Главная (Newsland) Добро, зло, мораль, нравственность, этика, нравы. Как убивали Лермонтова

25.01.2014 04:00

Как убивали Лермонтова

КАК УБИВАЛИ ЛЕРМОНТОВА

История дуэли Михаила Лермонтова и его товарища Николая Мартынова так и осталась загадкой. Версий много, но среди них нет одной, и очень существенной. Превосходного положения семьи Арсеньевых над семьей Мартыновых: последняя ко времени конфликта поэта и Мартынова имела большие материальные трудности. Один и тот же бизнес, который вели эти семьи, в том числе, на Кавказе, серьезная конкуренция, - вот что могло стать истинной причиной раздора между друзьями. А бизнес был очень выгодный – винные откупа, которыми много лет занимались Арсеньевы-Столыпины и Мартыновы. Ради него Николай Мартынов, скорее всего, и покинул армию, желая после смерти отца заняться винными откупами на Кавказе. Но у Арсеньевых-Столыпиных тут было уже, как сейчас говорят, «все схвачено» благодаря их родственникам, армянским купцам. Бабушка Лермонтова была, по сравнению с Мартыновыми, как сейчас сказали бы, олигарх. Отчаянье от безысходности вполне могло спровоцировать Мартынова на страшное преступление против поэта.

ЕСЛИ БЫ АСЛАН МУРЗА ЧЕЛЕБЕЙ ЗНАЛ…

ЛЮБОВЬ И ЧАХОТКА

ТАКИЕ РАЗНЫЕ АРСЕНЬЕВЫ

ЛИЧНЫЙ ВРАГ РОМАНОВЫХ

КАК ЮНЫЙ БАРАНТ ПОДРАЖАЛ ДАНТЕСУ

ЖЕСТОКАЯ ОШИБКА GRANDMADAM

«САМЫЙ БЕЗНРАВСТВЕННЫЙ РОМАН»

ВИННЫЕ ОТКУПЩИКИ АРСЕНЬЕВЫ, СТОЛЫПИНЫ И МАРТЫНОВЫ

КАВКАЗСКИЙ ВИНОГРАД

1840 ГОД. КОГДА РУКИ ПО ЛОКОТЬ В КРОВИ

«СПЕЦНАЗОВЦЫ» ЛЕРМОНТОВ И МАРТЫНОВ

ТАЙНЫ ОБРАТНОЙ СТОРОНЫ ВОЙНЫ

СТОЛЫПИНЫХ ВСЕГДА УБИВАЛИ ЖЕСТОКО

СМЕРТЬЮ ЗА СМЕРТЬ

НЕ ОБЪЯВИТЬ ЛИ СУМАСШЕДШИМ?

1837 год. Санкт- Петербург. В столице очередной переполох – из-за стихотворения некоего корнета лейб-гвардии Гусарского полка Лермонтова на смерть Пушкина, которое расползается по России, как говорят в свете, словно чумная зараза. Его переписывают тысячами экземпляров! Царь потерял дар речи, когда Бенкендорф предоставил ему последние шестнадцать строф этого пасквиля: «А вы, надменные потомки известной подлостью прославленных отцов, пятою рабскою поправшие обломки игрою счастия обиженных родов! Вы, жадною толпой стоящие у трона…» Да это же – бунт против династии Романовых! На что этот корнет намекает? На Смутное время, на тех Романовых, которые служили ряженому расстриге? На какие роды? Долгоруковых, Салтыковых, Шуйских, Сицких, Голицыных, Басмановых, Шаховских да Гагариных, Шереметевых?.. Осмелиться на такое мог только сумасшедший! Да уж не буйно ли помешанный этот Лермонтов? Тогда отправится под домашний арест прямо следом за Чаадаевым, год назад сподобившимся публикацией в закрытом теперь «Телескопе» своего философического письма. Этот захотел новейших европейских течений в отечестве, вытерев об его историю ноги, а Лермонтов решил заново поднять и выставить на показ то, что прямо подрывает государственные устои… А ведь и в начале стихотворения такое, за что его сразу надо было запереть куда-нибудь подальше: « Издалека, подобный сотням беглецов, на ловлю счастья и чинов заброшен к нам по воле рока…» Заброшен… к нам…

-Арестовать!- приказывает царь,- и держать в Главном штабе.

Николаю надо подумать о том, что случилось. Не объявлять же этого Лермонтова правда сумасшедшим – двух молодых, полных здоровья, но умалишенных и известных писателей и для России будет многовато. Не посмеялась бы Европа! Война мечом – одно, война пером – совсем другое. Но ведь этот корнет опаснее философа, тот змеем-искусителем вползает в душу, а этот – прямо к бунту зовет! И все хотят догнать в этом Европу. А ведь и самому Пушкину, кажется, трактат Чаадаева не очень-то понравился. Еще бы! После польского восстания, когда Пушкин написал стихотворение «Клеветникам России», поддержав усилия российского правительства в восстановлении порядка на территории империи, Чаадаев назвал его первым настоящим национальным поэтом. Но прошло пять лет, и пожалуйста - тот же Чаадаев утверждает, что в России нет ничего национального, что она находится в нескончаемой спячке, не в пример обожаемой им Европе. Да он же у Пушкина почву из-под ног выбил!

В 1836 году Петр Чаадаев опубликовал свое первое философическое письмо, в котором точно сформулировал то, о чем без конца спорили староверы на Парнасе и западники. Он писал: «… Одна из наиболее печальных черт нашей своеобразной цивилизации заключается в том, что мы еще только открываем истины, давно уже ставшие избитыми в других местах и даже среди народов, во многом далеко отставших от нас. Это происходит оттого, что мы никогда не шли об руку с прочими народами; мы не принадлежим ни к одному из великих семейств человеческого рода; мы не принадлежим ни к Западу, ни к Востоку, и у нас нет традиций ни того, ни другого. Стоя как бы вне времени, мы не были затронуты всемирным воспитанием человеческого рода.

Эта дивная связь человеческих идей на протяжении веков, эта история человеческого духа, - вознесшие его до той высоты, на которой он стоит теперь во всем остальном мире, - не оказали на нас никакого влияния. То, что в других странах уже давно составляет самую основу общежития, для нас - только теория и умозрение... Самые условия, составляющие в других странах необходимую рамку жизни, в которой так естественно размещаются все события дня и без чего так же невозможно здоровое нравственное существование, как здоровая физическая жизнь без свежего воздуха, - у вас их нет и в помине. Вы понимаете, что речь идет еще вовсе не о моральных принципах и не о философских истинах, а просто о благоустроенной жизни, о тех привычках и навыках сознания, которые сообщают непринужденность уму и вносят правильность в душевную жизнь человека.

Взгляните вокруг себя. Не кажется ли, что всем нам не сидится на месте. Мы все имеем вид путешественников. Ни у кого нет определенной сферы существования, ни для чего не выработано хороших привычек, ни для чего нет правил; нет даже домашнего очага; нет ничего, что привязывало бы, что пробуждало бы в вас симпатию или любовь, ничего прочного, ничего постоянного; все протекает, все уходит, не оставляя следа ни вне, ни внутри вас. В своих домах мы как будто на постое, в семье имеем вид чужестранцев, в городах кажемся кочевниками, и даже больше, нежели те кочевники, которые пасут свои стада в наших степях, ибо они сильнее привязаны к своим пустыням, чем мы к нашим городам…

У каждого народа бывает период бурного волнения, страстного беспокойства, деятельности необдуманной и бесцельной. В это время люди становятся скитальцами в мире, физически и духовно. Это - эпоха сильных ощущений, широких замыслов, великих страстей народных. Народы мечутся тогда возбужденно, без видимой причины, но не без пользы для грядущих поколений. Через такой период прошли все общества. Ему обязаны они самыми яркими своими воспоминаниями, героическим элементом своей истории, своей поэзией, всеми наиболее сильными и плодотворными своими идеями; это - необходимая основа всякого общества. Иначе в памяти народов не было бы ничего, чем они могли бы дорожить, что могли бы любить; они были бы привязаны лишь к праху земли, на которой живут. Этот увлекательный фазис в истории народов есть их юность, эпоха, в которую их способности развиваются всего сильнее, и память о которой составляет радость и поучение их зрелого возраста. У нас ничего этого нет. Сначала — дикое варварство, потом грубое невежество, затем свирепое и унизительное чужеземное владычество, дух которого позднее унаследовала наша национальная власть, - такова печальная история нашей юности. Этого периода бурной деятельности, кипучей игры духовных сил народных, у нас не было совсем. Эпоха нашей социальной жизни, соответствующая этому возрасту, была заполнена тусклым и мрачным существованием, лишенным силы и энергии, которое ничто не оживляло, кроме злодеяний, ничто не смягчало, кроме рабства. Ни пленительных воспоминаний, ни грациозных образов в памяти народа, ни мощных поучений в его предании. Окиньте взглядом все прожитые нами века, все занимаемое нами пространство, - вы не найдете ни одного привлекательного воспоминания, ни одного почтенного памятника, который властно говорил бы вам о прошлом, который воссоздавал бы его пред вами живо и картинно. Мы живем одним настоящим в самых тесных его пределах, без прошедшего и будущего, среди мертвого застоя. И если мы иногда волнуемся, то отнюдь не в надежде или расчете на какое-нибудь общее благо, а из детского легкомыслия, с каким ребенок силится встать и протягивает руки к погремушке, которую показывает ему няня.

Истинное развитие человека в обществе еще не началось для народа, если жизнь его не сделалась более благоустроенной, более легкой и приятной, чем в неустойчивых условиях первобытной эпохи. Как вы хотите, чтобы семена добра созревали в каком-нибудь обществе, пока оно еще колеблется без убеждений и правил даже в отношении повседневных дел и жизнь еще совершенно не упорядочена? Это - хаотическое брожение в мире духовном, подобное тем переворотам в истории земли, которые предшествовали современному состоянию нашей планеты. Мы до сих пор находимся в этой стадии.

Годы ранней юности, проведенные нами в тупой неподвижности, не оставили никакого следа в нашей душе, и у нас нет ничего индивидуального, на что могла бы опереться наша мысль; но, обособленные странной судьбой от всемирного движения человечества, мы также ничего не восприняли и из преемственных идей человеческого рода. Между тем именно на этих идеях основывается жизнь народов; из этих идей вытекает их будущее, исходит их нравственное развитие. Если мы хотим занять положение, подобное положению других цивилизованных народов, мы должны некоторым образом повторить у себя все воспитание человеческого рода. Для этого к нашим услугам история народов и перед нами плоды движения веков. Конечно, эта задача трудна и, быть может, в пределах одной человеческой жизни не исчерпать этот обширный предмет; но прежде всего надо узнать, в чем дело, что представляет собою это воспитание человеческого рода и каково место, которое мы занимаем в общем строе.

Народы живут лишь могучими впечатлениями, которые оставляют в их душе протекшие века, да общением с другими народами. Вот почему каждый отдельный человек проникнут сознанием своей связи со всем человечеством.

Что такое жизнь человека, говорит Цицерон, если память о прошлых событиях не связывает настоящего с прошедшим! Мы же, придя в мир, подобно незаконным детям, без наследства, без связи с людьми, жившими на земле раньше нас, мы не храним в наших сердцах ничего из тех уроков, которые предшествовали нашему собственному существованию. Каждому из нас приходится самому связывать порванную нить родства. Что у других народов обратилось в привычку, в инстинкт, то нам приходится вбивать в головы ударами молота. Наши воспоминания не идут далее вчерашнего дня; мы, так сказать, чужды самим себе. Мы так странно движемся во времени, что с каждым нашим шагом вперед прошедший миг исчезает для нас безвозвратно. Это - естественный результат культуры, всецело основанной на заимствовании и подражании. У нас совершенно нет внутреннего развития, естественного прогресса; каждая новая идея бесследно вытесняет старые, потому что она не вытекает из них, а является к нам Бог весть откуда. Так как мы воспринимаем всегда лишь готовые идеи, то в нашем мозгу не образуются те неизгладимые борозды, которые последовательное развитие проводит в умах и которые составляют их силу. Мы растем, но не созреваем; движемся вперед, но по кривой линии, то есть по такой, которая не ведет к цели. Мы подобны тем детям, которых не приучили мыслить самостоятельно; в период зрелости у них не оказывается ничего своего; все их знание - в их внешнем быте, вся их душа - вне их. Именно таковы мы.

Народы - в такой же мере существа нравственные, как и отдельные личности. Их воспитывают века, как отдельных людей воспитывают годы. Но мы, можно сказать, некоторым образом - народ исключительный. Мы принадлежим к числу тех наций, которые как бы не входят в состав человечества, а существуют лишь для того, чтобы дать миру какой-нибудь важный урок. Наставление, которое мы призваны преподать, конечно, не будет потеряно; но кто может сказать, когда мы обретем себя среди человечества и сколько бед суждено нам испытать, прежде чем исполнится наше предназначение?

Все народы Европы имеют общую физиономию, некоторое семейное сходство. Вопреки огульному разделению их на латинскую и тевтонскую расы, на южан и северян - все же есть общая связь, соединяющая их всех в одно целое и хорошо видимая всякому, кто поглубже вник в их общую историю. Вы знаете, что еще сравнительно недавно вся Европа называлась христианским миром, и это выражение употреблялось в публичном праве. Кроме общего характера, у каждого из этих народов есть еще свой частный характер, но и тот, и другой всецело сотканы из истории и традиции. Они составляют преемственное идейное наследие этих народов. Каждый отдельный человек пользуется там своею долей этого наследства, без труда и чрезмерных усилий он набирает себе в жизни запас этих знаний и навыков и извлекает из них свою пользу. Сравните сами и скажите, много ли мы находим у себя в повседневном обиходе элементарных идей, которыми могли бы с грехом пополам руководствоваться в жизни? И заметьте, здесь идет речь не о приобретении знаний и не о чтении, не о чем-либо касающемся литературы или науки, а просто о взаимном общении умов, о тех идеях, которые овладевают ребенком в колыбели, окружают его среди детских игр и передаются ему с ласкою матери, которые в виде различных чувств проникают до мозга его костей вместе с воздухом, которым дышит, и создают его нравственное существо еще раньше, чем он вступает в свет и общество. Хотите ли знать, что это за идеи? Это - идеи долга, справедливости, права, порядка. Они родились из самых событий, образовавших там общество, они входят необходимым элементом в социальный уклад этих стран.

Это и составляет атмосферу Запада; это - больше, нежели история, больше чем психология; это - физиология европейского человека. Чем вы замените это у нас? Не знаю, можно ли из сказанного сейчас вывести что-нибудь вполне безусловное и извлечь отсюда какой-либо непреложный принцип; но нельзя не видеть, что такое странное положение народа, мысль которого не примыкает ни к какому ряду идей, постепенно развивавшихся в обществе и медленно выраставших одна из другой, и участие которого в общем поступательном движении человеческого разума ограничивалось лишь слепым, поверхностным и часто неискусным подражанием другим нациям, должно могущественно влиять на дух каждого отдельного человека в этом народе.

