Избегать темы смерти — все равно что молчать о сексе

Как покойники помогают лечить живых, почему в морге не пахнет и как со временем пропадает чувство  жалости. 

Патологоанатом Александр Сердюк

О работе

Если врачи — циники, то патанатомы — циники в квадрате. Ну извините: по-другому нельзя. Мы народ веселый, но это защитная реакция, ведь только за день через руки сотрудников проходит в среднем десять покойников. У нас скоропомощная больница, мрут много. Сюда везут полуживых — с инфарктами, инсультами, кровотечениями. В учреждениях с плановым режимом вскрытия — это 10% всей работы патанатома, остальное — работа с биопсийным материалом, взятым у живых людей, то есть диагностика. А у нас в стационаре вскрытия составляют 50% работы.

Живым диагноз мы ставим по биопсии, по маленьким кусочкам органов, которые врачи забирают на исследования. Основная диагностика — верификация злокачественных опухолей, от нашего заключения зависит судьба человека: есть рак или нет? Если есть, то какой? Разновидностей бывает громадное количество. И только от нашего заключения зависит лечение. Ни один онколог не берется лечить больного без нашего заключения. За рубежом этой диагностикой занимаются морфологи.

О том, почему хирурги становятся патологоанатомами

Я работаю патанатомом с 1995 года. Поначалу был военным хирургом, семь лет оттарабанил в сопках на Крайнем Cевере. Но настало время — нужно детей вывозить на большую землю. Мне было 34 года, я написал заявление на первый факультет Военно-медицинской академии, на хирургию. А ближе к экзаменам меня спросили: «Не хотел бы ты написать заявление на патанатомию?» Там как раз впервые за 20 лет открылась группа: шесть человек, но только один желающий. Я отказывался, но наш руководитель, мой сослуживец, сказал: «Уже давно расписано, кто на первый факультет поступит, так что подумай». Я три дня думал и накануне экзаменов переписал заявление на патанатомию.

Жалею ли я? Пожалуй, не жалею. Я сравниваю себя теперешнего и тогдашнего — это белый лист и лист заполненный, настолько много должен знать патологоанатом. Вот представьте: у нас многопрофильная больница, кардиологи, гастроэнтерологи, эндокринологи, а мы должны знать все это, любую патологию. Все, что знает узкий специалист, знаем и мы. Я не скажу, что мы можем грамотно лечить, но в плане постановки диагноза — это уже наше.

У меня до сих пор нет привычки к происходящему, я не получаю удовольствия от вскрытия, а некоторые получают. Я не могу сказать «Я люблю свою работу». Но я понимаю, что мне нужно работать, — я просто без дела сидеть не могу. Я за всю сознательную жизнь не работал 10 дней — когда уволился из армии. Часть работы, связанная с прижизненной диагностикой, мне нравится. Вот приносят от хирургов биопсию, говорят — «там опухоль, надо отрезать кишку». А мы смотрим — и рака не видим, а видим язву. Чего ее резать — лечите!

О том, как работают на Западе и как у нас

На Западе очень редко делают вскрытия, у них больше при насильственной смерти вскрывают, а умерших в стационарах — очень мало. Там полное доверие [прижизненным врачебным] исследованиям. Я не знаю, плохо это или хорошо. Вообще, я не люблю равняться на Запад. Почему все считают, что Запад — это благо? Западная система превращает врача в ремесленника.

Вот в американских фильмах: пациент попадает в больницу, к нему подходит тетка с опросником, ставит галочки и вбивает все в компьютер, а тот выдает, какие диагнозы возможны. Нам стали говорить: «Вы не должны быть семи пядей во лбу, вы должны знать, что при таких жалобах назначаете такие исследования, при таких — вот эти». А нас учили индивидуальному подходу к каждому больному. Это автомобиль можно так отремонтировать: «Вот у меня машина барахлит», автомеханик скажет: «Значит, свеча накрылась». Но с человеком так нельзя! Такой подход меня никак не устраивает и, наверное, никогда не устроит.

О городских легендах

Трупный яд — это страшилка. При разложении любых белков образуются токсические вещества — не конкретная формула, просто токсины. Это норма, обычная химия. Возьмите кусок мяса, бросьте на солнце, он через некоторое время завоняет. Хочешь — называй это трупным ядом, но это не с трупом связано, а с разложением белка, а откуда белок — из человека, животного или тухлого яйца, — не имеет значения.

Никаких особых мер защиты во время работы мы не применяем. Только если гепатит или СПИД — надеваем двойные перчатки, стараемся, чтобы на кожу не попало.

Хотя это тоже излишне — вирус СПИДа живет только в живом организме, заразиться от мертвого нельзя.

