Гром небесный (1)

*

                                  Предисловие

В 1957 году французский писатель Бернар Клавель написал замечательную повесть «Le Tonnerre de Dieu» (qui m'emporte)  - «Гром небесный» (Кто меня одолеет). 

Это история повествует о полутора годах  из жизни двух главных героев –  пожилого француза Леандра Дюрана, чья артистическая карьера не задалась, и девицы легкого поведения Симоны.  Рассказ ведется от имени Симоны.

Разочарованный в жизни, Леандр раз в неделю отправляется в Лион - напиться  в каком-нибудь кабаке и забрать из приюта, чтобы  привезти домой,  очередного бездомного пса.   Похоже, руководствуясь теми же чувствами,  Симону Леандр забирает из борделя  и привозит в дом, расположенный в горной долине, где он живет со своей женой.

 Динамика и драматизм разворачивающихся событий захватывают читателя. Герои преодолевают все трудности, и -  добро, как водится, побеждает зло.

В 1965 году по повести был поставлен франко-итальяно-германский  фильм, где роли главных героев исполнили бесподобный Жан Габен и Мишель Мерсье, известная нашему зрителю по роли великолепной Анжелики.

Авторы фильма несколько изменили обстоятельства и характеры действующих лиц, что-то исключили, что-то добавили в развитии сюжета. В фильме, полюбившемся и нашему зрителю,  добро так же, как  и в повести, торжествует.

Повесть Клавеля на русском языке, насколько я знаю, не издавалась. Предлагаемый перевод повести «Le Tonnerre de Dieu» я сделал в 80-х годах прошлого века. Подредактировав, представляю его на суд читателя.

В Макспарке текст печатается последовательно в пяти частях, однако желающие могут его прочесть и при желании скопировать в «Проза.ру» по ссылке   http://www.proza.ru/2014/05/23/1705

Бернар Клавель

Гром небесный

(Кто меня одолеет)

Bernard Clavel
Le Tonnerre de Dieu (qui m'emporte)

Перевод с французского В. Микина

 Часть первая

1

 Столько всего приключилось со вчерашнего дня, - аж голова кругом идет. Надо бы со всем этим что-то решать, а вот  что – ума не приложу. Нужно все обмозговать спокойно, только это не так просто. Правда, никто меня и не торопит. Единственное, что мне хочется - так это еще потянуть время, не думая ни о чем,  и отдохнуть, - хоть немного. Вообще-то, если бы я не была тогда такой усталой, все могло обернуться иначе.

 Дело в том, что последние два дня я почти не спала. И много курила. Башка была как чугунная. Когда я уходила от моего последнего клиента, было два часа дня. Марсель был в отъезде, - уже больше недели. Вообще-то я не люблю, когда он уезжает. Но тут я сразу подумала, что можно воспользоваться свободой и отдохнуть. Только есть очень хотелось. И вот, перед тем как подняться к себе в комнату, я направилась к Джо, чтобы купить сэндвичей. Решила, что так будет быстрее, чем обедать в ресторане. Я могла бы их съесть в постели и тут же заснуть.

Только я открыла дверь бара - подлетает ко мне Маринетта.

 - Слушай, - говорит, -  здесь у нас тот самый Брассак. Заходи, ты обхохочешься.

          Наши мне часто говорили про этого Брассака, да все было как-то не до него. И уж тем более -  сейчас. У меня всегда так: когда хочу спать, - мне ни до чего. А Маринетта все не отставала. Отказаться просто так было как-то неудобно.  Что придумать - я не знала.  Я пошла и села  к столу, - это было проще,  чем изобретать отмазку.

 За столом была вся  наша шайка-лейка и еще один здоровенный субъект,   коренастый и толстый, - он, явно, успел уже крепко набраться. Маринетта меня усадила рядом с ним. Я сразу подумала, что он смахивает на комика Рэмю. И жесты у него тоже были какие-то не натуральные.  Только  акцент у него был южный. Мне еще раньше говорили  наши, что он манерами похож на   актера провинциального театра. И еще рассказывали, что он достает всех своими рассказами о театре и о бродячих собаках, но тут уж надо перетерпеть, потому что он после того,  как пропустит стаканчик- другой, начинает сорить деньгами направо и налево.

Закончив свою очередную  историю, он повернулся ко мне, и тут Маринетта сказала ему:

 - Это Симона, славная девочка.