Вследствие этого вы найдете, что всем нам недостает известной уверенности, умственной методичности, логики. Западный силлогизм нам незнаком. Наши лучшие умы страдают чем-то большим, нежели простая неосновательность. Лучшие идеи, за отсутствием связи или последовательности, замирают в нашем мозгу и превращаются в бесплодные призраки. Человеку свойственно теряться, когда он не находит способа привести себя в связь с тем, что ему предшествует, и с тем, что за ним следует. Он лишается тогда всякой твердости, всякой уверенности. Не руководимый чувством непрерывности, он видит себя заблудившимся в мире. Такие растерянные люди встречаются во всех странах; у нас же это общая черта. Это вовсе не то легкомыслие, в котором когда-то упрекали французов и которое в сущности представляло собою не что иное, как способность легко усваивать вещи, не исключавшую ни глубины, ни широты ума и вносившую в обращение необыкновенную прелесть и изящество; это - беспечность жизни, лишенной опыта и предвидения, не принимающей в расчет ничего, кроме мимолетного существования особи, оторванной от рода, жизни, не дорожащей ни честью, ни успехами какой-либо системы идей и интересов, ни даже тем родовым наследием и теми бесчисленными предписаниями и перспективами, которые в условиях быта, основанного на памяти прошлого и предусмотрении будущего, составляют и общественную, и частную жизнь. В наших головах нет решительно ничего общего; все в них индивидуально и все шатко и неполно. Мне кажется даже, что в нашем взгляде есть какая-то странная неопределенность, что-то холодное и неуверенное, напоминающее отчасти физиономию тех народов, которые стоят на низших ступенях социальной лестницы. В чужих странах, особенно на юге, где физиономии так выразительны и так оживленны, не раз, сравнивая лица моих соотечественников с лицами туземцев, я поражался этой немотой наших лиц.

Иностранцы ставят нам в достоинство своего рода бесшабашную отвагу, встречаемую особенно в низших слоях народа; но, имея возможность наблюдать лишь отдельные проявления национального характера, они не в состоянии судить о целом. Они не видят, что то же самое начало, благодаря которому мы иногда бываем так отважны, делает нас всегда неспособными к углублению и настойчивости; они не видят, что этому равнодушию к житейским опасностям соответствует в нас такое же полное равнодушие к добру и злу, к истине и ко лжи и что именно это лишает нас всех могущественных стимулов, которые толкают людей по пути совершенствования; они не видят, что именно благодаря этой беспечной отваге даже высшие классы у нас, к прискорбию, не свободны от тех пороков, которые в других странах свойственны лишь самым низшим слоям общества; они не видят, наконец, что, если нам присущи кое-какие добродетели молодых и малоразвитых народов, мы уже не обладаем зато ни одним из достоинств, отличающих народы зрелые и высококультурные.

Я не хочу сказать, конечно, что у нас одни пороки, а у европейских народов одни добродетели; избави Бог! Но я говорю, что для правильного суждения о народах следует изучать общий дух, составляющий их жизненное начало, ибо только он, а не та или иная черта их характера, может вывести их на путь нравственного совершенства и бесконечного развития.

Народные массы подчинены известным силам, стоящим вверху общества. Они не думают сами; среди них есть известное число мыслителей, которые думают за них, сообщают импульс коллективному разуму народа и двигают его вперед. Между тем как небольшая группа людей мыслит, остальные чувствуют, и в итоге совершается общее движение. За исключением некоторых отупелых племен, сохранивших лишь внешний облик человека, сказанное справедливо в отношении всех народов, населяющих землю. Первобытные народы Европы — кельты, скандинавы, германцы - имели своих друидов, скальдов и бардов, которые были по-своему сильными мыслителями. Взгляните на племена Северной Америки, которые так усердно старается истребить материальная культура Соединенных Штатов: среди них встречаются люди удивительной глубины.

И вот я спрашиваю вас, где наши мудрецы, наши мыслители? Кто когда-либо мыслил за нас, кто теперь за нас мыслит? А ведь, стоя между двумя главными частями мира, Востоком и Западом, упираясь одним локтем в Китай, другим в Германию, мы должны были бы соединить в себе оба великих начала духовной природы: воображение и рассудок, и совмещать в нашей цивилизации историю всего земного шара. Но не такова роль, определенная нам провидением. Больше того: оно как бы совсем не было озабочено нашей судьбой. Исключив нас из своего благодетельного действия на человеческий разум, оно всецело предоставило нас самим себе, отказалось как бы то ни было вмешиваться в наши дела, не пожелало ничему нас научить. Исторический опыт для нас не существует; поколения и века протекли без пользы для нас. Глядя на нас, можно было бы сказать, что общий закон человечества отменен по отношению к нам. Одинокие в мире, мы ничего не дали миру, ничему не научили его; мы не внесли ни одной идеи в массу идей человеческих, ничем не содействовали прогрессу человеческого разума, и все, что нам досталось от этого прогресса, мы исказили. С первой минуты нашего общественного существования мы ничего не сделали для общего блага людей; ни одна полезная мысль не родилась на бесплодной почве нашей родины; ни одна великая истина не вышла из нашей среды; мы не дали себе труда ничего выдумать сами, а из того, что выдумали другие, мы перенимали только обманчивую внешность и бесполезную роскошь.

Странное дело: даже в мире науки, обнимающем все, наша история ни к чему не примыкает, ничего не уясняет, ничего не доказывает. Если бы дикие орды, возмутившие мир, не прошли по стране, в которой мы живем, прежде чем устремиться на Запад, нам едва ли была бы отведена страница во всемирной истории. Если бы мы не раскинулись от Берингова пролива до Одера, нас и не заметили бы. Некогда великий человек захотел просветить нас, и для того, чтобы приохотить нас к образованию, он кинул нам плащ цивилизации: мы подняли плащ, но не дотронулись до просвещения. В другой раз, другой великий государь, приобщая нас к своему славному предназначению, провел нас победоносно с одного конца Европы на другой; вернувшись из этого триумфального шествия чрез просвещеннейшие страны мира, мы принесли с собою лишь идеи и стремления, плодом которых было громадное несчастие, отбросившее нас на полвека назад. В нашей крови есть нечто, враждебное всякому истинному прогрессу. И в общем мы жили и продолжаем жить лишь для того, чтобы послужить каким-то важным уроком для отдаленных поколений, которые сумеют его понять; ныне же мы, во всяком случае, составляем пробел в нравственном миропорядке. Я не могу вдоволь надивиться этой необычайной пустоте и обособленности нашего социального существования. Разумеется, в этом повинен отчасти неисповедимый рок, но, как и во всем, что совершается в нравственном мире, здесь виноват отчасти и сам человек. Обратимся еще раз к истории: она — ключ к пониманию народов.

Что мы делали о ту пору, когда в борьбе энергического варварства северных народов с высокою мыслью христианства складывалась храмина современной цивилизации? Повинуясь нашей злой судьбе, мы обратились к жалкой, глубоко презираемой этими народами Византии за тем нравственным уставом, который должен был лечь в основу нашего воспитания. Волею одного честолюбца эта семья народов только что была отторгнута от всемирного братства, и мы восприняли, следовательно, идею, искаженную человеческою страстью. В Европе все одушевлял тогда животворный принцип единства. Все исходило из него и все сводилось к нему. Все умственное движение той эпохи было направлено на объединение человеческого мышления; все побуждения коренились в той властной потребности отыскать всемирную идею, которая является гением-вдохновителем нового времени. Непричастные этому чудотворному началу, мы сделались жертвою завоевания. Когда же мы свергли чужеземное иго и только наша оторванность от общей семьи мешала нам воспользоваться идеями, возникшими за это время у наших западных братьев, мы подпали еще более жестокому рабству, освященному притом фактом нашего освобождения.

Сколько ярких лучей уже озаряло тогда Европу, на вид окутанную мраком! Большая часть знаний, которыми теперь гордится человек, уже была предугадана отдельными умами; характер общества уже определился, а, приобщившись к миру языческой древности, христианские народы обрели и те формы прекрасного, которых им еще недоставало. Мы же замкнулись в нашем религиозном обособлении, и ничто из происходившего в Европе не достигало до нас. Нам не было никакого дела до великой мировой работы. Высокие качества, которые религия принесла в дар новым народам и которые в глазах здравого разума настолько же возвышают их над древними народами, насколько последние стояли выше готтентотов и лапландцев; эти новые силы, которыми она обогатила человеческий ум; эти нравы, которые, вследствие подчинения безоружной власти, сделались столь же мягкими, как раньше были грубы,- все это нас совершенно миновало. В то время, как христианский мир величественно шествовал по пути, предначертанному его божественным основателем, увлекая за собою поколения,- мы, хотя и носили имя христиан, не двигались с места. Весь мир перестраивался заново, а у нас ничего не созидалось; мы по-прежнему прозябали, забившись в свои лачуги, сложенные из бревен и соломы. Словом, новые судьбы человеческого рода совершались помимо нас. Хотя мы и назывались христианами, плод христианства для нас не созревал.

Спрашиваю вас, не наивно ли предполагать, как это обыкновенно делают у нас, что этот прогресс европейских народов, совершившийся столь медленно и под прямым и очевидным воздействием единой нравственной силы, мы можем усвоить сразу, не дав себе даже труда узнать, каким образом он осуществлялся?

Совершенно не понимает христианства тот, кто не видит, что в нем есть чисто историческая сторона, которая является одним из самых существенных элементов догмата и которая заключает в себе, можно сказать, всю философию христианства, так как показывает, что оно дало людям и что даст им в будущем. С этой точки зрения христианская религия является не только нравственной системою, заключенной в преходящие формы человеческого ума, но вечной божественной силой, действующей универсально в духовном мире и чье явственное обнаружение должно служить нам постоянным уроком. Именно таков подлинный смысл догмата о вере в единую Церковь, включенного в символ веры. В христианском мире все необходимо должно способствовать - и действительно способствует - установлению совершенного строя на земле; иначе не оправдалось бы слово Господа, что он пребудет в церкви своей до скончания века. Тогда новый строй,- Царство Божие, - который должен явиться плодом искупления, ничем не отличался бы от старого строя - от царства зла,- который искуплением должен быть уничтожен, и нам опять-таки оставалась бы лишь та призрачная мечта о совершенстве, которую лелеют философы и которую опровергает каждая страница истории,— пустая игра ума, способная удовлетворять только материальные потребности человека и поднимающая его на известную высоту лишь затем, чтобы тотчас низвергнуть в еще более глубокие бездны.

Однако, скажете вы, разве мы не христиане? и разве не мыслима иная цивилизация, кроме европейской? - Без сомнения, мы христиане; но не христиане ли и абиссинцы? Конечно, возможна и образованность, отличная от европейской; разве Япония не образованна, притом, если верить одному из наших соотечественников, даже в большей степени, чем Россия? Но неужто вы думаете, что тот порядок вещей, о котором я только что говорил и который является конечным предназначением человечества, может быть осуществлен абиссинским христианством и японской культурой? - Неужто вы думаете, что небо сведут на землю эти нелепые уклонения от божеских и человеческих истин?

В христианстве надо различать две совершенно разные вещи: его действие на отдельного человека и его влияние на всеобщий разум. То и другое естественно сливается в высшем разуме и неизбежно ведет к одной и той же цели. Но срок, в который осуществляются вечные предначертания божественной мудрости, не может быть охвачен нашим ограниченным взглядом. И потому мы должны отличать божественное действие, проявляющееся в какое-нибудь определенное время в человеческой жизни, от того, которое совершается в бесконечности. В тот день, когда окончательно исполнится дело искупления, все сердца и ум сольются в одно чувство, в одну мысль, и тогда падут все стены, разъединяющие народы и исповедания. Но теперь каждому важно знать, какое место отведено ему в общем призвании христиан, то есть, какие средства он может найти в самом себе и вокруг себя, чтобы содействовать достижению цели, поставленной всему человечеству.

Отсюда необходимо возникает особый круг идей, в котором и вращаются умы того общества, где эта цель должна осуществиться, то есть идея, которую Бог открыл людям, должна созреть и достигнуть всей своей полноты. Этот круг идей, эта нравственная сфера, в свою очередь, естественно обусловливают определенный строй жизни и определенное мировоззрение, которые, не будучи тождественными для всех, тем не менее создают у нас, как и у всех не европейских народов, одинаковый бытовой уклад, являющийся плодом той огромной 18-вековой духовной работы, в которой участвовали все страсти, все интересы, все страдания, все мечты, все усилия разума.

Все европейские народы шли вперед в веках рука об руку; как бы ни старались они теперь разойтись каждый своей дорогой,- они беспрестанно сходятся на одном и том же пути. Чтобы убедиться в том, как родственно развитие этих народов, нет надобности изучать историю; прочтите только Тасса, и вы увидите их все простертыми ниц у подножья Иерусалимских стен. Вспомните, что в течение пятнадцати веков у них был один язык для обращения к Богу, одна духовная власть и одно убеждение. Подумайте, что в течение пятнадцати веков, каждый год в один и тот же день, в один и тот же час, они в одних и тех словах возносили свой голос к верховному существу, прославляя его за величайшее из его благодеяний. Дивное созвучие, в тысячу крат более величественное, чем все гармонии физического мира! Итак, если эта сфера, в которой живут европейцы и в которой в одной человеческий род может исполнить свое конечное предназначение, есть результат влияния религии и если, с другой стороны, слабость нашей веры или несовершенство наших догматов до сих пор держали нас в стороне от этого общего движения, где развилась и формулировалась социальная идея христианства, и низвели нас в сонм народов, коим суждено лишь косвенно и поздно воспользоваться всеми плодами христианства, то ясно, что нам следует прежде всего оживить свою веру всеми возможными способами и дать себе истинно христианский импульс, так как на Западе все создано христианством. Вот что я подразумевал, говоря, что мы должны от начала повторить на себе все воспитание человеческого рода.

Вся история новейшего общества совершается на почве мнений; таким образом, она представляет собою настоящее воспитание. Утвержденное изначала на этой основе, общество шло вперед лишь силою мысли. Интересы всегда следовали там за идеями, а не предшествовали им; убеждения никогда не возникали там из интересов, а всегда интересы рождались из убеждений. Все политические революции были там, в сущности, духовными революциями: люди искали истину и попутно нашли свободу и благосостояние. Этим объясняется характер современного общества и его цивилизации; иначе его совершенно нельзя было бы понять.

