Да-да... Забыл, знаете. Сколько раз встречались...

Вернувшись в номер, я сказал Опарину:

- Ты прав, Степан. Балакин он. Гаврила да еще Еремеевич.

      Опарин аж подскочил на месте.

- А я что говорил?! Гаврила Балакин. Все правильно! Его отца Еремеем звали. Точно! Все сходится!.. - Он заметался по номеру. -       Вот ведь, гад, даже фамилию не сменил. Тогда это просто было: уехал куда угодно, паспортов не было, фами­лию можно было любую придумать... Живуч, гад! Приспосо­бился, начальником стал, сука. Портфель больше себя носит. Нет, я тебя выведу на чистую воду! Выведу!..

      Я уже пожалел, что подтвердил предположения Опарина. Этого еще мне не хватало - вляпаться в историю с политичес­ким душком.     А Опарин расходился не на шутку.

- Он ведь, падла, и меня кокнуть хотел. Хорошо, что кони понесли. Убил бы запросто. Я его рожу на всю жизнь запомнил.

- Мало ли каких совпадений не бывает. Что, Гаврила Ере­меевич Балакин один на свете? - пытался возразить я Опарину.

- А пальцы! Пальцев-то у него четыре! Он же в юности себе палец отрубил из-за девки. Боюсь, сбежит гад. Что де­лать, журналист? - потерянно произнес Степан. И опять в его глазах появилась боль. - Завтра пойду в милицию. Нет, лучше в КГБ. Интересно, есть в Щучьем КГБ?

- КГБ везде есть. Может, та дежурная, которая нам улыба­ется, и есть агент КГБ.

- Да-а!.. - тоскливо выдохнул Степан, опрокидывая в себя содержимое «прицепа». - Вот встреча, так встреча... Если у них везде уши, то почему этот гад не сидит за решеткой, а гуля­ет свободно по стране и даже работает большим начальником? Почему, а-а?

     Я не знал, что ответить Опарину. За свою жизнь я всяких деятелей повидал и чувствовал, что не по зубам Опарину Балакин. У того, конечно же, громадные связи в партийно-хозяйст­венных кругах, да и сам он, как видно, очень большой началь­ник, шишка на ровном месте, и у него, как говорят в народе: «Все схвачено, за все заплачено!» Да и притом, столько лет прошло. Кому это нужно - распутывать все это?..

- Степан, сгоришь ты на своей правде. Затопчут. Дарвина в школе проходил? Выживает сильнейший. А этот Балакин силь­нее тебя. Кто ты и кто он? Обвинят тебя в клевете. И тебя же посадят... Чем ты докажешь его вину? Да ничем. Потом, если разобраться, то твой отец тоже принес немало бед Балакиным. Сам рассказывал, как он раскулачивал их.

- Да его отец-то кровопийца! Бедных и слабых грабил. Что у нас народ такой глупый, если революцию совершил, богатеев скинул?

       «Эх, Степан, Степан, сам того не ведая, ты поднимаешь такие сложные, философские вопросы!» - подумал я.

     Взгляд Опарина задержался на ноже-складне, лежавшем на столе. Это был его нож, которым мы резали колбасу, хлеб.

- Только не это. Сломаешь себе жизнь.

- Осторожный ты, журналист. А насчет «сломаешь жизнь», то она, считай, прошла, можно и поломать.

      Несколько раз Опарин бегал в ресторан, приносил выпивки и закуски. Вечер прошел в спорах и размышлениях. Степан то умолкал, замыкался и думал свою тяжкую думу, то порывался пойти в номер к Балакину. И черт его знает, кто был из нас прав. Он все же согласился со мной, что бучу поднимать пока не стоит. Надо подождать. Но опять же - ждать некогда, билет в кармане, и завтра он уезжает.

    Да, ситуация складывалась скверная. А я-то, журналюга долбаный, чего осторожничаю? Или уж, действительно, нас так приучили власти - не выступать против сильных мира сего? Или уж, действительно, мы представители самой древнейшей про­фессии, наравне с проституцией?