Он меня разглядывал некоторое время, а потом заявил, что, пожалуй, бог слепил меня получше, чем ее. Все засмеялись, а Маринетта сказала:

 - Если она тебе нравится, - не стесняйся, Брассак, она у нас совсем новенькая.

 Он взял меня за подбородок, как это делают старики, когда разговаривают с детьми, и посмотрел мне в глаза. От него пахло перегаром. Я к этому привыкла, притерпелась, а только все равно было противно. И потом еще что-то меня стесняло. Я тогда подумала, что это из-за того, что он меня слишком пристально разглядывал, но сейчас мне кажется, что тут было и еще что-то другое. Что-то такое в его глазах. Это трудно объяснить. Я видела, что он уже крепко выпил, только глаза у него были почему-то не пьяные.

От этого ощущения мне стало как-то не по себе. И притом до такой степени, что когда он спросил меня о возрасте, у меня не было даже желания его приуменьшать, как это всегда делают, если клиенту за сорок. Маринетта видела, что я не в своей тарелке, и поспешила сказать:

 - Да, ей двадцать шесть, но она всего полгода в работе.

 Брассак спросил меня, как я сюда попала, потом, наконец, отвел глаза, чтобы налить себе вина. Мне хотелось спать, я чувствовала себя усталой, но уже не так, как раньше. И, кроме того, я настолько свободно владела всей этой классической саморекламной трепотней, что мне не стоило большого труда выдавать ее по первому требованию. При нашей работе часто встречаются  такие вот типы, которые просят рассказать о твоей жизни. Они вечно воображают, что до них этот вопрос никто тебе не задавал. А иногда начинают делиться с тобой своими чувствами, и, как правило, начинают сетовать по поводу того, что двадцатилетние девушки опускаются до панели. Сначала они казались мне смешными. Сейчас я уже не обращаю на это внимания. Я давно поняла, что все всегда кончается одинаково, и что ходят они к нам вовсе не ради удовольствия нас пожалеть. Короче говоря, все это - часть нашего ремесла. И у нас как везде: кто лучше подаст свой товар, у того и дела лучше идут. Слава богу, я пока не очень износилась, поэтому мужчины верят мне, когда я им говорю, что я дебютантка. Вот чего никогда не надо забывать - так это говорить, что ты занялась профессией из-за несчастной любви. Воображать, что девушка предлагает себя всем мужчинам из-за того, что один из них ее отверг, - это одна из вещей, которые их больше всего заводят.

 Когда я закончила, Брассак спросил, нравится ли мне мое ремесло. Я сказала, что нет, но жить ведь чем-то надо. Потом, наверное,  из-за того, что он злил меня своей настырностью, и еще потому, что я чувствовала, как усталость все больше сковывает мне поясницу, я добавила:

 - А вообще-то все мужики козлы.

Все расхохотались. Брассак не смеялся. Наоборот, он стал орать, что я права. Потом он повернулся ко мне. Он театрально поднял руки, и это опять всех рассмешило. Не обращая на это никакого внимания, он сказал мне:

 -  Малыш, ты ошибаешься. Я, Антонин де Брассак, докажу тебе, что ты  ошибаешься.

 Он расплатился и поднялся. Какое-то время он покачивался на месте, потом, когда обрел равновесие, сказал мне:

- Идем, малыш.

 Я сказала ему, что не желаю терять время с ненормальным, который будет читать мне проповеди. Маринетта тут же мне сказала:

- Ты что, дура?  Иди!

Брассак перегнулся к ней через стол. Казалось, что он готов ее раздавить:

 - Ты, рыжая, заткнись. Если я забираю малышку, так это не для того,  чтобы с ней переспать. Ты поняла?.. Нет, не для того!

 Вся компания за столом помирала со смеху. Я еще раз сказала, что не желаю терять время. Тогда Брассак вытащил из кармана свой бумажник и положил передо мной пять купюр по тысяче франков. Я немного поколебалась, потом сгребла деньги и пошла за ним. Обернувшись, чтобы попрощаться, я увидела, что  Маринетта состроила презабавную рожу.

 На улице Брассак повторил мне просто:

- Идем, малышка, ты об этом не пожалеешь.

 Я думала, что мы поднимемся в мою комнату. Но нет, он двинулся куда-то по улице. Я шла за ним, не говоря ни слова,  до самого вокзала де Перраш. Мы вошли в буфет. Он нашел свободный столик и усадил меня на стул напротив себя. Когда пришел официант, я заказала себе грог, потому что замерзла. Брассак взял для себя бутылку красного. Мы выпили, и Брассак некоторое время не произносил ни слова. Улица немного взбодрила меня, но в помещении буфета было полно народу, и гул разговоров опять стал нагонять  на меня дремоту. Я опустила голову на стол.