Религиозные гонения, мученичество за веру, проповедь христианства, ереси, соборы - вот события, наполняющие первые века. Все движение этой эпохи, не исключая и нашествия варваров, связано с этими первыми, младенческими усилиями нового мышления. Следующая затем эпоха занята образованием иерархии, централизацией духовной власти и непрерывным распространением христианства среди северных народов. Далее следует высочайший подъем религиозного чувства и упрочение религиозной власти. Философское и литературное развитие ума и улучшение нравов под державой религии довершает эту историю новых народов, которую с таким же правом можно назвать священной, как и историю древнего избранного народа. Наконец, новый религиозный поворот, новый размах, сообщенный религией человеческому духу, определил и теперешний уклад общества. Таким образом, главный и, можно сказать, единственный интерес новых народов всегда заключается в идее. Все положительные, материальные, личные интересы поглощались ею.

Я знаю - вместо того, чтобы восхищаться этим дивным порывом человеческой природы к возможному для нее совершенству, в нем видели только фанатизм и суеверие; но что бы ни говорили о нем, судите сами, какой глубокий след в характере этих народов должно было оставить такое социальное развитие, всецело вытекавшее из одного чувства, безразлично - в добре и во зле.

Пусть поверхностная философия вопиет, сколько хочет, по поводу религиозных войн и костров, зажженных нетерпимостью, - мы можем только завидовать доле народов, создавших себе в борьбе мнений, в кровавых битвах за дело истины целый мир идей, которого мы даже представить себе не можем, не говоря уже о том, чтобы перенестись в него телом и душой, как у нас об этом мечтают.

Еще раз говорю: конечно, не все в европейских странах проникнуто разумом, добродетелью и религией, - далеко нет. Но все в них таинственно повинуется той силе, которая властно царит там уже столько веков, все порождено той долгой последовательностью фактов и идей, которая обусловила современное состояние общества. Вот один из примеров, доказывающих это. Народ, физиономия которого всего резче выражена и учреждения всего более проникнуты духом нового времени, - англичане, - собственно говоря, не имеют иной истории, кроме религиозной. Их последняя революция, которой они обязаны своей свободою и своим благосостоянием, так же как и весь ряд событий, приведших к этой революции, начиная с эпохи Генриха VIII,- не что иное, как фазис религиозного развития. Во всю эпоху интерес собственно политический является лишь второстепенным двигателем и временами исчезает вовсе или приносится в жертву идее. И в ту минуту, когда я пишу эти строки, все тот же религиозный интерес волнует эту избранную страну. Да и вообще, какой из европейских народов не нашел бы в своем национальном сознании, если бы дал себе труд разобраться в нем, того особенного элемента, который в форме религиозной мысли неизменно являлся животворным началом, душою его социального тела, на всем протяжении его бытия?»

«Бунтовать легко,- раздраженно размышляет Николай,- а вы попробуйте-ка, либералы, хлебните с мое от этих новейших европейских течений. «Избранная» Англия, как пишет Чаадаев, «физиономия народа которой всего резче выражена и учреждения всего более проникнуты духом нового времени », - бесстыдно рвется к свободной торговле, готова, кажется, на все и совращает к тому же Францию и Германию. Последняя уже приняла трактат о свободной торговле, заключив договор с восемнадцатью государствами внутри своих границ, а это - прямой путь к объединению Германии в империю, чего Россия не позволяла ей веками, заботясь о своей безопасности и о благополучии, между прочим, собственного народа. Не сегодня-завтра, благодаря извечному лукавству «избранных» англичан, Россия останется в изоляции, и перед ней закроются границы Европы для торговли: куда будем девать пеньку, сало, масло, железо, на что жить станем, если не будем драть три шкуры за ввозимые машины для ткацких фабрик? В Англии-то перепроизводство этих машин, вот она с жиру и бесится, ей товары надо любым способом пропихнуть беспошлинно в огромном количестве. Нет уж, лучше мы так любимую нашими либералами Англию в морях запрем, как сделал это в свое время Наполеон, пусть и не думает к берегам держав подходить на своих торговых судах. Поплавает - поплавает в морях, да и опомнится…»

Приказано обыскать квартиры Лермонтова в Петербурге и в Царском Селе. Внимательно изучаются все бумаги – рукописи, письма. Особенно от близких армянских родственников Шан-Гиреев.

Аким Павлович Шан-Гирей был двоюродным братом Лермонтова, сыном Павла Петровича Шан-Гирея и Марии Акимовны Хастатовой, племянницы бабки Лермонтова. Ее отец, Аким Васильевич Хастатов, генерал, был одним из адъютантов Александра Суворова, отличился во многих сражениях и был отмечен фельдмаршалом. Он же просил государя за его брата Богдана, который, зная армянский язык и «азиатские обстоятельства», работал теперь начальником Астраханской портовой таможни.

Еще в первой половине восемнадцатого века Сафар Васильев, армянский купец из Кизляра, построил шелковый завод на границе Чечни, на левом берегу Терека. Имение впоследствии стало называться Шелкозаводск, затем Шелковое. На заводе работали бывшие рабы, вывезенные из Иранского плена еще Петром Первым. Аким Васильевич после службы у Суворова стал шелкозаводским помещиком, когда завод был взят в казну – видно, прежний владелец нарушил предписания Правительства, которые строго регламентировали использование рабочей силы на предприятии, или задолжал той же казне.

Письма Шан-Гиреев читались в Третьем отделении вместе с поэмой «Измаил-Бей». И смысл ее теперь представал чиновникам тайной полиции в несколько ином свете, чем в 1835 году, когда поэма была впервые напечатана как романтическая. «Приветствую тебя, Кавказ седой! Твоим горам я путник не чужой: они меня в младенчестве носили…» Это понятно, и когда написано: «Как я любил, Кавказ мой величавый, твоих сынов воинственные нравы…» - тоже. Но что это такое: «Давным-давно, у чистых вод, где по камням Подкумок мчится, где за Машуком день встает… весельем песни их дышали! Они тогда еще не знали ни золота, ни русской стали!» «Там в колыбели песни матерей пугают русским именем детей, там поразить врага не преступленье, верна там дружба, но вернее мщенье, там за добро-добро, и кровь – за кровь, и ненависть безмерна, как любовь». А дальше-то как цензоры могли пропустить? «Но что могло заставить их покинуть прах отцов своих и добровольное изгнанье искать среди пустынь чужих? Гнев Магомета? Прорицанье? О нет! Примчалась как-то весть, что к ним подходит враг опасный, неумолимый и ужасный, что все громам его подвластно, что сил его нельзя и счесть. Черкес удалый в битве правой умеет умереть со славой, и у жены его младой спаситель есть – кинжал двойной, и страх насильства и могилы не мог бы из родных степей их удалить: позор цепей несли к ним вражеские силы! Мила черкесу тишина, мила родная сторона, но вольность для героя милей отчизны и покоя. В насмешку русским и в укор оставим мы утесы гор, пусть на тебя, Бешту суровый, попробуют надеть оковы…»

Это ли – не от влияния покойного Пушкина, который подобное написал о своем путешествии на Кавказ семь лет назад?

«Черкесы нас ненавидят. Мы вытеснили их из привольных пастбищ, аулы их разорены, целые племена уничтожены. Они час от часу далее углубляются в горы и оттуда направляют свои набеги. Дружба мирных черкесов ненадежна: они всегда готовы помочь буйным своим единоплеменникам. Дух дикого рыцарства их заметно упал. Они редко нападают в равном числе на казаков, никогда на пехоту и бегут, завидя пушку. Зато никогда не пропустят случай напасть на слабый отряд или на беззащитного. Здешняя сторона полна молвой о их злодействах. Почти нет никакого способа их усмирить, пока их не обезоружат, как обезоружили крымских татар, что чрезвычайно трудно исполнить, по причине господствующих между ими наследственных распрей и мщения крови. Кинжал и шашка суть члены их тела, и младенец начинает владеть ими прежде, нежели лепетать. У них убийство – простое телодвижение. Пленников они сохраняют в надежде на выкуп, но обходятся с ним с ужасным бесчеловечием, заставляют работать сверх сил, кормят сырым тестом, бьют, когда вздумается, и приставляют к ним для стражи своих мальчишек, которые за одно слово вправе их изрубить своими детскими шашками»…

В Третьем отделении прочитано и взято на заметку уже и письмо Марии Лопухиной, написанное в 1832 году, когда Лермонтов, уволившийся из Московского университета, приехал в Петербург и поступил в школу гвардейских подпрапорщиков. И вот его старый друг Мария Лопухина, которой он давал читать свои произведения, написала ему: «Если вы продолжаете писать, не делайте этого никогда в школе и ничего не показывайте вашим товарищам, потому что иногда самая невинная вещь причиняет нам гибель…»

Бенкендорф докладывает:

-Лермонтов велит своему камердинеру завертывать хлеб в серую бумагу, и на этих клочках с помощью вина, печной сажи и спички написал несколько пьес, а именно: «Когда волнуется желтеющая нива…», «Я, матерь божия, ныне с молитвою», «Кто б ни был ты, печальный мой сосед, «Отворите мне темницу…»

- Начать дело о непозволительных стихах корнета Лермонтова,- распоряжается царь 23 февраля.

Уже через два дня военный министр Чернышов специальным отношением сообщил Александру Христофоровичу Бенкендорфу высочайшее повеление: «Л-гвардии Гусарского полка, корнета Лермонтова за сочинение известных вашему сиятельству стихов, перевесть тем же чином в Нижегородский драгунский полк. Это – ссылка на Кавказ.

Елизавета Алексеевна в отчаянии – ее Мишеньку и в действующую армию! Да он, учась и в гимназии Московского университета, и в Санкт-Петербургской юнкерской школе, никогда не ночевал в казенных стенах, а числился вольноопределяющимся и ночевать уходил домой. И эта привилегия стоила ее своякам больших усилий и хлопот перед самими великим князем! Елизавета Алексеевна умела скрывать семейные тайны, и никто не знал, как плох на самом деле здоровьем ее внук и сколько неимоверных, нечеловеческих усилий потребовалось ей, чтобы поставить его на ноги, на которых еще недавно он и удержаться-то как следует не мог. Но она все вытерпела, выходила свою золотушную кровиночку, и если бы кто-нибудь мог по-настоящему представить ее счастье, когда она увидела впервые Михаила в мундире корнета лейб-гвардейского Гусарского полка! Она заказала его портрет известному художнику. Ее внук стал блистательным молодым человеком, перед которым должны были вскоре открыться двери великого света. Но нет, судьба снова играла его слабой жизнью...

Но в мае, уже находясь в Ставрополе, Лермонтов подал в штаб войск на Кавказской линии и в Черномории рапорт об освидетельствовании болезни его. Он помещен сначала в ставропольский военный госпиталь, затем переведен в пятигорский госпиталь для лечения минеральными водами.

А 13 июля 1837 Арсеньева обратилась с письмом к великому князю Михаилу Павловичу, которого просила ходатайствовать перед царем «о прощении внука». 11 октября был подписан приказ о переводе Лермонтова в лейб-гвардию Гродненский гусарского полк после благополучного пребывания Николая Первого с инспекцией на Кавказе и смотра войсковым частям Кавказского корпуса на Дидубийском поле под Тифлисом.

Однако встреча Лермонтова с бабушкой состоялась только в январе 1838 года, по приезде его в Петербург. Вскоре поэт опять должен был уехать в Новгородский округ военных поселений. 25 марта 1838 военный министр А. И. Чернышев получил представление А. Х. Бенкендорфа от 24 марта (по просьбе Арсеньевой) о прощении Лермонтова и переводе его обратно в лейб-гвардию Гусарского полк. 9 апреля приказ о переводе был подписан, а 14 мая Лермонтов прибыл в полк, стоявший в Софии под Царским Селом. Арсеньева продолжала жить в Петербурге, чтобы чаще видеться с внуком. Два года,1838 и 1839, прошли для нее сравнительно спокойно, если не считать постоянных опасений, что «Мишу женят», и волнений по поводу его служебных провинностей.

Лермонтов хочет уйти в отставку, но бабушка советует ему продолжить службу, чтобы сделать карьеру и войти в высшее общество. Это была жестокая ошибка Арсеньевой, которая наивно полагала, что в это тяжелое бурное военное время в России ее внуку можно отсидеться спокойно под Царским Селом и сделать военную карьеру, красуясь в мундире Гусарского полка.

Но с другой стороны Елизавету Алексеевну можно и понять: ее Мишенька с рождения не имел дворянского титула. Только после многолетних тяжб ее брату удалось, наконец, к 1832 году вписать Михаила Юрьевича Лермонтова в дворянскую книгу тульской губернии. Теперь, наконец, он законно числился дворянином по отцовской линии, что дало ему право поступить в дворянский кадетский корпус.

С некоторых пор появился даже миф о средневековом и европейском дворянском происхождении Юрия Петровича. Якобы в пограничной с Англией Шотландии вблизи монастырского города Мельроза, стоял в 13 веке замок Эрсильдон, где жил знаменитый в свое время и еще более прославившийся впоследствии рыцарь Томас Лермонт. Славился он как ведун и прозорливец, смолоду находившийся в каких-то загадочных отношениях к царству фей, и потому собиравший любопытных людей вокруг огромного старого дерева на холме Эрсильдон, где он прорицательствовал и даже предсказал шотландскому королю Альфреду Третьему его неожиданную и случайную смерть. Вместе с тем эрсильдонский владелец был знаменит как поэт, и за ним осталось прозвище стихотворца, или, по-старинному, рифмача –Thomas the Thymer. Конец его был загадочен: он пропал без вести, уйдя вслед за двумя белыми оленями, присланными за ним, как говорили, из царства фей.
Через несколько веков одного из прямых потомков этого фантастического героя, певца и прорицателя, исчезнувшего в поэтическом царстве фей, судьба занесла в прозаическое царство московское. Около 1620 года, пришел с Литвы в город Белый из Шкотской земли выходец именитый человек Юрий Андреевич Лермонт и просился на службу великого государя, и в Москве своею охотою крещен из кальвинской веры в благочестивую, то есть, православную. И пожаловал его государь Михаил Федорович восемью деревнями и пустошами Галицкого уезда, Заблоцкой волости. И по указу великого государя договаривался с ним боярин князь И.Б. Черкасский, и приставлен он, Юрий, обучать рейтарскому строю новокрещенных немцев старого и нового выезда, равно и татар.

Вот якобы от этого Лермонтова в восьмом поколении происходил Михаил Лермонтов, связанный и с рейтарским строем, подобно своему предку XVII века, но гораздо более близкий по духу к еще более древнему своему предку, вещему и демоническому Фоме Рифмачу, с его любовными песнями, мрачными предсказаниями, загадочным двойственным существованием.