      Нож-складень я предусмотрительно убрал в свой портфель от греха подальше, а портфель сунул под подушку. Мало ли чего взбредет в голову пьяному мужику? Пойдет ночью в номер к Балакину и прикончит.

       Опарин спохватился:

- Складень где? Ты убрал? Да не волнуйся, журналист, я еще не рехнулся.

- Ладно, Степан, давай спать. Утро вечера мудренее. Ут­ром решишь, что тебе делать.

      Мы улеглись каждый на свою кровать. Опарин покрутил колесико радио на стене, оно молчало.

- Поздно уже, - сказал я. - Все нормальные люди уже спят.

- Интересно, а этот волчара спит или нет?

      Я не ответил, притворившись засыпающим.

   Интересная история получается, размышлял я, лежа на уз­кой кровати. Предположим, что Балакин убийца и сын кулака. Но ведь он каким-то образом сумел пробиться высоко наверх, что говорит об уме и ловкости данного типа. А, может, он все понял и осознал вину отца и свою, встал на сторону трудового народа, выражаясь банально? Куча всяких вопросов навалилась: а вдруг оборотень он, или просто притаившийся умный враг, а может...

   Я долго не мог уснуть, слыша, как Опарин ворочался, взды­хал, вставал в туалет, курил. Уснул незаметно.

   Утром, когда я встал, Опарин еще спал. Он лежал на живо­те, уткнувшись лицом в подушку, и упрямый хохолок торчал у него на макушке. Он не слышал, как я встал, умылся. Я старал­ся не шуметь и ходил на цыпочках.

    Утром я сбегал в местную редакцию, которая находилась непода­леку, а вернувшись из нее, застал Степана все еще безмятежно спящим как мальчишка. Проснувшись, он испуганно дернулся всем телом, соскочил с койки, спросив: «Сколько времени?»

- Рано еще. Спи...

    Степан поднялся, сделал несколько разминочных движений - тело у него жилистое и мускулистое. Загорелый. Сполоснул под краном лицо холодной водой, натянул брюки. Потом, согрев воды в банке самодельным нагревателем - две бритвочки на проводе, включенные в розетку, - стал бриться. Пошутил:

- Далеко еще нам до коммунизма. Горячей воды нет - бе­зобразие! Разговор о Балакине он не заводил, я тоже помалкивал.

- Как у тебя со временем, журналист?

- Я уже в редакцию сбегал, а ты все дрыхнешь. Со време­нем нормально, я свободен.

- Может, отвальную сделаем? Сегодня я ту-ту... отчали­ваю. В ресторанчик, может, сходим?

   Опарин тщательно побрился, освежился тройным одеколо­ном, достал из чемодана свежую рубашку, натянул пиджак.

- Галстука никогда в жизни не носил. Без галстука оно, ко­нечно не то, не тот вид. С галстуком солиднее. Ты галстуки давно носишь?

- С института. Дурная привычка, пережиток капитализма! - в тон Опарину ответил я.

     Степан осмотрел себя в круглое зеркальце, хохотнул:

- Ничо мужик. Сойдет за третий сорт! - он поправил хохо­лок. - А вот с этим чего делать, не знаю. Торчит, как у молодо­го. Как только я его не укрощал - и подвязывал, и шапку на ночь надевал и спал в ней, а толку нет, торчит и торчит.

   Мы спустились в ресторан. Ресторанчик, конечно, не ахти, так себе, как во всех райцентрах. Днем работал как столовая, и в нем обеда­ли сотрудники близлежащих контор. Сегодня народу побольше, чем вчера, но много пустых столиков. Мы выбрали место у окна. Окна в столовой-ресторане большие, во всю стену. Мода такая была везде, куда ни приедь.

Везде двух-трехэтажная гостиница из сили­катного кирпича, везде внизу ресторан с большими оконными проёмами. Веяние времени, ничего не попишешь. Зимой здесь холодрыга, наверное, но летом неплохо, светло и хороший обзор.