 Было жарко. Я не спала по-настоящему, но постепенно сон одолевал меня все больше. Мне было хорошо. Время от времени я открывала глаза. Напротив меня, облокотившись на  стол и продолжая пить, сидел Брассак.

 Потом, похоже, я уснула. Когда я вновь открыла глаза, на столе стояли уже три пустые бутылки. Увидев, что я смотрю на него, Брассак заговорил. Сначала я его слушала, потому что меня забавлял его акцент, потом  я уже больше не обращала внимания на слова. Помню только, что он все толковал о каком-то шелудивом псе. И еще он повторил несколько раз, что я тоже бедная собачонка, но что он меня спасет, что у всех самок должны быть детеныши. Его акцент уже больше не развлекал меня, и потом я слишком хорошо знала пьяных, чтобы придавать значение их рассуждениям. В конце концов, я уснула по-настоящему. Когда он меня разбудил, на столе перед ним стояли пять пустых бутылок. Он медленно поднялся. Полусонная, я двинулась за ним. На улице было холодно. Вечерело. На бульваре Верден уже зажгли световую рекламу. Когда мы вошли в зал ожидания, я взглянула на часы.  Было уже половина шестого. Я спросила Брассака, что он собирается делать, и он мне ответил:

- Не беспокойся. Идем.

 Ему как-то удавалось еще идти, но язык его заплетался. Дремота все больше одолевала меня. В каком-то тумане я вдруг подумала о том пути, который мне придется проделать, чтобы вернуться обратно. Он мне показался очень длинным. И еще я вспомнила о скамейке в буфете.  Она была гораздо ближе. Я бы с удовольствием осталась там. Брассак возвратился от окошка кассира. Я стояла, не двигаясь, возле входа. Люди задевали меня своими чемоданами. Брассак подтолкнул меня к проходу на контроль, и поток пассажиров вынес меня на платформу. Перед дверью вагона я заколебалась. Я вспомнила, что никогда нельзя соглашаться идти с клиентом куда-нибудь,  кроме моей комнаты или отеля. Но я была все еще полусонная и не очень-то соображала. Вдобавок, войдя в вагон, я увидела, что это не поезд дальнего следования,  а пригородный. Наверное, это меня и успокоило окончательно. Как только я устроилась, я тут же заснула.

 * * *

          Я не помню, как мы ехали. Вспоминается только гул, какие-то толчки и огни, которые иногда проносились мимо.

          Когда мы вышли из поезда, холодный ветер сразу прогнал мой сон. Было темно. Поезд уже ушел. Я дрожала от холода. Брассак взял меня за руку и сказал:

          - Идем!

          Поскольку я сопротивлялась (сама, впрочем, не знаю, почему), он спросил меня, - может я не выспалась?

          Я огляделась вокруг. Несколько человек вышли из здания вокзала. Станционных служащих не было видно. На вокзальной стене, рядом с часами, я увидела освещенную лампой эмалированную  вывеску. На ней – большие красные буквы – «ЛУАРА». Было без четверти восемь.

          Я ничего не понимала. Мне всегда казалось, что Луара – это название департамента, а не города или поселка. У меня, наверное, было забавное выражение лица, потому что Брассак рассмеялся и спросил:

          - Что ты ищешь? Не бойся, ты не заблудилась!

          Я спросила, где мы находимся, и это его рассмешило еще больше.

          - Где мы находимся? Господи, да в Луаре же! Вон, посмотри, - «Луара», - там написано достаточно крупно.

          Он закашлялся, сплюнул на блестевшие в темноте рельсы, и добавил:

          - Ну, идем, мы еще не пришли.

          Постепенно холодный ветер привел меня в чувство, и я смогла  идти. Я некоторое время пыталась сообразить, где я оказалась, вглядываясь в темноту, окружающую нас. Я не видела нигде огней, кроме той вокзальной лампы. На платформе уже никого не было. Что же, подумала я, - раз я до сих пор следовала за этим человеком, то самое простое будет пойти спать туда, куда он меня приведет.