ЛЮБОВЬ И ЧАХОТКА

1823 год. Подмосковье. Поместье Середниково рядом с усадьбой Мартыновых. «Музыка моего сердца была совсем расстроена нынче»,- эту строку из своих юношеских тетрадок Лермонтов вспоминает всегда, когда душу разъедает тоска. Сидя под арестом, он много писал и много думал, многое вспоминал. Откуда-то издалека появлялось вдруг ненавистное имя горбуна из французских карикатур – Майошка. Его имя. Так его дразнили, когда он гостил в поместье Середниково, рядом со Знаменским, усадьбой Мартыновых. Николя тогда было четырнадцать лет, а ему шестнадцать. «Майошка, Майошка»,- кричал он ему из-за кустов только что распустившейся майской сирени, заметив затаившимся за этими кустами, откуда были видны две тоненькие девичьи фигурки – Сашеньки Верещагиной и Катеньки Сушковой. Девушки оборачивались и, смеясь, возвращались. Лермонтов слышит, как Катенька не то ласково, не то насмешливо говорит кузине: «Опять за нами подсматривает этот косолапый мальчик…» Подойдя, Катенька вдруг протягивает ему скакалочку:

-Не хотите ли первый, Мишель? Ваш друг будет за вами…

Лермонтов срывается с места, бежит к дому и в отчаянии шепчет: «Противный Мартыш!» Ноги у него действительно косолапят, и бежать ему трудно.

Он родился от больных родителей. Как говорила его бабушка Елизавета Алексеевна Арсеньева, ее дочь Мария выскочила замуж за Лермонтова « в горячке» в шестнадцать лет. Елизавета Алексеевна ненавидела зятя-распутника, копию ее покойного супруга. Мария выбрала себе мужа, даже внешне похожего на своего отца – среднего роста, прекрасно сложенного белокурого красавца, любимца дам. А внутри красавец оказался гнилой...

Лермонтовы были бедны. Сын Юрий уволился по болезни в 1811 году из армии в чине капитана. На руках у матери, подруги Елизаветы Алексеевны, чье поместье было рядом с усадьбой Лермонтовых Кропотовым, было еще пять дочерей. Арсеньева только что вернулась от своих родственников Хастатовых с Кавказа, где выхаживала дочь после страшной трагедии в семье - самоубийства мужа. Мария Михайловна и без того родилась ребенком слабым и болезненным, но и сейчас все еще выглядела хрупким и нервным созданием. И вот это хрупкое создание проявило необычайное упорство в желании стать супругой такого же болезненного Юрия Петровича Лермонтова. Конечно, в шестнадцать лет ей это не удалось, помолвка была долгой – перед бракосочетанием будущий супруг ездил лечиться в Витебск. Свадьба состоялась лишь через два года в Тарханах, в поместье Арсеньевой. Бракосочетание было необыкновенно пышным, даже дворовым пошили новые платья. Юрий Петрович вошел зятем и хозяином, как и уговаривался с Елизаветой Алексеевной, в ее огромный барский дом из тридцати комнат, наполненный дорогой мебелью, картинами, сервизами. Она же уехала в Москву и не вмешивалась в жизнь молодых.

Но вся эта блестящая мишура большого богатства и благополучия не смогла закрыть того, что так тщательно скрывала мать Марии Михайловны. Беда открылась скоро, как только Машенька забеременела. Было сомнение, что она вообще сможет выносить этого ребенка. Видимо, чтобы быть ближе к знаменитым докторам, молодым пришлось уехать в Москву. Там и родился Михаил Лермонтов. По некоторым документам – очень недоношенным. Молодая семья рухнула. Из-за слабого здоровья Марии Михайловны, ухудшившегося после родов, супружество ее не могло продолжаться. Елизавете Алексеевне пришлось увезти дочь и едва живого малыша в Тарханы. Юрий Петрович протестовал, настаивал на том, чтобы остаться рядом с женой, но об этом и речи быть не могло. Машин туберкулез стремительно развивался. Елизавета Алексеевна утешила зятя тем, что он по-прежнему остается хозяином над Тарханами. И Юрий Петрович жил в Москве, считаясь полноправным владельцем богатой усадьбы. Он достаточно тратил на себя, и теща сердилась, обвиняя его в мотовстве и пристрастии к женщинам. Елизавета Алексеевна была в отчаянии, пытаясь выходить умирающую дочь и мальчика, тельце которого было изъедено золотушными пятнами материнской чахотки.

Мария Михайловна прожила три года, не вставая с постели, пока не началось кровохарканье, и существование ее на земле прекратилось. Елизавета Алексеевна в тяжелейшем отчаянии винила Юрия Петровича, который не должен был искушать Машу к женитьбе и губить ее. Но супруг и сам был в не меньшем отчаянии, так как боялся, что подорвал свое и без того слабое здоровье заразной чахоткой жены.

Еще задолго до открытия природы инфекционных заболеваний предполагали, что чахотка заразная болезнь. В вавилонском Кодексе Хаммурапи было закреплено право на развод с больной женой, у которой имелись симптомы легочного туберкулеза. В Индии, Португалии, Венеции были законы, требующие сообщать обо всех подобных случаях.

Юрий Петрович переживал о своем, может быть, совершенно загубленном теперь здоровье, хотя все три года после рождения сына он практически не общался с женой, а Елизавета Алексеевна, зная о слабости его собственного здоровья, обвиняла его в болезни и смерти дочери.

Обоюдная ненависть вылилась в тяжбу за трехлетнего сына Марии Михайловны. Юрий Петрович требовал отдать ему Мишу, но Елизавета Алексеевна, зная, что через него отец может завладеть наследством Марии Михайловны, пошла по судам. И устроила так, что маленький Миша лишился наследства вообще. Юрию Петровичу ничего не оставалось, как согласиться на 25 тысяч отступных, которые Арсеньева записала на себя в долг перед ним. После чего Лермонтов уехал в свое тульское поместье Кропотово.

Через четырнадцать лет он умер от чахотки. Кто кого заразил в этой несчастной паре, едва ли когда откроется. Но от чахотки умер Столыпин (Монго), кузен Михаила Лермонтова, который вместе с ним служил на Кавказе. Никогда не приехал в Тарханы последний его владелец Алексей Афанасьевич Столыпин, поскольку всю жизнь лечился в Швейцарии. Опекуном над имением был Петр Аркадьевич Столыпин, будущий знаменитый премьер-министр России.

Как только Елизавета Алексеевна уладила дела с зятем, в 1818 году, через несколько месяцев после смерти дочери, она поручила своему брату Афанасию срыть старый помещичий дом, а на его месте построить церковь в память о Марии Михайловне. Из 30 комнат она велела всю обстановку продать, отдать или обменять, а если никто не возьмет – сжечь! Новый дом, но поменьше старого, Арсеньева велела поставить рядом. Через несколько дней после этого она увезла четырехлетнего внука на Кавказ, в Горячеводск, на серные воды. Только здесь Мишу удалось вылечить, и он начал, наконец, ходить. Вернулись они обратно в уже заново отстроенный дом.

1794 год. Пензенская губерния. «И что за напасть такая на мою семью?»- сокрушалась Елизавета Алексеевна и считала, что всему виной вековые тяжелые нравы в ее имении Тарханы Чемберского уезда Пензенской губернии. Куплено оно было ее мужем Арсеньевым сразу после свадьбы на приданое Елизаветы Алексеевны недорого у графа Нарышкина Ивана Александровича в 1794 году и почти сразу записано на Елизавету Алексеевну.

            Земли эти имели историю, уходящую корнями в петровскую эпоху.
Тарханская хроника начинается в 1701 году. Открывает ее документ, написанный более трехсот лет назад, – челобитная чембарских помещиков. 26 служилых людей Петра I «били челом великому государю… а есть де в Саранском уезде порозжая земля и леса, и всякие угодьи… в поместье и в оброк никому не отдано и никто теми землями не владеет. И великому государю пожаловать их велеть тех порозжих земель Дикова Поля им в указанное число в оклады, да сенных покосов по пяти тысяч копен человеку же, а леса и реки в угодья по пяти верст длины в поперешнике тож число на человека».
            А до XVIII века здешние просторы оставались дикими и необжитыми, и только при Петре Первом, а позже – при Екатерине Второй, русское дворянство, все более понимая значение земли как денежного материала, начало активно оформлять в собственность обширные территории на юге и востоке страны. Вот тогда-то плодородные пензенские пустоши и привлекли внимание многочисленных дворян-помещиков, и они обратились к государю с просьбой выделить им во владение незаселенные земли.
            Просьба чембарских челобитчиков была удовлетворена. 15 июля 1701 года «по указу великого государя» было «велено тое порозжею землю по сыску отказать», то есть, в случае обнаружения, отдать, «и о том послать великого государя сыскную и отказную грамоту». Все 26 претендентов на новые земельные владения получили в среднем от 75 до 175 десятин.
            Земли, дарованные государем чембарским помещикам, лежат на водоразделе двух бассейнов: между реками Кевда и Большой Чембар. Они еще долгое время оставались незаселенными. Основателем села, которое позже стало известно как Тарханы, и первым его владельцем стал Яков Долгоруков.
            В 1729 году дочь Михаила Аргамакова (он значился первым в списке челобитчиков Петру о здешних землях) вышла замуж за поручика Преображенского полка князя Якова Петровича Долгорукова, сына Петра Михайловича Долгорукова, пожалованного Петром Первым в день наречения его царем «лета 1790 апреля в 27 день» в государевы спальники. В приданое Анна Михайловна получила 37 тысяч рублей (от матери, так как Михаил Аргамаков уже умер, а имущество его наследовали сын и жена). На эти деньги молодожены Долгоруковы купили у С. Путятина (в 1730 году) и В. Шадрина (в 1734 году) полученные ими от Петра Первого и к тому времени еще не освоенные земли. Это и были те самые земли, которые позднее составили основное ядро владений Елизаветы Алексеевны Арсеньевой.

            В 1735 году Я.П. Долгоруков купил у своего брата Сергея Петровича село Писцово с окрестными деревнями в Костромской губернии. Из этого-то костромского поместья и была переселена основная часть крепостных во вновь образованное село на берегу речки Марарайки – 91 семья. Семьи с «окающим» костромским говором определяли характерный тарханский диалект, который так удивил приехавших в свое новое владение Арсеньевых.
            В 1762 году А.М. Долгорукова, к тому времени овдовевшая, продала свои пензенские имения Настасье Александровне Нарышкиной. От Н.А. Нарышкиной по завещанию «Никольское Яковлевское тож» перешло к ее внукам Ивану и Петру Нарышкиным. Выплатив брату стоимость его доли, Иван Александрович Нарышкин стал единоличным владельцем имения. В Никольском Яковлевском И.А. Нарышкин не жил. В конце XVIII века барская усадьба, бывшая в центре села, полностью сгорела. Имение стало убыточным, вот тогда и было продано И.А. Нарышкиным за бездоходностью Арсеньевым. Документально подтверждено, что имение было куплено супругами Арсеньевыми, но оформлено на имя Елизаветы Алексеевны. В духовном завещании 1807 года Е. А. Арсеньева писала: «… сие имение приобретено мною во время супружества с ним мужем моим и с помощью ево». Приобретенные Арсеньевыми земли еще в сентябре 1782 года были обмежеваны, а 6 июля 1800 года план межевания по решению правительствующего Сената Межевого департамента был утвержден.
            Генеральное межевание земель в Российском государстве было предпринято во второй половине XVIII века после изданного 19 сентября 1765 года при Екатерине Второй манифеста о генеральном межевании. Манифест этот «произвел во всем государстве столь великое потрясение умов и всех владельцев деревенских заставил так много мыслить, хлопотать и заботиться о всех своих земляных дачах и владениях», как никогда о том не хлопотал русский дворянин.
         Во владениях Арсеньевых по обе стороны вершины речки Марарайки, «на коей пруд, и ее трех отвершков, из коих в одном пруд, а четвертого отвершка на правом берегу и при большой дороге из города Чембару в Пензу церковь Николая Чудотворца и дом господской деревянные; церковная земля на суходоле; земля чернозем; урожай хлеба и травы средственен; лес дровяной; крестьяне на оброке, кои сверх хлебопашества промысл имеют, скупая в других селениях мед, воск, сало, деготь и овчину и продают по торгам и на ярмонках». По этой причине и возникло нового названия села – «Тарханы». Зарабатывая на оброк, крестьяне, бывшие знаменитые костромские коробейники, и перевезенные на новое место, продолжали коробейничать и тут, но получили новую кличку – «тарханы». «Тархан» – в Тамбовской, Пензенской и Саратовской губерниях – прасол, маяк, скупщик по деревням холста, льну, пеньки, шкур и прочего. Основным занятием крестьян оставалось хлебопашество, но наряду с ним они активно «тарханили». Елизавета Алексеевна хотя и перевела крестьян с оброка на барщину, но «тарханство» крестьян поощряла и даже открыла в селе ярмарку.
            На протяжении многих лет село имело два названия: более официальное – Яковлевское, обиходное - Тарханы. Купив имение, Арсеньевы сразу же очень активно приступили к строительству барской усадьбы. Помещица екатерининской закалки, Екатерина Алексеевна строила тарханскую усадьбу в полном соответствии со своим положением в обществе. На некотором отдалении от крестьянских изб, на крутом берегу и был возведен тот самый большой барский особняк в тридцать с лишним комнат, в одной из которых умерла ее единственная дочь и который она велела разобрать после ее смерти по бревнышку. Были спланированы по всем правилам архитектуры и усадебного строительства сады, пруды, хозяйственные постройки, парк с неизменной беседкой, ажурные мостики, сирень и акация, розарий и летний выход из гостиной в парк, липовые аллеи, террасы и белые колонны барского дома.
           Елизавета Алексеевна и хозяйство взяла на себя. Спуску крепостным не давала. Девкам косы обрезала запросто за провинности, а мужикам приказывала обривать по полголовы. Но не свирепствовала, как родственник ее мужа Правел Михайлович Арсеньев в Тульской губернии, на которого в 1823 году его дворовые люди подали жалобу.