   Сделали заказ рыжей официантке: водки, пару бифштексов, салатики. Опарин, изучая меню, сказал:

- Не густо, конечно.

     Официантка принесла в графинчике водку, салаты. И уда­лилась, неся поднос и игриво виляя крутыми бедрами. Опарин разлил водку в граненые стопочки.

- Ну, погнали наши городских!

- Нет, - возразил я, поднимая стопку. - Погнали наши дере­венских! Впрочем, никто никого не должен гнать. Давай за твой отъезд. Чтоб у тебя все хорошо было.

- Сон сегодня видел, - начал рассказывать Степан, выпив стопку. - Отца видел. Молодого. Красивого. Ну и спрашиваю я у него, у отца, про Балакиных. Чего, спрашиваю, делать мне с твоим убийцей, с Гаврилой. Встретил, говорю, я его вчера живо­го, здорового...

    Я насторожился. Нет, не покидала эта тема Опарина, не покидала. Даже ночью во сне не давал покоя ему этот Балакин.

- Спрашиваю отца, а он, представь себе, молчит. Спраши­ваю еще раз, а он молчит и улыбается. Говорят, покойники никогда в снах, если привидятся, не разговаривают... Что ты ска­жешь, журналист? Вы же люди образованные. К чему сон, не знаешь?..

     Степан разлил по второй. За окном послышался шум двигателя, скрипнули тормоза. Рука Опарина с графинчиком застыла над столом. Белая «Волга», сияя белизной и никелем, останови­лась напротив гостиницы. Привезли Балакина. Шофер угодливо распахнул перед ним дверцу. Балакин с трудом вылез из маши­ны и гордо прошествовал в гостиницу с «дипломатом» в руке.

- Барина привезли. Вот сучара! - сказал отрывисто Опарин и опрокинул в себя стопочку. И его добрые глаза стали жесткими.

     Все районное начальство, конечно же, поднято по боевой тревоге в связи с приездом большого начальника, подумалось мне. Тут тебе и лучший одноместный «запасной» номерок для важных персон с коврами и хрустальной сервировкой, тут тебе и райпотребсоюз в полном услужении, тут тебе и банька деревен­ская со всеми причиндалами, а если надо, то и с девочками. Могут и в номер бабенку предоставить. Вот эту, например, огненно-рыжую официанточку, игривую и темпераментную, как все рыжие. Балакин, конечно, уже староват для таких дел, но чем черт не шутит?

     В ресторане Балакин не появился. На улице снова послышал­ся звук отъезжающей «Волги», мелькнул ее белый бок, гордый профиль Балакина в салоне. Степан проводил машину недобрым взглядом. Я удивлялся способности опаринских глаз: вот они наи­вно-добродушные, вот они озорные, вспыхивают от радости, вот темнеют от гнева так, что мне становится неуютно и грустно.

- Вздрогнем! - сказал Опарин, улыбнувшись и подымая сто­почку. Глаза опять стали небесно-голубыми и добродушными.

- Вздрогнем!

    В ресторане мы просидели до вечера. Многочисленные обедавшие ушли, потянулась всякая шушера: одиночные алка­ши, залетные деревенские жители, притащилась какая-то шумная тетка с мешком, два лохматых парня. Они принесли с собой бутылку и, поставив ее под столом, незаметно распивали. Ры­жая официантка бойко стучала каблучками, она сдернула поли­этиленовую пленку со стола, где вчера сидел Балакин, сняла ста­рую скатерть и постелила новую, белоснежную, накрахмален­ную, с бугристыми складками крест-накрест. Пленку поверх скатерти стелить не стала, как это было на других столах.