          Сначала мы шли по асфальту. Было по-прежнему темно, но дальше впереди светились окна, которые иногда скрывались за деревьями. Дойдя до первых домов, мы повернули направо по маленькой улочке, которая поднималась в гору. Дорога была неровной, фонари были далеко один от другого. На мне были туфли на высоких каблуках, и ступни подворачивались на каждом шагу. Скоро мы вошли в сплошную темноту. Домов больше не было. Дорога шла вверх все круче, и по шуму ветра в сухой листве я поняла, что вдоль дороги росли деревья.  Было слышно даже, как скрипели их ветви. Брассак по-прежнему держал меня за руку. Его пальцы и ладонь были шершавыми. Я, наверное, сжала его руку сильнее, потому что он спросил меня, не боюсь ли я. Я ответила, что нет, но я думаю, что в действительности мне было немного страшно. Во всяком случае, если я боялась, то не его. Не знаю почему, но у меня не было ощущения, что этот человек мог бы сделать мне что-нибудь дурное.

          В какой-то момент мне показалось, что такое со мной уже когда-то было, но я слишком устала, чтобы копаться в воспоминаниях. Между тем дорога под ногами становилась все более каменистой, и я несколько раз споткнулась. Брассак приостановился, чтобы спросить, не устала ли я. Я сказала, что устала, и что меня извели мои туфли.

          - Если ты устала, нам нужно найти машину.

          Мы остановились. По тому, как он говорил, я поняла, что он немного протрезвел. Я спросила, много ли нам еще идти. Он сказал:

          -  Да, четыре километра. И там, выше, дорога поднимается еще круче.

          Я вздохнула. Мы вернулись к последнему дому деревни. Ставни были закрыты, но через две прорези в них, имеющих форму сердца, был виден свет. Брассак постучал кулаком по деревянной ставне и крикнул:

          - Эй! Мамаша! Это Брассак, откройте!

          Я смотрела на две светящиеся в ставнях прорези. Брассак тоже смотрел на них. Он вдруг сказал так, словно читал стихи:

          - Во тьме две души, два солнечных сердца.

          Тут открылась дверь. Мы вошли, и я увидела что-то вроде крохотного кафе. Маленькая старушка, худенькая и морщинистая, посторонилась, пропуская нас в помещение.

          Брассак представил меня как свою племянницу, объяснив, что я устала и что мне надо бы подождать здесь, пока он отыщет машину. Он выпил один за другим два больших стакана красного вина и вышел. Я попросила себе грог. Старушка вышла в соседнюю комнату, и я слышала, как она гремит там посудой. Откуда-то издалека детский голос спросил, кто пришел. Старуха ответила:

          - Это месье Дюран со своей племянницей. Спи.

          Когда она принесла мне грог в большом бокале, я хотела спросить, почему она называет Брассака «месье Дюран». Но не стала, потому что не хотелось разговаривать. С этими старухами только начни болтать, так и конца этому не будет. Я по-прежнему чувствовала себя усталой, но спать уже не хотелось. От нечего делать я стала разглядывать помещение кафе. За исключением стола с мраморной столешницей, неудобных кресел и маленькой стойки оно, пожалуй, ничем не отличалось от обычной квартиры. Вид этого деревенского бистро был мне в диковину, и у меня было ощущение, что я приехала к старой родственнице.

Это было довольно забавно, потому что я никогда не приезжала к старой родственнице, по той простой причине, что у меня ее нет.

          Брассак отсутствовал недолго. Машина остановилась перед дверью, и он вошел в сопровождении маленького человечка лет тридцати, одетого в комбинезон механика, с замасленной кепкой на голове, с узким лицом и тонкими усиками. Вид у него был какой-то разбойничий, и он бесцеремонно  разглядывал меня с головы до ног. Брассак спросил у него, что он будет пить.

          - То же, что и вы, месье Брассак.

          Говоря эти слова, маленький человечек как-то хитровато ухмыльнулся, и мне показалось, что старуха ему подмигнула. Брассак заказал бутылку вина. Я все так же сидела на своем месте.  Оба мужчины смотрели на меня,  облокотившись на стойку. Старуха стояла неподвижно за стойкой, немного ссутулившись и спрятав руки под черной шерстяной шалью. Лицо у нее было какое-то мертвое, но маленькие глазки непрерывно бегали. Ее взгляд перелетал, как муха, с механика-головореза на Брассака, чтобы потом вернуться ко мне. Потом разбойник выпил свой бокал, а Брассак – то, что оставалось в бутылке, и я уже подумала, что мы выходим, когда старуха спросила:

          - Так что же, она к вам отдохнуть приехала,  ваша племянница?.. Воздух там,  наверху,  пойдет ей на пользу, а то вон она какая бледненькая.