Васильев, Кузьмин, Петров, Алафьев и 23-летний мальчик Иван Васильев жаловались на своего помещика самому государю! Они показывали, что помещик Арсеньев взял к себе в дом от живого мужа крестьянскую женку Ирину Козьмину. Через некоторое время за какую-то провинность Арсеньев повелел своим дворовым людям сильно высечь молодую женщину. После побоев крестьянка не могла стоять на ногах, ее на руках отнесли в людскую, где оставили без питья и еды. На следующий день помещик заставил измученную женщину засыпать колодец во дворе своего тульского дома, сам избивал ее кучерским кнутом, пока она не упала в колодец и не утонула. Это видел сосед оружейник, который послал жену донести о случившемся тульскому гражданскому губернатору. Ночью крестьянка была вынута из колодца и по приказу властей освидетельствована врачами. Арсеньев же беспрепятственно уехал из дома на месяц, запретил своим дворовым выходить со двора, повелев ничего не давать им, кроме хлеба два раза в сутки. Этого жестокому помещику показалось мало, он решил расправиться со всеми свидетелями преступления: Васильева отдал на десять месяцев тульскому лекарю, отлучив о его от жены, трех малолетних детей и 70-летнего старика-отца, доведя всех до крайне нищеты. Кузьмина, Петрова и Артемьева бил руками, розгами и кнутом, затем как преступников, отдал в работный дом, где они также дошли до крайней бедности. Алафьева отдал в солдаты. Затем все семьи отправил на поселение в Сибирь. «Дело на Арсеньева было передано в уездный суд, но ничем не кончилось», - писали Елизавете Алексеевне родственники Арсеньевых из Ефремова.

А у нее была своя беда - муженек-то сильно озоровал в усадьбе. Она при нем хотя и была полноправной хозяйкой, дворянкой, но мучилась душевно наверное не меньше той несчастной Ирины Козьминой, утопленной своим зверем барином в колодце. Выписал муженек себе карлу из Москвы и развлекался с ним все дни напролет. А для куражу спать укладывался на подоконник. Потом сошелся с соседкой, помещицей Мансыревой, и жил у нее в доме, пока супруг был на войне. Закончил свою жизнь еще худшим позором и смертным грехом, да еще прямо на Рождество, под елкой, которую нарядил для юной Машеньки. В тот момент прискакал посыльный от Мансыревой с известием – вернулся с войны ее супруг. Арсеньев играл в домашнем спектакле «Гамлет» роль могильщика и прямо под елкой выпил яду из склянки, и упал замертво. Елизавета Алексеевна подхватила дочь и тут же умчалась в карете в Пензу. На похоронах не была, а сказала, плюнув: «Собаке – собачья смерть!»

Еще раньше Арсеньевых пензенский край осваивал отец Елизаветы Алексеевны – Алексей Емельянович Столыпин. В 1765 году Екатерина Вторая учредила винные откупа. Алексей Емельянович взялся за это дело и не прогадал. В 1789 году ему, пензенскому помещику, принадлежало шесть сел и деревень и 1046 душ крепостных обоего пола. Тогда же на винные капиталы Столыпин купил себе дворянство и дома в обеих столицах. В Пензе построил винокуренные заводы. Вино поставлялось военному ведомству.

А театр был большой слабостью Алексея Емельяновича. Он владел большой профессиональной труппой, в которой и играл своего могильщика муж Елизаветы Алексеевны. Игра эта закончилась смертью не только для него, но и для самой труппы. При Александре Первом дела у Столыпина пошатнулись, и он продал свой крепостной театр в казну за 32 тысячи рублей. Как чуть позже продал «медную бабушку» Александра из разоренного поместья Гончаровых Александр Сергеевич Пушкин. Проданная труппа Столыпина положила основание труппе Московского Малого театра.

1823 год. Поместье Середниково в Подмосковье. Михаилу эти места напомнили Кропотово, тульскую усадьбу его отца, куда теперь бабушка отпускала внука изредка погостить. Хотя она с Юрием Петровичем, кажется, «сторговалась» на отступных за мальчика - на двадцати пяти тысячах, и он вроде отступил, но как только внука выходила, опять принялся за свое – верните сына! Пришлось разрешить свидания в Кропотове, да все равно - через его усадьбу она возила внука на Кавказ к Шан-Гиреям лечиться на воды.

Брат мужа Елизаветы Алексеевны Григорий Васильевич Арсеньев, Елецкий помещик, участник военных походов 1805-1810 годов, подполковник, был противоположностью Михаила Васильевича. Он после его смерти опекал семью невестки. После смерти ее зятя в 1832 году подал прошение о внесении Михаила Юрьевича Лермонтова в дворянскую родословную книгу Тульской губернии, а также по доверенности осуществил раздел усадьбы Кропотово между сестрами Юрия Петровича Лермонтова и их племянником. Это случилось уже 1836 году. Тогда же Елизавета Алексеевна продала принадлежавшую внуку часть Кропортова.

Никита Васильевич Арсеньев, «младший» дедушка Михаила Лермонтова, жил в Петербурге. Летом 1832 года по приезде в столицу бабушка и внук остановились у него в Коломне, за Никольским мостом. В годы учения в школе юнкеров Лермонтов постоянно бывал у него, а уже, будучи корнетом лейб-гвардии Гусарского полка, стоявшего в Царском Селе, с 1834 по 1836 год, иногда проживал у него в комнатах на нижнем этаже. Здесь Лермонтов прочитал М.Н. Лонгинову отрывки из своей драмы «Маскарад». Женой же Никиты Васильевича была урожденная Чоглокова Евдокия Емельяновна, чья родственница была приближенной особой к Екатерине Великой.

Евдокия Емельяновна часто подшучивала над Мишей: «А глазки-то, глазки – два угля!» «От деда»,- вздыхала Елизавета Алексеевна,- от злого татарина…

Род Арсеньевых произошел от Аслана Мурзы Челебея, который в 1389 году перешел на службу к Дмитрию Донскому из Золотой Орды. Принял православие и получил имя Прокопий. Его старший сын Юсуп (Арсений) и есть родоначальник рода Арсеньевых, как гласила семейная легенда.

«Если бы знал Аслан Мурза Челебей, скольких сил стоило Елизавете Алексеевне поднять его слабого потомка Мишеньку на ножки! Ведь до трех лет только ползал, не ходил, - тяжко вздыхает про себя Елизавета Алексеевна,- и стихи его юношеские все насквозь пронизаны страхом близкой смерти, страхом чахотки…» «Так смерть красна издалека; пускай она летит стрелою. За ней я следую пока; лишь только б не она за мною…» «На жизнь надеяться страшась, живу, как камень меж камней, излить страдания скупясь: пускай сгниют в груди моей». «Ужель единый гроб для всех уничтожением грозит? Как знать: тогда, быть может, смех полмертвого воспламенит! Придет веселость, звук чужой поныне в словаре моем: и я об юности златой не погорюю пред концом. Теперь я вижу: пышный свет не для людей был сотворен. Мы сгибнем, наш сотрется след, таков наш рок, таков закон; наш дух вселенной вихрь умчит к безбрежным, мрачным сторонам. Наш прах лишь землю умягчит другим, чистейшим существам». «Я не крушуся о былом, оно меня не усладило. Мне нечего запомнить в нем, чего б тоской не отравило!»

… Навсегда осталось в памяти Лермонтова посещение далекого от Тархан подмосковного поместья Середниково рядом с поместьем Мартыновых в 1823 году. После очередной дурной шутки, когда Катенька Сушкова сунула ему в руку из своей ручки пирожок, а он оказался с особой начинкой – с опилками, Лермонтов вскоре написал одно из самых горьких своих стихотворений: «Нищий»: « У врат обители святой стоял просящий подаянья бедняк иссохший, чуть живой от глада, жажды и страданий. Куска лишь хлеба он просил, и взор являл живую муку, и кто-то камень положил в его протянутую руку. Так я молил твоей любви…»

ВИННЫЕ ОТКУПА АРСЕНЬЕВЫХ И МАРТЫНОВЫХ

Апрель 1837 года. Москва-Кавказ. Лермонтов, не объявленный за стихотворение «На смерть поэта» по высочайшему повелению безумным и оставшийся при всех правах состояния, побывав в Москве и простившись с близкими, выехал на Кавказ. Вслед ему, в мае, полетел по почте журнал «Современник», теперь уже не Пушкина, а Краевского, бывшего сотрудника гонителя Пушкина, министра просвещения Уварова, в котором цензоры А. Крылов и С. Куторгой разрешили публикацию стихотворения «Бородино». Эту книжку журнала он читал уже в ставропольском военном госпитале, откуда был переведен в Пятигорский госпиталь.

Здесь теперь на водах находилось семейство Николая Мартынова, чему Лермонтов был очень рад. Знакомство семей Столыпиных и Мартыновых – давнее. Обе занимались одним и тем же делом, на котором богатели и строили благополучие своих детей. Винные откупа- вот было то дело, которое сближало два эти семейства. Только Столыпины начали заниматься им еще при государыне Екатерине и напрямую для казны, отправляя свой товар в военное ведомство, а Мартыновы – попозже…

Отец семейства Соломон Михайлович Мартынов, польский еврей-выкрест, открыл свое дело во время начала царствования Николая Первого. Это было время отсутствия на рынке свободных капиталов, легкости заимствования казной вкладов из казенных банков, роста дефицита бюджета, провала денежной и кредитной реформ М.М.Сперанского. После Отечественной войны 1812 года экономика страны требовала реформ, поэтому практически сразу после прихода к власти императора Николая были вновь разрешены винные откупа. Вообще они были обязаны своим появлением еще Петру Первому, а при Екатерине Второй откупная торговля была распространена уже на всю Россию, когда и занялся ею отец Елизаветы Алексеевны, Столыпин. Но своего апогея винно-откупная торговля достигла именно в правление Николая Первого. После периода казенной продажи вина в 1817-1826 годах доходы казны от нее значительно упали из-за непомерного воровства чиновников. Николай предпочел получать достаточно большой постоянный доход в казну до тех пор, пока не сумеет наладить жесткий контроль и заставить работать чиновничий аппарат на государство. Поэтому система откупов - без посредничества чиновников - и была возобновлена по инициативе министра финансов Канкрина.

Эти винные откупа являлись системой взимания казной дохода от продажи алкогольных напитков. Организационно винный откуп обеспечивался кабаком «на откупу», при прекращении откупщиком своей деятельности этот же кабак возглавлял «на вере» выборный либо назначаемый кабацким головой «целовальник». На каждый кабак, приписанный к определенной территории, фискальные органы распределяли доходную разверстку. Правовой основой винных откупов был контракт, заключаемый на торгах правительственным органом с откупщиком. Он регламентировал порядок продажи алкогольных напитков - цену, время, условия и так далее. Откупщик не являлся частным лицом и именовался «коронным поверенным», то есть доверенным царя с весьма широкими полномочиями. Доходы, получаемые откупщиком от реализации алкогольных напитков, согласно «Уставу о винокурении», были собственностью короны. Откупщики не получали от казны платы за свою деятельность. Легальными источниками их личных доходов являлись: изготовление и реализация алкогольных напитков пониженной крепости; продажа закуски; денежные штрафы с корчемников, нарушавших закон (изготовлявших и вне кабака продававших спиртные напитки). Однако основные доходы откупщики получали за счет обмера, обсчета покупателей крепких алкогольных напитков, фальсификации водки.

Откупная система способствовала обогащению откупщиков, собиравших в два-три раза большие суммы доходов, чем они сами вносили в казну, и являлась одним из источником первоначального накопления капитала, способствовала разорению мелких товаропроизводителей. Отдача на откуп, сроком на 4 года, вначале оформлялась по отдельным питейным заведениям, а позже уже по городам, уездам и губерниям.

Но кто получал доступ к этому делу? Возьмем один пример. Представим, молодой отставной гвардейский гусарский поручик некий Бенардаки ( будущий магнат винных откупов) с капиталом в 30 или 40 тысяч рублей принимает участие в торгах по винным откупам, проходивших в Петербурге. И неожиданно для других выигрывает эти торги, приобретая право торговать водкой своего производства. Как так? А так, что поручик-то был гвардейский, и необходимыми связями во властных структурах, безусловно, обладал. Достаточно вспомнить живших в то время в Петербурге командующего Балтийским флотом адмирала Д.Н.Сенявина, командира отца Бенардаки. Или князя И.В.Васильчикова, полкового шефа Ахтырских гусар, в те времена командующего войсками Санкт-Петербурга. Наверняка был среди знакомых Бенардаки и женатый на сестре князя, Марии Васильевне Васильчиковой, князь Виктор Павлович Кочубей - сенатор, министр внутренних дел, а с 1827 года - председатель Госсовета и Комитета министров. Кстати, именно сын Кочубея, Лев Викторович, станет компаньоном Бенардаки в Сормове. Говоря современным языком, Д.Е.Бенардаки имел активных лоббистов в самых высших эшелонах власти. Вот очень любопытная выдержка из прошения Бенардаки министру финансов Канкрину на получение необычайно выгодного откупа на вино «с обоснованием»: «...без водки русской человек жить не может: она для него жизненный эликсир, живая вода, универсальное лекарство; греет его в стужу, прохлаждает в зной, предохраняет от сырости, утешает в скорби, веселит в радости...»

Это водочное красноречие стало известно в дворянских кругах Петербурга и дало повод С. А. Соболевскому, известному в то время поэту, писавшему великолепные эпиграммы на сановных лиц, назвать коммерсанта «кабакомудрый» Бенардаки. Эта кличка держалась за ним долгое время. Уже через шесть лет после победы на первых торгах Дмитрию Егоровичу принадлежит весь винный промысел и вся торговля спиртным в столице, её винные магазины и склады. А ещё через некоторое время он становится одним из крупнейших откупщиков Сибири.

Но и новая прослойка откупщиков-разночинцев стала быстро выделяться в обществе. Среди откупщиков были представители разных конфессий и сословий: и купцы, и знатные титулованные дворяне из лучших родов империи - князья Долгоруков, Гагарин, Куракин, А. Голицын, граф П. Шувалов. Лучшие люди высшего света считали за честь общение даже с винными откупщиками, которые еще недавно были иноверцами, но купили дворянские титулы и были вхожи в лучшие круги общества.

Так случилось и у нижегородца Соломона Михайловича Мартынова. Он стал богатейшим винным откупщиком и дворянином. Его винные заведения стояли даже у стен Кремля. Его обширная усадьба в Нижнем выходила к Волге громадным парком. Главной достопримечательностью усадьбы был парк. Часть его, прилегавшая к дому, была «висячей», то есть располагалась на террасе на уровне второго этажа дома. Значительная территория парка представляла собой «лабиринт» с путаными дорожками, а земля, тянувшаяся вплоть до обрыва над Волгой, была отведена под английский сад с аккуратно подстриженными деревьями и кустарниками.