      И вот он появился. Конечно же, это был он, Гаврила Еремеевич Балакин со своим неизменным «дипломатом» и твердока­менным значительным лицом. Он сел за столик с белоснежной скатертью, что-то похожее на улыбку мелькнуло на его лице - он увидел нас. Я легонько склонил голову в знак приветствия. Он ответил тем же. Официанточка запорхала по залу, она уже несла на подносе ужин на одной руке - ловко у нее это получа­лось. «Ишь, как стелется перед столичным начальством, - по­думалось мне. - Вышколили бабенку».

      Степан был в подпитии и не спускал глаз с Балакина. Он все порывался пересесть к его столу. Я решил взять инициативу в свои руки. Бросив «Не волнуйся!», я направился к важному лицу - у меня как раз кончились спички.

- Простите, прикурить не позволите?

     Балакин пронзил меня насмешливо-оценивающим взглядом. Вздрогнули густые брови, разомкнулись губы.

- Я не курю.

- Извините.

       Легкая ирония тронула его жесткие губы, и он сказал роко­чущим баском, вынимая зажигалку из кармана пиджака:

- Какая проницательность!

     Балакин небрежно щелкнул красивой зажигалкой, поднес мне огоньку. Совсем близко я увидел его лицо и цепкие уверен­ные глаза.

- Для друзей ношу, знаете...

- Благодарю Вас!

      Балакин жестом показал на стул. Я присел.

- Журналист! - я вынул удостоверение.

     Он не стал в него заглядывать, махнув рукой.

- Местный?

- Приезжий. Из областной.

- По какому делу, если не секрет?

- Да мелочевка. Местное начальство никак не может баб­ке крышу починить. Протекает крыша, ну вот она и пишет во все концы.

- Делать им нечего, бабкам этим, - незлобиво отозвался Балакин. - А я тружусь в министерстве сельского хозяйства, кан­дидат сельскохозяйственных наук. Приехал, знаете, на местный элеватор. Элеватор большой, мощный, а порядку мало. Приехал тоже с проверкой...

      Рыжая официанточка принесла небольшую кастрюлю с борщом, наполнила половничком тарелку, подобострастно придвинула ее клиенту, положила приборы, оставив кастрюлю на столе. Официантка уплыла, ласково пожелав клиенту приятного аппетита. Балакин стал не спеша есть. Я сделал по­пытку уйти, но Балакин остановил меня:

- Не спешите. Поговорим о сельском хозяйстве. Разговаривая с Балакиным, я не заметил, как за столиком оказался Опарин. Он сделал вид, что внимательно слушает го­ворившего.

- А вы, товарищ, местный? - обратился Балакин к Опарину.

- Нет, мы приезжие. Мы - рабочий класс, - рассмеялся Сте­пан. - Мы люди необразованные, трудовая кость... так сказать...

- Нет, ну зачем вы так, - благодушно рокотнул Балакин, смачно поедая борщ. - Все мы вышли из народа. Власть у нас рабоче-крестьянская... А знаете, - обратился он ко мне, - я люблю журналистов и писателей. Особенно которые про дерев­ню пишут. Хлеб - он всему голова! - Балакин говорил снисходи­тельно, и непонятно было - искренне он говорит или нет.

    Я всегда удивлялся способности больших чиновников гово­рить много и ни о чем пустыми, обкатанными, вроде бы верными фразами.

   Балакин начал разглагольствовать о сельском хозяйстве, его проблемах и о том, что делается у них в министерстве, чтобы поднять, наконец, сельское хозяйство на должную высоту.

- Можно я скажу? - подал свой голос Опарин. - Я так пони­маю: ничего хорошего в нашем сельском хозяйстве не будет... - он замялся. - Пока...

- Почему вы так считаете? - Балакин с интересом уставил­ся на говорившего.

- Потому, что окончание на «у»! - разозлился вдруг Степан. - Пока такие вот хмыри у власти!

      У Балакина сомкнулись брови на переносье, он перестал же­вать. Степан же хохотнул хриплым смешком, сделал улыбку-гри­масу и стрельнул глазами в Балакина.

- Не понятно, что ли? А вы, господин хороший, знаете меня!

       Балакин пристально вгляделся в Степана, отложил ложку.