          Брассак повернулся к ней всем телом. Он смерил взглядом старуху, потом маленького человека, прежде чем ответить:

          - Вы не угадали, мамаша. Вы не знаете Брассака. Эта малышка только что потеряла свою мать, и у нее больше никого нет. И вот теперь я ее удочерил. Потом он начал развивать какую-то сложную мысль, только я не очень поняла, о чем он толковал, да он и сам не смог эту тираду закончить. Маленький разбойник исподтишка посмеивался, опустив голову. Что касается старухи, то она с забавным любопытством  разглядывала мой красный корсаж, видневшийся в вырезе мехового пальто. Маленький человек не хотел больше пить, а Брассак заказал себе еще два стакана, которые очень быстро осушил. Когда он прощался со старухой, язык его почти совсем не ворочался. Выйдя на улицу, он вдруг резко обернулся и пробормотал:

          - Эй, мамаша, дайте мне еще бутылочку на дорогу. Малыш вам  вернет посудину.

 Потом он уселся впереди рядом с шофером, а я села сзади.

          Машина была старенькой «розали»,  и сильно подпрыгивала на ухабах. Я смотрела на дорогу, освещенную фарами. Дорога петляла, и по обеим ее сторонам высокие деревья сменялись черными оврагами, дна которых не было видно. Брассак время от времени подносил к губам бутылку, прерывая питье только чтобы посылать проклятия колдобинам на дороге.

         Когда мы выехали на ровную площадку, водитель замедлил ход, а затем остановился и сказал:

          - Я вас тут высажу, -  дальше рессоры не выдержат.

          Брассак, язык у которого заплетался все больше, спросил, сколько он должен. Человек назвал сумму. Брассак заплатил, и мы вышли из машины. Стоя на обочине, мы смотрели, как машина разворачивается. Когда она тронулась, Брассак прокричал шоферу:

          - Не забудь про бутылку…  для мамаши.

 Тот высунулся в окно и ответил:

          - Хорошо, месье Дюран!

          Брассак принялся бормотать проклятия по поводу машины, но красные огни уже исчезли за деревьями.

 Темнота, казалось, становилась все гуще. Одна я не смогла бы сделать ни шагу, и он потянул меня за руку по тропинке. Земля была твердой, мои ноги проваливались в рытвины, и мне приходилось все время опираться на руку Брассака, чтобы не упасть.

 Скоро он остановился. Он отпустил мою руку, и по звуку я поняла, что он открывает калитку в какой-то изгороди. Тут же заскулила негромко собака и стала обнюхивать мои ноги. Брассак проворчал что-то. Собака убежала. Закрыв калитку, мы пошли по еще более неровной дороге. Несколько раз я хотела остановиться, так болели ноги. Тогда Брассак обхватил меня за талию, чтобы мне помочь, но я чувствовала, что ему самому трудно держать равновесие. Через несколько шагов он с большим трудом выговорил:

 - Тебе кажется странным, а, что я не такой, как остальные?

             Сделав еще несколько шагов, он добавил:

 - При этом у меня тоже есть чем… И я умею этим пользоваться.

Он немного поколебался, потом прижал меня к себе одной рукой, а другой попытался приподнять мне пальто.

 - И,  ей-богу, желания у меня тоже хватает!

 Я смогла освободиться, оттолкнув его. Тогда он снова взял меня за руку, пробормотав:

- Извини меня, малышка… Ты понимаешь, я немного выпил.

 Я толком не могу объяснить, почему я его оттолкнула. Без сомнения, из-за усталости, и еще оттого, что мне все больше и больше хотелось лечь. Тогда я не понимала, почему он извинялся. Ему незачем было это делать. В конце концов,  он заплатил вперед.

 Мы двинулись дальше. Мои ноги больше меня не держали. Если бы не ветер, бушевавший в ветвях деревьев, я бы, наверное,  улеглась тут же, на склоне, - только бы вытянуться.

 Наконец, далеко впереди,  я увидела полоску света. Брассак тоже ее увидел. Он пробормотал:

 - Похоже, старая еще не легла.