Соломон Мартынов обзаводится в Москве домами, а сын еврея-выкреста Николай Мартынов поступает в дворянскую школу юнкеров и принят сразу в самый элитный полк - Кавалергардский - в 1832 году. В чин корнета Н.Мартынов был произведен три года спустя, окончив курс юнкеров. Сослуживец по кавалергардскому полку В. А. Бельгарт так характеризует Мартынова: «Он был очень красивый молодой гвардейский офицер, высокого роста, блондин, с выгнутым немного носом. Он был всегда очень любезен, весел, порядочно пел романсы и все мечтал о чинах, орденах и думал не иначе как дослужиться на Кавказе до генеральского чина». И действительно, Мартынов за семь лет сделал довольно успешную карьеру, получив уже в 1841 году при выходе в отставку чин майора. «Н.С. Мартынов получил прекрасное образование, был человек весьма начитанный и, как видно из кратких его Записок, владел пером. Он писал и стихи с ранней молодости, но, кажется, не печатал их». Эти слова принадлежат П. Бартеневу, другому сослуживцу Мартынова по кавалергардскому полку.

Итак, в апреле 1837 года Лермонтов радостно встречает своего товарища по кадетскому училищу и близкого к семье Столыпиных, так же, как и Мартыновы, винных откупщиков. Но вскоре их дружба омрачилась неприятной историей с письмами не то сестры, не то отца к Мартынову, которые каким-то образом исчезли вместе с деньгами у Лермонтова, через которого были посланы Николаю. Лермонтов не подозревает, как сердита на него мадам Мартынова, и конечно, не из-за трехсот рублей - их он вернул из своих денег. Мать Николая внимательно читает все, что напечатал товарищ ее сына в журналах и вдруг начинает узнавать прообразы его героев, она с досадой понимает, как пишет Лермонтов: за неимением большого жизненного опыта он беззастенчиво пользуется всеми, кто его окружает и прямо укладывает их в строку… А ведь он вхож и в их дом, хорошо знаком с ее дочерьми да и о сыне знает порядочно. А что узнает еще – ведь служат вместе на Кавказе, где каждый день льется кровь.

Эти стихотворения Николая о Кавказе, о горцах такие откровенные… Зачем? «Горит аул невдалеке… там наша конница гуляет, в чужих владеньях суд творит, детей погреться приглашает, хозяйкам кашицу варит. На всем пути, где мы проходим, пылают сакли беглецов. Застанем скот – его уводим, пожива есть для казаков. Поля засеянные топчем, уничтожаем все у них…» Да, ее сын так горяч, так стремительно делает военную карьеру. В двадцать пять лет он уже майор, а его мечта стать генералом. Семья гордится его карьерой, но мать озабочена тем, что в последние годы у Николая портится характер, он стал вспыльчив, жесток, иногда с ним вообще невозможно общаться… Пугают ее его стихи. Дал почитать ей «Горскую песню». Материнское сердце сжалось, она не ожидала такой жестокости: «Я убью узденя! Не дожить ему дня! Дева, плач ты заранее о нем!.. Как безумцу любовь, мне нужна его кровь, с ним на свете нам тесно вдвоем!..» Но на войне всякое бывает, чистыми руками ее не делают. Однако нужен ли такой свидетель, как Лермонтов, Коленьке? И она пишет предупредительные письма сыну, просит его быть осторожнее с Лермонтовым, потому что уверена – он использует и их семью, не быть бы тогда беде… Но только ли этого опасается мать Николая Мартынова? А нет ли коммерческих секретов в этих письмах, связанных с промыслом ее супруга Соломона Михайловича?

Пока Лермонтов проводит лето в госпитале на водах в Пятигорске, тесно общаясь с семейством Мартыновых, в Петербурге его бабушка Елизавета Алексеевна пишет письмо к великому князю, брату царя, Михаилу Павловичу с просьбой ходатайствовать о всемилостивейшем прощении внука. А в октябре Жуковский сообщает друзьям Лермонтова о прощении императора Николая. В это время Лермонтов преодолевает перевал высоко в горах, едет в свой Нижегородский драгунский полк, к которому все еще приписан, пробирается через Кубу, Шемаху и Кахетию. Но вдруг делает огромный крюк и заезжает в Шушу, на самой границе с Ираном. Узнав об этом, его кузен Аким Шан-Гирей благодарит Бога за то, что вернул Михаила в семью невредимым, и вообще вернул… Начальство все-таки не раз потом выясняло – почему он сделал такой невероятный крюк, чтобы попасть в Шушу, и вышел на границу с Ираном? Но Лермонтов уже прощен и может отправляться в Москву! Короткое гощение у Хастататовых в Шелковом на Тереке – и домой!

ДУЭЛЬ С БАРАНТОМ

Январь 1838 года. Санкт-Петербург. Первые дни после приезда проходят в непрерывной беготне: представления, парадные визиты, да еще каждый день театр… Отнес Жуковскому, по его просьбе, «Тамбовскую казначейшу», которую начал писать, едва прибыл на Кавказ в апреле 1837 года и находился в госпитале. «Пускай слыву я старовером, мне все равно – я даже рад: пишу Онегина размером, пою, друзья, на старый лад». «Казначейша» понравилось и Жуковскому, и Вяземскому.

Но для литературных дел времени почти не отпущено – 26 февраля Лермонтов отправляется из Петербурга в Нижегородскую губернию, в первый округ военных поселений, в распоряжение штаба лейб-гвардии Гродненского гусарского полка. Жизнь его теперь проходит в доме для холостых офицеров. Но бабушка Елизавета Алексеевна уже просит Александра Христофоровича Бенкендорфа сделать представление через военного министра Чернышова о переводе ее внука в лейб-гвардии Гусарский полк. И в конце апреля Лермонтов возвращается в Петербург. Через несколько дней в восемнадцатом номере «Литературных прибавлений к русскому инвалиду» напечатана «Песня про царя Ивана Васильевича, молодого опричника и удалого купца Калашникова». Подписи автора нет – помечено «въ». А в июле Николай Бестужев из сибирской ссылки с Петровского завода пишет брату в Петербург: «Недавно прочли мы в приложении к Инвалиду сказку о купеческом сыне Калашникове. Это превосходная маленькая поэма… вот так должно передавать народность и ее историю! Ежели тебе знаком этот …въ, объяви нам эту литературную тайну. Еще просим тебя сказать: кто и какой Лермонтов написал «Бородинский бой»?»

Из списка в список переписывается поэма «Демон»: «Давно отверженный блуждал в пустыне мира без приюта: Вослед за веком век бежал, как за минутою минута, однообразной чередой. Ничтожной властвуя землей, он сеял зло без наслажденья. Нигде искусству своему он не встречал сопротивленья – и зло наскучило ему». В начале февраля «Демон» закончен. Читает он его при дворе по специально приготовленному списку. Императрица Александра Федоровна весьма благосклонна к поэту.

Но его настроение не очень-то веселое - в ноябре, наконец-то состоится свадьба Катеньки Сушковой. Перед долгожданным событием Лермонтов мучил ее несколько лет. Поначалу отвергнутый, наконец, он завоевал ее привязанность и многолетней влюбленностью, и литературной деятельностью, и успехом у дам высшего света, и тем, что давно уже держался молодцом на своих нездоровых ногах. Но он не делал решительных шагов ей навстречу, и Катенька решила выйти замуж за брата своей верной подруги Сашеньки Верещагиной - Лопухина. Тот был готов предложить руку и сердце и только ждал подходящего случая. Но верная подруга оказалась совсем неверной – она-то считала бесприданницу Катеньку Сушкову ветреной и расчетливой девушкой, поэтому попросила Лермонтова вмешаться и расстроить эту свадьбу. Что он сделал с удовольствием да еще довольно изощренно. Друзья потом много раз спрашивали, зачем он мучает Катеньку, что хочет от нее? Он и сам спрашивал себя - неужели это всего лишь детская месть за пирожок с опилками, который он получил от нее, будучи страстно влюбленным? 22 сентября 1839 года он, вне себя от предстоящей свадьбы, совершил непозволительную гусарскую шалость – появился на параде со слишком короткой саблей. Только близкие друзья понимали все неприличие этого намека, вспоминая эпиграммы Пушкина на Воронцова, которого в них «признавали тонким...» По приказанию великого князя Михаила Павловича Лермонтов тут же был посажен под арест. На гауптвахте он написал картину маслом «Вид Кавказа» в подарок Сашеньке Верещагиной.

«Господа,- говорил в кругу знакомых князь Лобанов-Ростовский,- вы имеете превратное представление о Лермонтове. С глазу на глаз и вне круга товарищей он любезен, речь его интересна, всегда оригинальна и немного язвительна. Но в своем обществе это настоящий дьявол, воплощение шума, буйства, разгула, насмешки…»

На свадьбу Катеньки он успел. В октябре его освободили из-под ареста, и он напросился к молодым шафером и продолжал изводить Сушкову даже и во время свадьбы, и после. На обряде венчания все норовил, стоя сзади, упасть в обморок от избытка печальных чувств. Но затем вдруг поздоровел и помчался впереди молодых в их апартаменты для молодоженов. Там он схватил солонку и высыпал на всем их пути соль – чтобы не было между супругами мира.

Так мог себя вести только влюбленный безумец. Но признавался ли он сам себе в этом? Сама же Сушкова верно подметила: «Вы всегда будете думать обо мне и писать тоже будете только обо мне…»

В ноябре 1839 года цензоры А. Никитенко и С. Куторга разрешили «Отечественные записки» т. IV, №11, где в отделе Ш напечатаны повесть «Фаталист» и стихотворение «Молитва». В примечании редакция сообщает: «С особым удовольствием пользуемся случаем известить, что М.Ю. Лермонтов в непродолжительное время издает собрание своих повестей и напечатанных и не напечатанных. Это будет новый, прекрасный подарок русской литературе». Сюда надо было бы добавить, что для Лермонтова – первый и последний. Этот сборник, итог десятилетней работы, стал единственным его прижизненным изданием. А он хотел уже в это время издавать свой журнал и печататься регулярно и так, как считал необходимым. Он мечтал об отставке. Но армия опять стоит наготове: русско-турецкий договор о проливах Босфор и Дарданеллы, которые по соглашению с Турцией, получившей в 1832 году помощь от России в ее войне с правителем Египта, закрывались для военного флота всех нечерноморских держав, теперь вызвал возражение Англии и Франции. Уступив, Россия вместе с этими двумя странами и с Турцией начала разрабатывать многостороннее соглашение взамен выгодного ей договора.

16 ноября 1839 года Лермонтов приглашен через Александра Ивановича Тургенева, историка и приятеля покойного А.С. Пушкина, проведшего с ним последние дни перед дуэлью с Дантесом, на бал к Гогенлоэ, вюртембергскому посланнику в Петербурге.

Приглашение Тургеневу вручила жена посла Екатерина Ивановна, урожденная Голубцова, двоюродная сестра поэта, друга Герцена, Н. П. Огарева. Он находился в настоящее время в ссылке, этот революционер, будущий покровитель террориста-народника Нечаева. С этих пор дом Гогенлоэ открыт для поэта, главы поэмы «Демон» которого несколько месяцев были прочитаны при Дворе.

Декабрь 1839 года. Санкт-Петербург. Именно в это время на вечеринке у Гогенлоэ первый секретарь французского посольства в Петербурге барон Андре от имени посла барона де Баранта обратился к тому, кто первый привел, по просьбе жены вюртембергского посланника, поэта Лермонтова в дом Гогенлоэ – к историку, написавшему заметки о Петербургском обществе, Александру Ивановичу Тургеневу, брату декабриста - политэмигранта Николая Ивановича Тургенева. Благословившего в своей квартире написание запрещенной и оказавшейся в итоге для поэта «ссыльной» оды «Вольность» юным Пушкиным. Николай Иванович же предусмотрительно удалился в Лондон еще перед событиями 14 декабря 1825 года на Дворцовой площади в Петербурге. Барон Андре обратился к Александру Ивановичу Тургеневу с вопросом: «Правда ли, что Лермонтов в известной строфе стихотворения «Смерть Поэта» бранит французов вообще или только одного убийцу Пушкина?» Барант хочет знать правду от Тургенева, но тот точного текста стихотворения как будто не помнил и пообещал узнать у самого Лермонтова. Встретив его на другой день, он попросил дать ему нужный текст. Лермонтов прислал Тургеневу письмо, в котором процитировал просимый отрывок: «Его убийца хладнокровно навел удар…спасенья нет: пустое сердце бьется ровно, в руке не дрогнул пистолет. И что за диво? Издалека, подобный сотням беглецов, на ловлю счастья и чинов заброшен к нам по воле рока, смеясь, он дерзко презирал земли чужой язык и нравы, не мог щадить он нашей славы, не мог понять в сей миг кровавый, на что он руку поднимал!..» Однако вот незадача! Тургенев и в этот раз его будто бы не прочитал. Правда, через день или два, на бале у самого Баранта он, кажется, все-таки хотел показать эту строфу Андре, но секретарь посла прежде сам подошел к нему и сказал:

-Дело уже сделано, Барант позвал на бал Лермонтова, убедившись, что он не думал поносить французскую нацию…

Что-то подобное Александр Иванович слышал и видел в январе 1837-го, когда ежедневно бывал у Пушкина, которому готовилась уже погибель от француза… Какое странное совпадение присутствия у порога готовящейся смерти двух поэтов. Как будто черный ангел контролировал в его лице происходящее. Но известный историк Тургенев не оставил никаких подробностей об этом. Что для историка в общем-то не совсем обычно. Хотя… 22 мая 1840 года запись в дневнике А.И. Тургенева: «…в театр, в ложи гр. Броголио и Мартыновых, с Лермонтовым; зазывали пить чай и у них и с Лермонтовым и с Озеровым…кончил невинный вечер; весело».

Первого января 1840 года Лермонтов был приглашен на бал во французское посольство. И эти двери открыли для него… А уже 16 февраля на балу у графини Лаваль сын посла Эрнест де Барант вызвал Лермонтова на дуэль. Он был обижен теми высказываниями, которые произнес Лермонтов даме его сердца. Узнав о предстоящей дуэли, давний друг Лермонтова Александра Верещагина вспомнила, как предупреждала его еще семь лет назад : «…к несчастью, я вас знаю слишком хорошо, чтобы быть спокойной, я знаю, что вы способны резаться с первым встречным из-за первой глупости… Это стыд. Вы никогда не будете счастливы с таким характером».

Дуэль начали на шпагах в воскресенье 18 февраля в двенадцать часов дня за Черной речкой на Парголовской дороге. Но в первом же выпаде шпага Лермонтова переломилась, а шпага Баранта оцарапала ему грудь. В ход пошли пистолеты. Барант прицелился, выстрелил и промахнулся. Лермонтов выстрелил в сторону. Они помирились.

И в этот же день, несмотря на воскресенье, рукопись «Героя нашего времени» была разрешена цензором П. А. Корсаковым к печати у Краевского в «Отечественных записках». После дуэли Лермонтов сразу же направился к нему, выкинув из головы несчастный поединок с сыном французского посла.