- Что-то не припомню.

- Знаете, знаете, чего там! - хохотнул опять Опарин. Он явно валял ваньку. - Встречались мы с вами на одном совещании!

      Балакин метнул на Степана прищуренный молниеносный взгляд, нахмурился. «Волк насторожился!» Я внутренне подо­брался, приготовившись к неожиданному.

- Степан, ты что-то путаешь, - сказал я Опарину как можно спокойнее. - Человек из столицы, из самой Москвы.

- Ну и что? А я недалече, из Новомосковска!

       Балакин изобразил улыбку:

- Ну, наверное, встречались на каком-нибудь совещании или слете передовиков. Вы, случайно, не передовик?

- Точно, слете передовиков! У меня батя тоже передо­вик был. Ударник коммунистического труда. Да ты его зна­ешь, Гаврила!

      Степан шпарил на «ты» и назвал столичную персону Гав­рилой! Его понесло. Я пытался наступить ему на ногу под столом, но куда там!

     Опарин порылся в своем пиджаке, вынул замусоленную записную книжку, нашел в ней маленькую фотографию отца и сунул ее под нос Балакину.

- Вот он, мой батя. Ты его знаешь. Да знаешь! - повторил он твердо, не спуская своих светлых глаз с собеседника.

       Балакин взял фото, посмотрел, хмыкнул и вернул обратно.

- Извините, этот человек мне не знаком.

- Не знаком?! - повысил голос Опарин. – Как не знаком?

- К сожалению, нет.

      Я увидел, как в темных глазах важного чиновника мель­кнул, нет, не испуг, а какое-то беспокойство. Врал он уверен­но. Я же был убежден, что узнал он отца Опарина, узнал.

- Значит, не узнаешь?! - взвился вдруг Степан. - Не узнаешь, волчара?! Вспомни, как ты его топором! Вспомни, как ты его убивал. Вспомни! А я был тому свидетель - ма­ленький такой пацанчик. В тулупе, помнишь?! Ты и меня хо­тел!.. - Степан не находил слов.

      Вот теперь я увидел в глазах важной персоны тревогу. Но он себя сдерживал и виду не подавал. Сидел твердо, и ни один мускул не дрогнул на его властно-холеном лице. На­зревал скандал, а может быть, и драка. Надо что-то делать. Я положил свою руку на руку Степана, почувствовав ее мел­ко-знобкую дрожь.

- Степан!

- Отстань! Он же убийца! Я из-за него, бандюги, сиротой стал, отца потерял. Он мне всю жизнь исковеркал.

- Не понимаю я вас что-то, - Балакин спокойно вытер губы бумажной салфеткой, сказал громко и властно:

- Ты чего, мужик, развыступался?! Я ведь тебя, как ко­зявку придавлю!

- Меня?! Как козявку?!.

- Чего смотришь? Именно тебя. Как козявку - хлоп! И нет человечка!

     Суров мужик! Вот и показал он свои волчьи зубы. Наказы­вал я Степану воздерживаться, нет, дурак, не послушал. Лицо Опарина стало бледным, он застыл от наглости Балакина. Это длилось несколько секунд.

- Не дрейфь, журналист. Убивать гада не буду. Я его про­сто! - Степан вдруг схватил недоеденную тарелку и опрокинул ее на голову Балакина; по холеному лицу чиновника поползли картошка, свекла, капуста, потекла красно-бурая жижа, похожая на кровь. Все произошло быстро и неожиданно.

      Я обалдел. Обалдел и Балакин, истуканом сидя с тарелкой на голове. Наконец она слетела с его головы, шмякнулась о стол. Описав кривую на столе, упала со звоном на пол, расколовшись на части. Тут я снова увидел глаза волка, они вспыхнули злобой. Сейчас волк прыгнет!

     Увидев неладное, спешила к нам ярко-рыжая официантка. Редкие посетители изумленно повернули головы в нашу сторону.