                                                2

 Перед домом мы остановились. Пес опять подбежал к нам. Я чувствовала его теплое дыхание на моих икрах. Какое-то время Брассак, казалось, колебался. Потом он приказал псу отправляться спать, и решительно распахнул дверь. Свет ударил мне в глаза. Я закрыла их и не открывала; тогда Брассак подтолкнул меня сзади, сказав, чтобы я входила.

 Я сделала несколько шагов. Позади меня дверь закрылась с громким стуком. Мои глаза быстро привыкали к свету, и первое, что меня поразило, были размеры комнаты. Я ощутила себя здесь куда более одинокой, чем в темноте ночи. Там я ничего не видела, а здесь все, что я видела, казалось мне очень далеким.

 Комната была прямоугольной. Углы исчезали в полумраке. Я не понимаю, почему я стала изучать каждую вещь, прежде чем посмотреть на женщину, которая стояла неподвижно у плиты.

 Первое, что я увидела у этой женщины, была ее рука. Я разглядывала большую плиту, высокую, на ножках. И рука женщины сжимала длинную деревянную  ручку медной сковороды. Рука была большая, смуглая. Она выглядывала из  рукава синей, почти черной блузы;  запястье было полным, а кисть – с узловатыми пальцами. Обычно я не обращаю внимания на детали, и сейчас я сама себя спрашиваю, почему все это так ясно запечатлелось в моем сознании.

 Только когда Брассак начал говорить, я взглянула на лицо женщины. Круглое лицо без морщин. Ее глаза смотрели на меня, и вместе с тем нельзя было сказать, что она действительно меня разглядывает.

 Я не помню первые слова Брассака. Думаю, что он говорил не очень громко, но его голос наполнял всю комнату, странно резонируя в ней. Сейчас я не слышала шума ветра, что бушевал снаружи, но голова моя еще была наполнена скипами ветвей больших деревьев.

 Продолжая говорить, Брассак приблизился к столу. Некоторое время он  постоял, голова его была на высоте лампы. Электрический свет освещал его лицо, не оставляя теней, и от этого оно казалось очень жестким. Он придвинул кресло и тяжело сел. Потом, полуобернувшись, он сказал мне:

 - Давай, малышка, садись, перекусим.

 Он повременил, и,  указав подбородком на женщину, добавил:

 - Это Мария. Это моя жена. Она занудливая,  но  в общем-то неплохая.

 Он говорил медленно,  подыскивая слова и старательно их выговаривая. Поскольку я не шевелилась, он повторил уже громче:

 - Да иди же ты сюда!

Не рассуждая, не думая о том, что там, за дверью, была ночь, я пробормотала:

 - Я, пожалуй, пойду.

 Тут Брассак затрясся от хохота, который закончился приступом кашля. Лицо его налилось кровью, он поднялся, чтобы сплюнуть в топку плиты. Женщина посторонилась, давая ему пройти. Я медленно приблизилась к столу. Женщина некоторое время, казалось,  выбирала слова, затем наконец проговорила:

 - Садитесь, …мадам.

 Брассак снова уселся в свое кресло. Облокотившись на стол, он отдышался, потом бросил:

 - Это не дама, это шлюха,  путана.

 И он снова захохотал.

 Что ж, верно, я путана. Я никогда этого не стыдилась, но в тот момент я почувствовала, как кровь бросилась мне в лицо.

 Пожав плечами, женщина попросила меня не обращать внимания. Ее голос, как и взгляд, был лишен всякого выражения.

 - Что значит – не обращать внимания! Ты, может, скажешь, что я пьян?

 Я вздрогнула. При возгласе Брассак ударил ладонью по столу. Он некоторое время глядел не жену, потом, поскольку она не отвечала, он продолжил:

 - Ну, ладно, да, я пьян. Нагрузился до бровей. Но ты можешь спросить у девчонки, - за все заплачено!

 Тут он повернулся ко мне:

 - Тебя как зовут-то?

- Симона.

 - Хорошо, Симона… так…Так что же ты? Скажи ей, чем ты занимаешься…  Ты же видишь,  - ей надо поставить все точки над i. Да, у нее это так… Ты знаешь, она неплохая, моя старуха, хоть пороха она и  не выдумает.

 Он снова захохотал. Вся комната дрожала от этого хохота, -  громогласного и раскатистого. Я старалась не двигаться. Я не глядела на женщину, но чувствовала, что она все время наблюдает за мной. Мне уже не хотелось спать. Но тело мое было отяжелевшим, и я думаю, что это спала моя усталость. И потом мне никак не удавалось осмыслить все это. Смех Брассака раздавался в моей голове, где гудел еще и злой ночной ветер.