Но через несколько дней командир лейб-гвардии Гусарского полка Н.Ф. Плаутину потребовал от Лермонтова объяснения обстоятельств дуэли с де Барантом. 10 марта было начато дело Штаба отдельного Гвардейского корпуса о поручике Лермонтове, преданном военному суду за произведенную им с французским подданным Барантом дуэль и не объявление о том в свое время начальству. После этого последовал арест. Сначала Лермонтова содержали в Ордонанс-гаузе, потом перевели на Арсенальную гауптвахту, на усиленный режим. В Ордонанс-гаузе его посещает Белинский, а на гауптвахте – де Барант. Это Лермонтов пригласил его, чтобы получить объяснения – почему де Барант распространяет слухи, будто бы Лермонтов дал ложные показание о своем выстреле в воздух? Он предлагает сыну посла стреляться снова, и тот в присутствии двух свидетелей отказывается от своих претензий. Но таких же ложных признаний от Лермонтова требует Александр Христофорович Бенкендорф! Что вынуждает поэта обратиться к великому князю Михаилу Павловичу за защитой. После этого уже никто не требует от Лермонтова лжесвидетельствовать против самого себя.

Но царь в гневе. Он говорит министру иностранных дел Нессельроде:

-Наши литераторы решили вовсе рассорить меня с Европой! Не успели отпеть одного, как на его место метит уже другой! И что у них за мания такая - стреляться с сыновьями послов! Что же нам теперь, войну всей Европе объявлять из-за любовных похождений наших поэтов? Держите сынка де Баранта подальше от Петербурга, а то он повадился, как я слышал, на гауптвахту к Лермонтову ходить. Еще там стрельбу откроют, с них станется!

-Ваше величество,- говорит Нессельроде,- но Баранты просят оставить сына при себе, в Петербурге, они, видите ли, рассчитывают на его карьеру в России!

-Неужто?- усмехается царь.- Пусть, пусть едет подальше. Так и распорядитесь. Карьер на свете много и в других странах. Особенно для французских интриганов…

Но Баранты и не думают отсылать сына из России к вящему неудовольствию Бенкендорфа, который уже ненавидит и Лермонтова, и сына посла, и его родителей. Его охранное отделение не знает покоя ни днем, ни ночью, не спуская глаз со всех этих людей. Об этом просит и Нессельроде. А представители российского министерства иностранных дел, между тем, собираются в дорогу, в Лондон. Там будет серьезный спор с Англией и с Францией о проливах и судьбе Черноморского флота. Ничто не должно помешать переговорам, надобно во что бы то ни стало сделать их лучший исход для России.

23 марта сын Баранта все-таки уезжает в Париж, но родители продолжают хлопотать о его возвращении в Россию. И, кроме того, требуют извинительных писем от Лермонтова. Они мертвой хваткой вцепились в поэта, не давая ему покоя. Все понимающий об их корыстных целях повторить для сына блистательную карьеру Дантеса, убившего Пушкина и тем «прославившего» Францию, чьим подданным он не переставал являться, несмотря на хлопоты Геккерена о подданстве нидерландском для своего приемного сына, Бенкендорф все-таки обещает, что такое письмо обязательно будет. Но Баранты остаются ни с чем: 13 апреля уже принято решение Генерала-аудиторлата о переводе Лермонтова в Тенгинский полк на Кавказ с предварительным трехмесячным содержанием его в крепости. Однако царь распоряжается отбыть Лермонтову к новому месту службы немедленно, чтобы даже в крепости его в Петербурге не было и дабы не искушал он более французского посланника на новые жертвоприношения от России для своей страны.

ЛИЧЫЙ ВРАГ ИМПЕРАТОРА

Май 1840 года. Поэт уже в Москве и снова прощается с родными и близкими. В это время императрица Александра Федоровна пытается уговорить государя простить поэта и показывает ему только что опубликованный роман «Герой нашего времени». После беглого прочтения Николай пишет императрице: «… это жалкое дарование, оно указывает на извращенный ум автора».

Что же так не понравилось государю в новом романе Лермонтова? Уже само предисловие вывело его из себя: « Эта книга испытала на себе еще недавно несчастную доверчивость некоторых читателей и даже журналов к буквальному значению слов. Иные ужасно обиделись, и не шутя, что им ставят в пример такого безнравственного человека, как Герой Нашего Времени; другие же очень тонко замечали, что сочинитель нарисовал свой портрет и портреты своих знакомых… Старая и жалкая шутка! Но, видно, Русь так уж сотворена, что все в ней обновляется, кроме подобных нелепостей. Самая волшебная из волшебных сказок у нас едва ли избегнет упрека в покушении на оскорбление личности!

Герой Нашего Времени, милостивые государи мои, точно портрет, но не одного человека: это портрет, составленный из пороков всего нашего поколения, в полном их развитии. Вы мне опять скажете, что человек не может быть так дурен, а я вам скажу, что ежели вы верили возможности существования всех трагических и романтических злодеев, отчего же вы не веруете в действительность Печорина? Если вы любовались вымыслами гораздо более ужасными и уродливыми, отчего же этот характер, даже как вымысел, не находит у вас пощады? Уж не оттого ли, что в нем больше правды, нежели бы вы того желали?»

Да ведь еще в 1837 году Карамзин написал: «Как ужасна эта кавказская война, с которой офицеры возвращаются всегда больными и постаревшими на 10 лет, исполненные отвращения к резне, особенно прискорбному потому, что она бесцельна и безрезультатна». Государь сердится – ведь и его министр финансов Канкрин заявляет ему, что с войной на Кавказе пора кончать: следует сосредоточить силы и быстро подавить восстание горцев. А если это невозможно, то свернуть военные действия. Царь уже принял решение: Канкрину недолго оставаться в министрах финансов…

Не мог не вывести из себя государя тот факт, что Герой Нашего Времени – молодой русский дворянин в военном мундире, который прошел войну на Кавказе. Это – покушение на главную национальную идею России – идею народности, которая исходила от самого царя! Народ веками воевал за свою страну, ограждая от противника и защищая ее интересы. А у Лермонтова молодой человек, отдавший долг Родине, стал нравственным уродом, который разрушает все вокруг себя, для которого нет ничего святого, и который не может найти себе места среди людей. Что это такое? Да еще накануне войны на Кавказе, которую России навязали и турки, и египтяне, и Европа! Та самая любимая русскими либералами Англия, где они, нашкодив на родине, предпочитают прятаться от ока государева, подлила масла в огонь, и вот Кавказ теперь запылает!

Император раздражен неимоверно – Англия и Франция уже представили разработанную конвенцию, согласно которой черноморские проливы объявлялись закрытыми для всех иностранных военных судов. Русский флот теперь будет заперт в Черном море. Более того, в случае войны Турция может открыть проливы для иностранных военных судов по своему усмотрению.

-Мы потерпели серьезное дипломатическое поражение, - говорит Николай министру иностранных дел.- А каковы будут последствия, нетрудно представить – опять война.

-Простите, ваше величество,- отвечает граф Нессельроде осторожно,- но события еще могут повернуться. Да, Франция, Англия и Турция сегодня победили без боя, но у нас же есть отличный союзник – династия Габсбургов. Австрия еще скажет свое слово, поверьте мне. А повод будет, я вас уверяю…

-Я вам верю, граф,- задумчиво произносит Николай.- Но сейчас нам надо укрепиться на Кавказе.

20 мая А. С. Хомяков пишет Н.М. Языкову : «А вот еще жалко: Лермонтов отправлен на Кавказ за дуэль. Боюсь, не убили бы. Ведь пуля дура, а он с истинным талантом и как поэт, и как прозатор».

1840 год. Юг России. «Еду в действующий отряд на левый фланг в Чечню брать Шамиля»,- пишет уже из Ставрополя 17 июня 1840 года Лермонтов А. Лопухину, которому в свое время помешал жениться на Катеньке Сушковой.

Через пять дней издатель и редактор «Отечественных записок» А.А. Краевский в Петербурге обращается с письмом к цензору А.В. Никитенко, в котором просит благословить к напечатанию отдельной книжкой сборник стихотворений Лермонтова. Но Никитенко, напуганный историей с дуэлью, не решается сам принять решение и передает письмо в цензурный комитет.

Лермонтов не знает об этих перипетиях с его сборником, он участвует в опасной экспедиции по поимке имама Шамиля, провозгласившего священную войну против неверных.

Для того чтобы лучше понять расстановку сил на Кавказе к 1840 году надо посмотреть на Египет. В 1839 году турецкий султан Махмуд II двинул свою армию против могущественного Египетский паши Мухаммед Али, победителя презренной секты ваххабитов, освободителя Мекки и Медины. В битве при Незибе турецкие войска были разбиты. Через неделю весь турецкий флот прибыл для сдачи в Александрию. Османская империя оказалась на грани развала, и развалилась бы, но в этот момент все великие державы за исключением Франции выступили с военной и политической поддержкой «блистательной Порты». Понимая, что столкновение с могущественной европейской коалицией неизбежно Мухаммед Али направляет во все мусульманские страны своих агентов, призывающих добровольцев встать под знамена войны против неверных. Появились агенты египетского паши и на Кавказе, ведь он не забыл о том, как в 1832 году только благодаря помощи России турецкий султан смог удержаться на троне. Поэтому в своих прокламациях паша называл себя новым мусульманским лидером и призывал всех жителей Кавказа в конце зимы или в начале весны 1840 года выступить на решительную борьбу против России.

            Особый успех воззвания нового мусульманского лидера произвели на черкесские племена. И тут с конца 1839 года в хитрую политическую игру на Кавказе ввязалась Англия, обещавшая черкесам помощь британской короны. Результаты этой пропаганды вскоре дали о себе знать. В начале февраля 1840 года черкесы захватили и разрушили русский редут Лазарев на Черноморском побережье, следом подверглись нападению укрепление Вельяминовское (12.03.1840), Михайловское (2.04.1840), Николаевское (15.04.1840). Был частично захвачен редут Навагинский (6.05.1840). Но в октябре того же 1840 года на черноморской линии был наведен порядок: укрепления отстроены заново и устроены сильнее прежнего. Однако поднявшееся черкесское восстание эхом отозвалось на левом фланге кавказской линии - в Чечне. Беспорядки в Чечне, могли бы прекратиться в кратчайший срок, но на беду русского командования во главе восставших встал разбитый в прошлом 1839 году третий имам Дагестана - Шамиль.
            Причиной восстания стала тактика «решительного удара», навязанная командованию кавказского корпуса самим государем императором. Стремясь покончить с самой возможностью вооруженной борьбы на востоке Кавказа командование корпуса решилось провести широкомасштабную акцию по разоружению горских обществ. Особое рвение в этой акции проявлял начальник Сунженской линии генерал Пуло, чем несказанно настроил против русского командования практически всю Чечню. Так как благое и миролюбивое намерение совершенно не учитывало специфику горского менталитета. Оружие для горцев считалось предметом гордости, атрибутом мужественности и свободы. Горцы восприняли разоружение, как страшную несправедливость. Кроме того, в горах поползли слухи о том, что русские не остановятся на достигнутом, и после того как отнимут оружие превратят все мужское население в крепостных, а женщинам запретят носить шаровары. Эти с виду неправдоподобные утверждения подтверждались тем фактом, что часть ранее свободных чеченских земель была передана во владение крупному кабардинскому феодалу князю Бековичу-Черкасскому, а на остальных землях стали назначать приставов из числа наиболее зажиточного местного населения. Естественно все нововведения проводились в жизнь с огромнейшими беспорядками, грабежом и насилием. В этой обстановке пример успешной борьбе против «неверных» кумира мусульманского мира Мухаммеда Али, известия о победах черкесов оказались той самой искрой, которая раздула, казалось уже затухшее пламя кавказской войны.
            Шамиль последовательно отклонил несколько просьб возглавить восстание, затем, выказывая все-таки нежелание, уступил. Но, дав свое согласие, имам потребовал торжественной клятвы, беспрекословного подчинения себе и аманатов из самых уважаемых семей.
            20 марта 1840 года он со значительным отрядом, совершенно неожиданно для русского командования, появился у Малой Чечни. Чеченские аулы без всякого сопротивления переходили под власть имама. Пуло выступил из Грозной, но после стычки с частью арьергарда Шамиля 26 марта под Алхан Юртом отступил. Шамиль по пятам отступающего отряда проник в Большую Чечню и 8 апреля появился уже под стенами самой Грозной. В это время наиболее преданный наиб имама Ахверды- Магома продолжал действия в Малой Чечне. Только 17 апреля, после сражений под Назранью и Гурзулом, русским удалось приостановить распространение власти Шамиля на Ингушетию, но Большая и Малая Чечня оказались потерянными. 22 апреля в Грозную прибыл генерал-лейтенант Галафеев с поручением от Граббе исправлять сложившееся положение. Галафееву в срочном порядке пришлось укреплять редут Гурзул и проводить карательные экспедиции в Чечню в ответ на наступательные действия имама. В середине апреля Шамиль занял ряд Ауховских аулов. Ответная экспедиция Галафеева, проведенная в конце апреля окончилась безрезультатно. Тем временем имам оборудовал в качестве своей резиденции аул Дарго и стал контролировать торговые пути, соединяющие нагорный Дагестан с Чечней. Затем имам издал распоряжение, запрещающее торговлю чеченским хлебом с горными обществами, которые не признавали его власть. К середине апреля вслед за ауховцами восстали и качкалыковцы, волнения прокатились даже среди ингушей. А после того как Ахверды-Магома пятого июня отбросил от Ачхи-Юрта русские войска, положение стало просто катастрофическим.

Июль 1840 года. Кавказ. В этой обстановке генерал Галафеев с 18 по 26 июля проводит карательную экспедицию по Малой Чечне. Он уничтожает и сжигает все, что попадается на пути. Отряд, в котором находился Лермонтов, выступив из лагеря при крепости Грозной, переправился через реку Сунжу и через ущелье Хан-Калу с боями продвинулся в Дуду-Юрт и далее в Большую Атагу и Чах-Гои к Гойтинскому лесу. После штыковой атаки у Ахпатой-Гойти был совершен переход в Урус-Мартан и к деревне Гехи. Первого июля отряд выступил из лагеря при деревне Гехи. Началась битва при реке Валерик. Лермонтов имел поручение наблюдать за действиями передовой штурмовой колонны и уведомлять начальников отряда об ее успехах, что было сопряжено для него с величайшею опасностью от неприятеля, скрывавшегося в лесу за деревьями и кустами. Но Лермонтов, несмотря на опасность, продолжал исполнять возложенное на него поручение с отменным мужеством и хладнокровием и с первыми рядами храбрейших солдат ворвался в неприятельские завалы.