«Сейчас будет схватка! Волк такого не простит!» - снова мелькнуло в мозгу. А Степан, не давая Балакину опомниться, сдернул со стола кастрюлю и также опрокинул на голову Бала­кина, прихлопнул сверху кулачищем, и кастрюля, как каска, на­лезла на голову по самые уши.

Да-а! Вот это номер!

     Степан нервно дернул плечами, грустно улыбнулся. Изум­ленная рыжая официантка застыла на полдороге к столу. Кто-то из посетителей громко захохотал. Один из лохматых парней про­тянул хрипло, указывая пальцем:

- Во-о, бля... Фараон! Тевтонец!

- Чего сидите? Идемте. Враг повержен, но не убит. А по­мощь ему окажут, - поторопил Опарин.

      Балакин судорожно пытался содрать с головы кастрюлю, но это у него не получалось - глубоко засадил ее Опарин своим крепким шахтерским кулачищем. Дорогой костюм Балакина и рубашка облиты борщом, белоснежная скатерть тоже.

      Я соскочил со стула.

- Идем спокойно! - бросил негромко Степан и двинулся к выхо­ду. Я поспешил за ним. - Спасибо за обед! - сказал он обомлевшей официантке. - Все очень вкусно. Деньги на столе. Сдачи не надо.

      Мы прошли мимо столов с ошарашенными посетителями, вышли из ресторана, прошли мимо дежурной; впереди Опарин, я - за ним. Возле лестницы на второй этаж я шепнул Степану:

- Иди вниз, через хозяйственную дверь. Жди в скверике, где обелиск. Я за чемоданом.

- Понял.

      Я мышкой проскользнул в номер, схватил опаринский чемо­дан, кинулся к выходу. На лестнице послышались возбужденные голоса людей. Впереди вышагивала толстая завзалом, за ней семенила рыжая официантка, позади еще кто-то. Я прижался к стене, метнулся обратно. Куда бежать?! Лестница на чердак! Люк закрыт на замок. Что делать?!

      Я прошмыгнул в полуоткрытую дверь в чужой номер. Две девицы в комнате чего-то весело щебетали. Увидев меня, за­молчали в изумлении и открыли рты.

- Тс-с!.. - приставил я палец к губам. - За мной гонятся.

- Кто? - шепотом спросила одна. - Милиция?

- И милиция. И КГБ. Все.

      Девицы еще больше открыли рты. Одна из них на цыпочках подошла к двери, прислушалась и закрыла дверь на ключ.

- Как интересно! - прошептала она.

     В коридоре протопали дружные шаги. Я замер у двери с чемоданом в руках. Голоса: «Сейчас проверим!» - «Заперлись, наверное, хулиганы» - «Один-то корреспондент!..» Голос дежур­ной: «Они в другом номере живут». Топот ног в обратную сторо­ну. Стихло. Видимо, дежурная открыла наш номер своим ключом, и люди вошли туда. Опять громкие голоса в коридоре: «Я бы их видела, но никто не проходил» - «Да здесь они где-то...» - «Надо вызвать милицию!» - «Позвонили уже...»

      Стало тихо, толпа, по-видимому, спустилась вниз. Я отды­шался. Надо как-то выбираться из гостиницы. Как там Степан? Поезд его уходил вечером. До вечера еще далеко, и на улице светло. И каждый шаг в маленьком городишке на виду.

      Кто-то постучал в дверь. Я так и обмер. Снова настойчи­вый стук.

Девица показала пальцем под койку. Делать нечего - я бы­стро залез под койку. Девица набросила халатик на чемодан. Подруга плюхнулась на кровать, придавив меня металлической сеткой.

- Кто там?

- Девочки, откройте. Техничка я.

- Мы заняты! Мы отдыхаем!

      К первому голосу присоединился другой, требовательный. Я узнал его - это был голос дежурной.

- Откройте! - И снова стук в дверь, бьющий по мозгам. Одна из девчушек открыла дверь. Та, что лежала надо мной, так и осталась лежать, прижав меня к полу своим задом.

