А.Дугин: L'Empire et la liberté (о парадоксах гражданственности в русской культуре)

Слово “гражданственность” вызывает у современного человека двойственное впечатление. С советских времен мы помним, что гражданственность это что-то очень хорошее - “поэтом можешь ты не быть...” и т.д. Вместе с тем, эти инерциальные ассоциации, казалось бы, сегодня должны восприниматься несколько критически, как и все советское. Но не тут-то было. Мы снова слышим вокруг словосочетания “гражданский форум”, “гражданское общество”, “гражданские дебаты” и т.д. То есть, снова гражданственность есть нечто «хорошее».

В чем дело? Почему создается впечатление, что либеральная идеология, утвердившаяся на отрицании коммунизма, его идеологических принципов оперирует в качестве позитива теми же терминами? И снова впору говорить о «гражданственности русской культуры», как говорили народники, эсдеки, учителя средней школы, в которую все мы ходили.

Давайте обратимся к этимология понятия «гражданин». Здесь сразу же мы столкнемся с очень интересными закономерностями. «Гражданин» — это русская калька с французского citoyen, т.е., дословно, «горожанин», обитатель «сite», (=города). Зафиксируем этот смысл. У этого понятия во французском языке был и другой синоним, тоже означавший горожанина, но только словом, заимствованным из немецкого. Это – немецкое Buerger, этимологически то же самое, что и citoyen, «горожанин». И самое любопытное, что французское слово «bourgeois» (“буржуа») есть не что иное, как тот же самый немецкий «бюргер», то есть, «обитатель города». Итак, «гражданин» и «буржуа» этимологически синонимы.

Это заставляет задуматься, как вообще на первый план политической лексики XVIII века выплыло это понятие, с которого позже было скалькировано и русское “гражданин”?

Дело в том, что “гражданин” было определением для представителей «третьего сословия» (Tiers Etat), противопоставлявшегося (уже самим фактом такого обобщенного наименования – просто гражданин» и все) иерархической феодально-сословной модели, с одной стороны, и сельским жителям-крестьянам (четвертое сословие, серфы), с другой. Не случайно, именно в городе, как в пространстве количественной и искусственной аггломерации автономных атомарных индивидуумов, возникла идея «просто человека», «человека самого по себе» — человека без сословных этнических и региональных корней, вписанного в систему механических отношений, а не в органически-холистскую ткань реального исторического и природного бытия.

Вне города «просто человека» не существует. Вне города человек вписан в систему природного и стойкого социального ландшафта. Абстракция «человека» — это порождение огорода.

Сделаем некоторое отступление о городе. Истоки его следует искать в фундаментальной оппозиции оседлость (седентаризм) – кочевничество (номадизм), которая в огромной степени предопределила типы цивилизаций и в значительной степени сказалось на психологии всех наций и народов земли. До определенного времени города как такового не существовало – «городами» называли разновидность сел или весей, т.е. поселков, поселений. Эти константные человеческие поселения находились в сложной социально-психологической взаимосвязи с обратной формой жизни – кочевьем. Это глубинная оппозиция, по мнению некоторых авторов, в частности Р.Генона, запечатлена в библейской истории об Авеле и Каине. Авель – архетип кочевника-скотовода (его жертвы – животные). Каин – архетип оседлого земледельца, его жертвы бескровны – он приносит на алтарь зерно. Но кочевая еврейская традиция делает выбор в пользу Авеля, Каин в ней отвержен, он братоубийца, первопреступник. Баланс между кочевым и оседлым строем формирует глубины цивилизационных архетипов различных народов, и многие оказываются в позиции Каина. По мнению того же Генона убийство Каином Авеля окончательно свершается только сейчас – когда оседают последние кочевники, носители древнего номадизма – евреи и цыгане. Город как пространство окончательно поглощает кочевье как время.

Но это один аспект проблемы. Другой аспект – более поздний – это противопоставление города деревне. Город в данном случае выступает не просто как большое поселение, но как нечто качественно иное. Как ни странно, но кочевых элементов в городе намного больше чем в селе, хотя исторически город возникает как результат разрастания сел. Именно в городе развиваются высокие скорости (транспорт, связь, коммуникации и т.д.), становится обычной смена жилища; города концентрируют в себе основные потоки мигрантов – превращаясь в узлы нового кочевничества, «асфальтового номадизма» (по выражению Эрнста Юнгера).

Деревня же остается неподвижной, застывшей, тесно связанной с традициями, табу, обрядами, медленной психологией пространства. Деревня врастает в почву, природа прорастает сквозь деревенских как ветер сквозь щели в сарае. Древнее живет в деревни, деревня остается цельной, даже расползаясь и распадаясь. Единожды установленное в деревни сохраняется веками. И в этой смысле оппозиция город – деревня, горожанин – селянин уже не укладывается в геноновскую схему. Село как антитеза города несет в себе совершенно иной смысл. Но мы говорим о «гражданственности», а не о «руральности» русской культуры…

Итак, термин «гражданин» изначально как определение было полемическим, воинственным концептом либерального освободительного процесса, направленного против традиционного общества. Но здесь-то и коренятся истоки парадокса, о которых мы упомянули в начале нашей статьи. Дело в том, что в ходе Великой французской революции соседствовали в едином революционном идеологическом процессе два сущностно разнородных течения, пользовавшихся, тем не менее общим (или по меньшей мере сходным) концептуальным инструментарием.