Еще говорят, что питание изменилось и трупы много лет не разлагаются в могиле. Возможно, доля правды в этом есть. Но почему-то все забывают, что мы проводим покойникам бальзамацию — это похоже на то, как египтяне фараонов бальзамировали: по просьбе родственников, если они хотят, чтобы покойники не испортились, мы вводим в сосудистое русло формалин. Конечно, это очень красиво звучит, что нынешняя еда искусственная и пластмассовая и портит организм, но с учетом того, что мы загнали в сосуды три-четыре литра формалина, покойник в любом случае долго-долго не разложится.

О запахе морга

Наш морг старый, 1970 года, его строили в расчете на 300 покойников в год, а у нас сейчас за 2 500. Поэтому пытаемся покойников побыстрее выдать родственникам: сегодня получили — завтра, максимум послезавтра выдаем. Иногда без выходных. Это такой бесконечный конвейер.

Сейчас здесь не пахнет даже летом, и многие этому удивляются. Пахнет — у судебников (судмедэкспертов. — БГ), там особенный контингент покойников. Вот умирает одинокий человек в квартире, никто ему не звонит, никто не приходит. Когда его найдут? Когда запахло в подъезде. Вырезают дверь, а там лежит полуразложившийся труп. Вот таких вскрывают судебники, поэтому у них — пахнет. А у нас трупы свежие. Хотя с содроганием вспоминаю жару в 2010-м году, когда в нашем маленьком помещении одновременно находилось до 50 тел при норме в пять. Вот тогда пахло! И еще как. Тогда поставили кондиционер напольный, покупали сухой лед. У нас есть рядом хладокомбинат, там мороженное делают, машинами такие бруски здоровенные завозили и сюда сбрасывали, чтобы хоть немножко охладить. А все равно пахло так, что на территории всей больницы чувствовалось.

О том, как мертвые учат врачей

Вскрываем мы не всех. Есть закон, где разрешено покойника оставлять без вскрытия при условии, что диагноз ясен. Человек давно болел онкологией, лечился, не вылечился, умер — можно выдать заключение без вскрытия. А вот сегодня поступила бабушка — 1917 года рождения, ровесница революции — всего одна запись в амбулаторной карте. Тут — либо карта утеряна, либо бабушка не обращалась к врачам, и, как мы говорим — шутим, — потому так долго и прожила. Ее мы вскрываем.

Конечно, сплошь и рядом бывает, когда на вскрытии непонятна причина смерти. Прежде, чем вскрывать, мы должны изучить историю болезни, посмотреть, какие делали исследования, какие были анализы, чем лечили. Потом проводим сопоставление между клинической картиной и тем, что видно на вскрытии, сводим все данные, чтобы объяснить врачу, почему умер пациент. Очень важно на вскрытии присутствие лечащего врача — он видел поступление больного, вел его и тут должен для себя делать выводы. Поэтому вскрытие проводится не просто так, это обучение врачей. Без лечащего врача смысла мало. Ну, напишем мы диагноз — ну и что? А вот врач станет опытнее.

Еще врачи тренируются на покойниках, так всегда было. В мединститутах тоже на них учатся, правда, там к концу семестра покойника разбирают по запчастям, а здесь врачи очень аккуратные: делают операции, набивают руку, потом все зашивают. Может, это не очень этично, и родственникам это не очень понравится, но деваться некуда, у нас клиническая больница, шесть базовых кафедр, разные специалисты — терапевты, хирурги — и всем нужно держать себя в тонусе. А если не на покойнике, то на чем? Доверить им сразу живого человека? Вы бы легли под нож к молодому хирургу?

О том, как исчезает жалость

За годы работы жалость притупилась. Сейчас я понимаю, что это философия жизни: человек родился — человек должен умереть. Между двумя этими точками — жизнь. Хочешь не хочешь, жалей не жалей, а так и будет.

Мой отец умер пять лет назад, рак легкого с метастазами. Я знал диагноз, видел историю, возил его на химиотерапию. Я знал, какой будет финал. Он уже был слабенький. А потом, дня за три до смерти, он вдруг почувствовал себя получше, даже стал ходить, пытался от пола отжиматься — он крепенький был мужичок. Мне мать звонит: «Ой, слушай, папе лучше стало, это я его травками поила, вот он ходить стал...». А я такой: «Мам, ну чего ты фантазируешь?.. Он все равно умрет». Я так сказал о своем отце своей матери. Она разрыдалась, трубку бросила. Потом уже одумался — блин, это же я патологоанатом, а она-то нет.

Каждый человек думает о смерти. Я тоже думаю, просто естественной смерти не боюсь. Страшно умереть в расцвете сил — насильственно или из-за несчастного случая. Я для себя определил, что умрет мое физическое тело, но мое продолжение будет жить в моих детях и в моих внуках.

Я считаю, что в морг надо водить не только студентов-медиков. Нынешняя молодежь, да и те, кто постарше, почему-то избегают темы смерти. А это все равно, что избегать темы любви, секса, детей. Приятели моей дочери говорят, мол, зачем рожать детей, зачем заводить семью, если мы все умрем? Так вот, все наоборот.

Вы умрете, если у вас не будет детей. А если будут — вы будете жить вечно.