- Девочки, вы когда уезжаете?

- Еще не скоро.

- Вы заплатили за номер?

- Конечно заплатили. Об чем речь. Мы девочки аккурат­ные, - заворковали девицы.

      Дежурная ушла. Я вылез из-под кровати. Отряхнул костюм. Ясно, что женщины приходили не к жительницам номера. Они искали нас.

«Так, спокойно! Трезвость и расчет! Что-то у тебя, журна­лист, совсем коленки подкосились. Под койку со страху забрал­ся», - сказал я себе.

      Девицы набросились на меня с вопросами. Я им безбожно врал. Показал свое журналистское удостоверение.

- А от кого вы прячетесь? Может, вы шпион? - по-смешно­му округлила свои зеленые глаза девчонка, что побойчее.

     Пришлось рассказать, что я спасаю друга, который врезал одному алкашу, привязавшемуся в ресторане, а начальство выз­вало милицию. Друг только что освободился из тюрьмы, едет домой, а милиция у нас, знаете, какая дурная? Пострадает не­винный человек... - что-то в этом духе. Проблема вынести че­модан из гостиницы. Девицы согласились в том, что милиция у нас тупая, и с радостью изъявили готовность мне помочь.

- Выходите из гостиницы, а чемодан мы спустим на веревке.

- Нет, чемодан увидят и подумают, что кого-то обокрали, - возразила другая, жопастенькая, та, что лежала на мне.

      Одна из девчушек спустилась вниз на разведку. Вернув­шись, она сказала, что в коридорах тихо и никого нет. Только в ресторане какой-то шум, и там стоят два милиционера.

   Мы осторожно вышли из номера, девчушки впереди весело болтали и подавали мне знаки. Одна пошла к дверям ресторана, другая закрыла меня своим телом. Я юркнул в противополож­ную от главного входа хозяйственную дверь и вдоль стены про­шел в конец здания, успев сказать им на прощанье «Но пасаран!» Они не поняли, но довольные, рассмеялись.

       И вот с чемоданом в руках я в скверике напротив. Зашел в кусты, отдышался от волнения. Через какое-то время раздался легкий шорох, кусты раздвинулись, и появился Опарин.

     ...Было тепло. В светлом безоблачном небе шныряли лас­точки. Неподалеку белел мраморный обелиск первым район­ным большевикам, погибшим за Революцию. Небосвод поти­хоньку желтел, темнел, и погружались в сумерки близлежащие дома, деревья.

- Интересно, кто же милицию вызвал? - поинтересовался Опарин.

- Только не Балакин. Ему этот шум ни к чему. Скорее всего, это сделала дежурная или ресторанные работники.

- Вот я под старость лет и хулиганом стал, - улыбка трону­ла губы Опарина. - Как думаешь, журналист, сняли они ему ка­стрюлю с башки или нет? Я ее крепко насадил. А то ведь в Курган надо будет мужика везти. К самому Илизарову.

     Парадокс какой-то - сын первого сельского активиста и ком­муниста прячется в кустах неподалеку от обелиска расстрелян­ным коммунарам. И от кого прячется? От сына кулака и от со­ветской милиции! А советский журналист ему в этом помогает.

- Фамилии отца нет на обелиске?

- Нет. Он же своей смертью помер. А это обелиск тем, кого белые расстреляли...

      Мы сидели в кустах как партизаны. Наблюдали сквозь зе­лень за дорогой, редкими прохожими. Курили. Рассуждали о жизни.

- Сейчас другие ветры подули, журналист. А какие ветры, непонятно. Генсек Горбачев все про какое-то «новое мышле­ние» рассказывает, про «новые подходы». Что это за подходы, не знаешь? Чует мое сердце - не к добру все это.

- К сожалению, не знаю...

- Ох, не к добру это... - повторил Степан мрачно, втыкая окурок в землю.

- Степан, напиши заявление своей рукой прямо сейчас. Я передам его куда следует. Опиши все как было.