Речь идет о буржуазном крыле и о прото-социалистах якобинцах. Если у либералов «гражданственность» обозначала призыв к фрагментации традиционного французского общества до механической массы городских индивидуумов, представленных преимущественно «третьим сословием», то якобинцы, напротив, поставили на повестку дня новый мотив, перспективы того, что должно последовать за этим обособлением, т.е. новой интеграции в рамках единой нации. Отсюда знаменитый национал-патриотический якобинский призыв — «К оружию, граждане!», « Aux armes citoyens!» Эти citoyens в устах Марата звучат совсем по иному…

Из этих двух матриц и развились две системы толкования понятия гражданственности — либеральная и радикально-социалистическая. В либеральной оптике смысл «гражданственности» в основных своих чертах совпадает с основными определениями «буржуазности»— со всеми вытекающими последствиями. Здесь «гражданин» есть «буржуа». «Гражданское общество» = «буржуазное общество». «Гражданские дебаты» — «буржуазные дебаты». «Гражданский форум» — «буржуазный форум».

Вторая линия под «гражданственностью» понимает новый пост-традиционный солидаризм, форму общественной (внесословной) и национальной мобилизации. То есть, по сути второе представление о гражданственности несет в себе тенденцию к преодолению буржуазного начала, к превращению атомарных масс в нечто большее, в новое — социальное, национальное и политическое — единство.

 ***

Вот теперь поговорим, наконец, о гражданственности русской культуры. Теперь уже понятно, что под этим термином скрываются две различные линии — советская (и протосоветская) гражданственность в якобинском смысле (в этом смысле следует более строго говорить о «социальном патриотизме» русской культуры) — и «гражданственность» в смысле либеральном (а здесь точнее использовать сочетание «буржуазность русской культуры» — о кавелинщине, милюковщине, сахаровщине).

Что касается первой гражданственности, то о ней почти все сказано. Все, да не все. Видимая через призму узкомарксистской ортодоксии, эта гражданственность была препарирована. В центре внимания оказались ортодоксальные предшественники большевиков — хрестоматийные декабристы, народники и Союз освобождения труда. Но есть и вторая часть социального патриотизма – это направление гражданственности консервативной, не менее радикальной, чем у якобинцев, но ориентированной несколько иначе. Славянофилы, — Достоевский, Самарин и Леонтьев, — также выдвигали тезис о необходимости мобилизации общества, но только не на основе прогрессистских, а на основе консервативных ценностей. Несмотря на то, что концептуальное оформление обоих направлений «гражданственности» сильно разнилось у правых и левых, пересечения между ними мы встречаем постоянно: Достоевский от петрашевцев до гипермонархизма, Леонтьев, предлагающий синтезировать монархизм с социализмом, народники, отрицающие капитализм не только исходя из будущих перспектив прогресса, но и с позиций признания высшей ценности за идеалом крестьянской почвенной общинности и т.д. Именно здесь кроется ограниченность марксизма – настаивая на догматизации своего пристрастного видения истории, они выбрасывали то, что было им по сути довольно близко – а конкретно: проекты мобилизации общества на основе консервативных ценностей. Довыбрасывались до того, что позорно потеряли все – не только дух, но и букву. И теперь гремят пустыми кастрюлями… А надо было во время думать о «гражданственности русской культуры»… Не зная, что сказать, консерваторов отождествили не просто с буржуа, а с гипербуржуа…

Вторая линия — это буржуазность русской культуры. Несмотря на то, что об этом явлении теоретически говорить можно, в голову не приходит ни одного имени, и одного яркого культурного произведения, которые можно было зачислить в разряд классического образца для современных российских апологетов «гражданского общества». — Только серые тени, сбежавшие тушки временного правительства, невнятные обрывочные стенания сторонников Антанты, эмигрантские “пораженцы”… Буржуазность русской культуры, как воплощение ее либерально- индивидуалистической составляющей, представляет собой нечто настолько блеклое и невыразительное, что в художественной сфере не имеет ни одной внушительной иллюстрации. Даже Тургенев — икона российского либерализма — периодически – там где его образы по настоящему сильны — касается сферы иной, отнюдь не либеральной, но национальной и социальной гражданственности. И остается лишь озлобившийся на весь свет Иван Бунин, но и то он поднимает тост «за великого Сталина», дезавуируя своим патриотическим оборонническим жестом бессмысленное страдание своих потерянных от излишней роскоши национального бытия героев.

Органическая гражданственность русской культуры оппозиционна бледной утопии гражданского общества. Мобилизуя разнообразные энергии массивного социально-политического и национального выражения, русская гражданственность никогда не была, не может быть и не будет буржуазной. Ее монументальное здание основано на совершенно другой мировоззренческой основе. Как левой, так и правой. Сегодня этой гражданственности фундаментально не хватает, зато, налицо переизбыток буржуазности. Так всегда бывает в эпохи кризисов, в смутные времена ...

Но эта ноющая пустота не может долго оставаться незаполненной. И я убежден, что недалеко то время, когда пробудившиеся ото сна русские люди третьего тысячелетия достойно, фундаментально и пронзительно утвердят над бескрайними просторами Родины нутряной и несокрушимый вопль, рев русского племени: «Aux armes, citoyens! L’Empire et la liberte!»