 Время от времени его наиболее сильные порывы сотрясали дверь позади меня и оконные ставни справа, в самой темной части комнаты.

 Когда я только вошла, мне было не до того, но сейчас я почувствовала, как здесь было жарко. Плита казалась мне спящей, но это от нее распространялся жар. Ее маленький красный глаз мерцал. Она потихоньку ворчала, подвывая, когда ветер усиливался.

У меня вдруг возникло странное ощущение. Мне казалось, что нас было четверо в комнате: мы трое и эта большая печь.

 Я не ответила на вопрос Брассака. Я вздрогнула опять, когда он сильно закашлялся, перед тем как снова закричать:

 - Так ты ей объясни! Иначе она будет думать, что я не соображаю, что говорю… Я пьян. Хорошо. Только знайте, что даже пьяный в доску, Брассак все соображает. Давай, Симона, скажи ей…

 Я чувствовала, что оба они продолжают смотреть на меня. Я еще больше опустила голову. Не повышая голоса, женщина сказала:

 - Помолчи, Леандр. Ты невозможен.

 - Хорошо. Раз я не имею права говорить, я замолкаю. Но это еще не причина, чтобы морить нас голодом.

 Женщина стала накрывать на стол на двоих. Проходя мимо меня, она спросила, не хочу ли я снять пальто. Когда она назвала меня «мадмуазель», Брассак снова начал кричать. Он жестикулировал, повторяя, что меня зовут Симоной, и что я не мадмуазель, а шлюха. Женщина уже не обращала внимания на его слова. Она поставила на огонь кастрюлю и подала на стол половину копченого окорока. Тут я вспомнила, что когда я встретила Брассака, я шла к Джо, чтобы купить сэндвичи. Я ничего не ела с самого утра. Желание спать и усталость заставили меня забыть о голоде, но когда я увидела этот аппетитный розовый окорок, я поняла, что мне очень хочется  есть.

 Женщина у плиты готовила что-то горячее. Ее спина была широкой и сутулой. Немного тесный корсаж плотно обтягивал ее располневшее тело. У нее была короткая шея с выраженной складкой. Ее волосы были собраны сзади в не очень аккуратный пучок.

Когда она обернулась, наши взгляды встретились, и мне показалось, что она попыталась улыбнуться. Она поставила передо мной кастрюлю, из которой шел пар, предложив мне самой налить суп в тарелку. Тут я увидела, что Брассак задремал, раздвинув локти и положив голову прямо на стол, с лицом, повернутым в мою сторону. Он вовсе не выглядел отвратительно, но приоткрытый рот придавал ему дурацкий вид.

 Когда женщина протянула к нему руку, я сказала тихо:

 - Может, лучше оставить его, - пускай спит?

 - Нет, он скоро проснется, и тогда придется снова подогревать суп.

 Сказав это, она слегка потрясла его за плечо. Он поднял голову и заморгал мутными спросонья глазами, затем, взглянув на меня, снова засмеялся. Увидев кастрюлю, он состроил гримасу, и, посмотрев на жену, медленно поднялся. Некоторое время он покачивался. Он перевел несколько раз взгляд с кастрюли на лицо жены, затем опять на кастрюлю. Наконец, он направился к двери. Там он обернулся, и, театрально ударив себя в грудь, произнес:

 - Я, Антонин де Брассак, выше этого. Вы слышите?.. Выше этого.

 Он снова ударил себя в грудь. Казалось, он ищет еще какие-то слова. Потом вдруг он снова начал кричать очень громко:

  Выше этого, вы слышите!.. Малышка будет спать на постели... Я иду на сеновал.

 И он вышел. Я слышала, как он прошел под окном. Он пел что-то, но из-за ветра слов нельзя было разобрать.

 Когда он ушел, жена пожала плечами и вздохнула. Вернувшись к столу, она пробормотала:

- Костюм, который он всего два раза надевал. Разве это не горе.

 Потом она сказала мне, чтобы я поела, пока она приготовит мне постель. Когда она выходила из комнаты, я заметила, что ее лицо наконец что-то выражает. Что-то вроде искренней досады. И я подумала, что это очевидно из-за костюма.

 Но я недолго размышляла. Я принялась есть, потому что на самом деле была ужасно голодна и окорок был очень вкусным.

                                                                                            (Продолжение следует)