- Не буду я ничего писать. Ну их всех подальше...

- Обиделся на всех, что ли?

- Без толку все это. Ты мне вчера все правильно растолко­вал. Стая волков не допустит меня и близко...

- Домой приедешь - напиши заявление в КГБ. Балакин в Москве, ты рядом. Я думаю, что разберутся, - не унимался я.

- Ни хрена не разберутся. Ну их всех подальше, журна­лист. Давай не будем об этом.

     Мы еще посидели в кустах, где алкоголики обычно распивали бутылки - их в сквере полно валялось.

- Ну что же, пора! - сказал Опарин. Был он не грустен и не весел. Отрешенный какой-то от всего.

     Я согласился. Сказал:

- Иди за мной, пойдем поодиночке. Чемодан понесу я. Если привяжутся, то отбрешусь.

      Так и сделали. Шли дворами, закоулками. В желто-синем небе летели звонкие голоса подвыпивших женщин, шедших навстречу. Мы обошли их стороной. А бабы тянули озорными голосами:

- Виновата ли я, виновата ли я, виновата ли я, что дала-а?..

- Конечно не виновата! - хмуро прокомментировал Опа­рин. - Очень даже хорошо, что дала. А я вот виноват. Эх, Рос-с-си-я...

      Выбрались потихоньку из центра, двинулись окольными пу­тями к вокзалу. Возле вокзала кусты, деревья; тут же автовок­зал, масса людей, автобусы, железнодорожные составы. Непо­далеку темнела махина элеватора, на который приехал Балакин.

          Опарин повеселел и сказал шутливо:

- Жаль, не прищучили мы эту щуку в городе Щучье.

      Нет, не глуп он, Опарин, от слова «опара», этот невысокий крепенький мужичок из зауральской деревни Белоярка. Не глуп. И чувство юмора имеется.

       Далеко, за элеватором, встал сноп света, это шел поезд. Степан Опарин взглянул на часы:

- Это мой. Тютелька в тютельку. Мы двинулись к перрону.

     Поезд «Владивосток-Москва» подошел тихо, зашипели тор­мозные системы, забрякали буфера, застучали открываемые двери, закричали проводницы. Мы быстро нашли нужный вагон. Степан подал билет проводнице.

        Постояли. Помолчали. Прижались друг к другу.

- Ну, бывай, Степан.

- Бывайте.

    Опарин легко вскочил на подножку вагона, занес чемодан в тамбур, но уходить не спешил. Объявили по радио об отправле­нии. Гремит железяка, перекрывая вход, проводница встала на нее с флажком. Степан, грустно улыбаясь, машет мне рукой из-за спины проводницы. Вагон бесшумно дернулся, поплыл.

      Поезд растворился во мраке надвигающейся ночи.

    Я пошел через колдобины, ямы, вдоль железнодорожных путей, назад в гостиницу. «Еще одна встреча. Еще один хороший человек уехал», - подумалось мне. За свою журналистскую ра­боту я всяких людей повидал. Что Опарин был неплохим, то в этом я не сомневался. Я представил, как сейчас приду в гости­ницу, начнутся вопросы-допросы, привяжется Балакин. А что он привяжется, то это уж точно. Большой чиновник просто так не оставит этот позор, что приключился с ним. Может быть, в гос­тинице меня и милиция поджидает, кто его знает...

     Я представил грозного Балакина с кастрюлей на голове и мне стало по-настоящему смешно.

     Из темноты, как дракон, как какое-то чудище, выскочил грузо­вой состав, вагоны с грохотом проносились мимо, обдавая гулом и ветром. Не останавливаясь, товарняк пронесся мимо станции.

    А Степан Опарин несется сейчас прочь от родных мест, в сторону Москвы, в подмосковный угольный, в Новомосковск. Две тысячи километров, двое суток езды... Он, наверное, стоит у окна и вглядывается сквозь темень в родные места. А колеса стучат и стучат...