В эти дни в «Отечественных записках» в Петербурге напечатана «Молитва» Лермонтова, написанная им еще в тюрьме после дуэли с Барантом: «Я, матерь божия, ныне с молитвою пред твои образом, ярким сиянием, не о спасении, не перед битвою, не с благодарностью иль покаянием. Не за свою молю душу пустынную, за душу странника в свете безродного; но я вручить хочу деву невинную теплой заступнице мира холодного. Окружи счастием душу достойную; дай ей сопутников, полных внимания, молодость светлую, старость покойную, сердцу незлобному мир упования. Срок ли приблизится часу прощальному в утро ли шумное, в ночь ли безгласную, ты восприять пошли к ложу печальному лучшего ангела душу прекрасную».

            В этом бою русский отряд потерял 29 офицеров и 316 солдат. Потери очень большие, если учесть, что за все девять дней похода в общем они составили 34 офицера и 376 солдат. Но, несмотря на упорство русских войск, территория, подвластная имаму, продолжала увеличиваться. В июле же покорность Шамилю выказали аулы Салатавии, под угрозой оказалась практически вся Кумыкская равнина.
            Шамиль предпринял попытку захватить Северный Дагестан. 19 июля имам двинулся на шамхальские улусы. 22 июля у Ишкарты русский отряд под командованием Клюки фон Клюгенау принял бой с горской армией. В ходе сражения победитель не выявился, и 23 июля Шамиль предпринял обходной маневр в сторону Эрпели. Клюгенау пришлось отойти с занимаемой позиции. Эрпели и Каранай остались за имамом, но дальше продвижение мюридов прекратилось.
            14-20 августа Шамиль провел демонстрацию силы на подступах к Аварии, но затем переменил направление удара и появился на Кумыкской плоскости, заняв ряд селений на реке Сулак, в том числе, Султан Янги Юрт и Чонт Аул. Русское командование, опасаясь прорыва имама к морскому побережью, вынуждено было в срочном порядке осуществить переброску войск на это направление. 11 сентября Шамиль отошел в горы, а затем 20-21 сентября появился в обществе Койсубу и занял Гимры и Унцукль. В очередной раз русские войска оказались в роли догоняющих. 26 сентября русским удалось собрать значительные силы: восставшие в Гимрах были разбиты. В этот же момент генерал Галафеев предпринял очередную экспедицию в Большую Чечню. В его отсутствие наиболее талантливый наиб имама Ахверды-Магома переправился через Сунжу и ударил в тыл русских войск. 11 октября он напал на Моздок и станицу Луковскую. Его целью была попытка поднять восстание в Кабарде. Но, не достигнув желаемого результата, убив 28 человек и захватив в плен около 11 женщин, наиб без преследования вернулся за Сунжу. После этого случая генерал-адъютант Граббе лично возглавил командование на левом фланге линий. С 8 ноября были проведены две карательные экспедиции в Малую и Большую Чечню. Разрушив ряд аулов, в том числе и Баташ Юрт, резиденцию другого наиба - Шуаиб Муллы, Граббе надеялся на оглушительный успех, но безуспешно. 30 ноября русские войска вернулись на зимние квартиры. Привести в покорность Чечню не удалось.

Сопротивление горцев и без того ожесточилось до предела, а русские карательные экспедиции только ожесточали его С 1840 года чеченцы при встрече с русскими регулярными войсками действовали главным образом шашками и кинжалами, стремились сойтись в рукопашной схватке, тогда как прежде предпочитали сражаться огнестрельным оружием. Будучи поручиком Тенгинского полка Лермонтов принимал непосредственное участие в этой резне. 12 декабря 1840 года он писал А.А. Лопухину: «Нас было всего 2000 пехоты, а их было до шести тысяч; и все время дрались штыками. У нас убыло 30 офицеров и до 300 рядовых... вообрази себе, что в овраге, где была пехота, час после дела еще пахло кровью».
В одном сражении в двух ротах батальона майора Траскина из арьергарда, противопоставленному напору чеченцев, в самое короткое время без выстрела ими зарезано 130 человек, в большинстве - офицеров.

Поэт описал вскоре весь этот ужас в стихотворении «Валерик»: « В штыки, дружнее!»- раздалось за нами. Кровь загорелася в груди! Верхом помчались на завалы кто не успел спрыгнуть с коня…» «Ура!» - и смолкло. «Вон кинжалы, в приклады!» - и пошла резня. И два часа в струях потока бой длился. Резались жестоко, как звери, молча, с грудью грудь, ручей телами запрудили… Хотел воды я зачерпнуть… (И зной, и битва утомили меня), но мутная волна была тепла, была красна».

Не лучше обстояли дела и в Дагестане. Уход русских войск на зимние квартиры оставил арену действий полностью в руках Шамиля. Отряды из Чиркея и Чечни беспрепятственно прорывались за Сулак и доходили вплоть до Темир-Хан-Шуры. Очевидцы свидетельствовали, что в эту зиму связь между крепостью и линией могла осуществляться только в сопровождении сильного конвоя. Зимой 1841 года наибы Шамиля совершили ряд дерзких набегов. Восьмого января Ахверды-Магома и Шуаиб напали на станицу Порбачеву. А 21-22 февраля эти же наибы вызвали страшную панику среди карабулакцев и ингушей своим рейдом в районе Владикавказа.

Ноябрь 1840 года. Кавказ. Во время второй экспедиции Лермонтов был все время при генерал-лейтенанте А.В. Галафееве.

Именно в это время произошло одно очень неприятное событие негативно сказавшееся на всем дальнейшем ходе Кавказской войны. По навету Ахмед-хана Аварского в Хунзахе был арестован Хаджи-Мурат. Молочный брат аварских ханов, убитых Гамзат-беком, Хаджи-Мурат являлся вдохновителем расправы над вторым имамом, некоторое время занимал должность управителя Аваристана и пользовался огромным авторитетом не только в Аварии , но и во всем нагорном Дагестане. Это последнее обстоятельство особенно волновало Ахмед-хана, и он решился избавиться от опасного соперника.

После ареста Хаджи-Мурата под конвоем препроводили в Темир-Хан-Шуру, но по дороге арестант воспользовался моментом и бросился в пропасть. Чудом оставшись в живых, Хаджи-Мурат сумел добраться до ближайшего жилья и укрыться от преследователей в ауле Цельмес.

Клюгенау пытался в срочном порядке исправить скандальное положение и направил беглецу несколько писем с уверениями о его полной безопасности. Одновременно с письмами от русского генерала Хаджи-Мурат получает предложение и от Шамиля. Имам обещал простить кровную месть и назначить Хаджи-Мурата в случае своего успеха правителем Аварии. Беглец принял предложение имама и в январе 1841 года получил титул наиба Аваристана. Узнав о случившемся Головин приказал схватить Хаджи-Мурата, или в крайнем случае вытеснить его из Аваритсана. Командование этой акцией принял на себя, совершающий в это время инспекционную поездку по Кавказу, командир императорского артиллерийского корпуса генерал-майор Бакунин. В марте 1841 года произошел штурм аула Цельмес - временного убежища Хаджи-Мурата. Наступавшие встретили упорное сопротивление. 48 человек было убито, в том числе и сам Бакунин, ранения получили 142 человек, примерно треть личного состава отряда. Однако захватить аул все-таки удалось, после чего Хаджи-Мурат перебрался в Толк, а русским спешно пришлось покидать занятый аул, так как спешившие отовсюду мюриды спешили полностью истребить отряд.

11 декабря Николай Первый разрешил предоставить Лермонтову отпуск в Санкт-Петербург сроком на два месяца. 24 декабря командующему войсками на Кавказской линии и в Черномории генерал-лейтенанту Грабе от командующего кавалерией действующего отряда на левом фланге Кавказской линии полковника князя В.С. Голицына отослан рапорт с предоставлением к награждению Лермонтова золотой саблей с надписью «За храбрость». В январе 1941 года Лермонтов прибывает в Москву.

А в феврале он узнает, что вычеркнут из «Валерикского представления», ему отказано в награждении орденом св. Станислава 3-й степени. Таково было распоряжение самого Николая Первого. А ведь эти награды давали надежду Лермонтову на долгожданную отставку. Но ее не последовало.

В Петербурге он часто бывает у Краевского. Тот пишет М.Н. Каткову за границу: «Здесь теперь Лермонтов в отпуску и через две недели едет на Кавказ. Я заказал списать с него портрет Горбунову: вышел похож. Он поздоровел, целый год провел в драках и потому писал мало, но замыслов очень много». Тут же и Белинский пишет В. Н. Боткину : «Лермонтов еще в Питере. Если будет напечатана его «родина»… что за вещь: пушкинская, т.е. одна из лучших пушкинских».

В апреле 1841 года Лермонтов все-таки делает попытку выйти в отставку и посвятить себя литературной деятельности. В этом ему помогает Жуковский. Он написал письмо великому князю Александру Николаевичу, будущему императору, в котором попросил по случаю предстоящего 16 апреля бракосочетания его с принцессой Марией Гессен-Дармштадской оказать милость – смягчить участь декабристов, Герцена и Лермонтова. Это было 11 апреля. Но в тот же день дежурный генерал Главного штаба граф П.А. Клейнмихель вызвал Лермонтова и сообщил ему предписание в 48 часов покинуть Петербург и отправиться на Кавказ в Тенгинский полк. А за два месяца до того, посол де Барант и его жена писали царю с просьбой вообще не допускать приезда Лермонтова в Петербург, а велеть встретиться ему во время отпуска с его бабушкой Елизаветой Алексеевной где-нибудь в другом месте. Тогда Николай им наотрез отказал, а вскоре отдал распоряжение отбыть Лермонтову к месту службы в двое суток.

Лермонтов прямо из штаба отправился к Краевскому. 12 апреля друзья собираются на прощальный вечер с поэтом в доме Карамзиных. Присутствует и Наталья Николаевна Пушкина, которая прощалась с Лермонтовым самым задушевным образом. Он сказал ей при этой последней встрече: «Я видел в вас только холодную, неприступную красавицу, готов был гордиться, что не подчиняюсь общему здешнему культу и только накануне отъезда надо было мне разглядеть под этой оболочкой женщину, постигнуть ее обаяние искренности, которое не разбираешь, а признаешь, чтобы унести с собою вечный упрек в близорукости…»

20 апреля Жуковский читает императрице на завтраке свою статью о Лермонтове. В это время он сам уже в Москве по дороге на Кавказ. Пять дней затем проводит в Туле, встретив тут кузена А. А. Столыпина. Дальше едут вдвоем. Серая холодная весна. Бездорожье, убогие курные избы окрестных деревень, согнутые в поклоне перед барской пролеткой спины мужиков… «Прощай, немытая Россия, страна рабов, страна господ, и вы, мундиры голубые, и ты, им преданный народ. Быть может, за стеной Кавказа сокроюсь от твоих пашей, от их всевидящего глаза, от их всеслышащих ушей».

10 мая он пишет С.Н. Карамзиной в Петербург: «Пожелайте мне счастья и легкого ранения, это самое лучшее, что только можно мне пожелать…»

            1841 год Кавказ. К весне 1841 года Шамиль наряду с Чечней сумел объединить под своим контролем ряд обществ верхнего Дагестана, расположенных в верховьях Андийского и Аварского Койсу. При этом царское правительство оказалось бессильным применить против восставших экономические методы давления. Обычно для усмирения вольных обществ бывало достаточно прекращать поступление хлеба в Дагестан из Кахетии. На этот же раз восставшие получали хлеб из Чечни. Поэтому первоочередной задачей стало наведение порядка в Чечне. Шамиль же пытался перекинуть мюридское восстание на соседние с Чечней земли, и практически на всю весну и лето центр военных действий перекинулся на присулакскую плоскость, отделяющую Чечню от Кабарды. 20 марта Шамиль занял Чир Юрт и, не смотря на все старания Грабе, сумел удержаться здесь. А 18 апреля мюриды подступили к Назрани и появились в окрестностях аула Яндырка. Два дня продолжались упорные бои, в результате которых Шамиль все-таки увел мюридов в Малую Чечню. Продвижение мюридов в Кабарду было остановлено. В качестве акта мести Ахверды-Магома 10 мая напал на военное поселение Александровское, расположенное в Малой Кабарде на военно-Грузинской дороге. В результате одно из лучших русских военных поселений было уничтожено. Горцы изрубили или увели с собой 119 мужчин, женщин и детей.
            В конце мая совместными усилиями чеченский и дагестанский отряды кавказского корпуса предприняли попытку восстановить нарушенную за зиму связь с Дагестаном. Упорные бои развернулись за обладание ключевым пунктом кумыкской плоскости - аула Черкей. 27 мая после упорных боев русские овладели Хубарскими высотами, а вслед за тем взят был и сам аул, оставленный жителями. После строительства рядом с покоренным аулом укрепления Евгеневское , русские войска взяли под полный контроль переправу на реке Сулак и обезопасили кумыкскую плоскость от набегов мюридов.
            После взятия Черкея седьмого июня русские войска попытались проникнуть в Гумбет .Но закрепиться в Гумбете Клюгенау не удалось, а в середине июля на этом фланге стал активно действовать Хаджи-Мурат. Практически сразу недовольство в Анди затихает, и удачливый наиб начинает борьбу за Аварию. Успехи наиба подтолкнули к переходу на сторону мюридов Хаджи-Яхья племянника Курахского и Кумухского, хана Аслана. Шамиль не замедлил воспользоваться удобным случаем и назначил Хаджи-Яхью наибом, пообещав последнему возможность стать властителем обоих ханств. Клюгенау практически ничего не мог противопоставить дальнейшему продвижению мюридов в Нагорном Дагестане.

РОКОВАЯ РЕШКА ЛЕРМОНТОВА

Лермонтов по дороге в Темир-Хан-Шуру почувствовал себя плохо. У него была лихорадка. Он остановился и подбросил монетку. Выпадет решка – заедет в Пятигорск. Выпала решка. В Пятигорске ему разрешили остаться до полного излечения от лихорадки. Вместе с кузеном А.А. Столыпиным он снял дом и поселился у капитана В.И. Чиляева. В соседних домах остановились Глебов, Васильчиков, Трубецкой и Мартынов – все, кто в свое время посещал в Петербурге вместе с Лермонтовым «Кружок шестнадцати», составившийся из университетской молодежи и частью кавказских офицеров. Лермонтов был рад встретить старых друзей, с которыми было о чем говорить.

Но больше ему хочется читать, и он пишет бабушке Елизавете Алексеевне письмо с просьбой прислать ему в Пятигорск собрание сочинений Жуковского, полного Шекспира по-английски, книгу стихов Е.П. Ростопчиной. Тут же сообщает о своем намерении проситься в отставку, потому что ждать ему здесь больше нечего… В Петербурге в это время одно за одним выходят в свет его произведения.

И вдруг 30 июня дежурный генерал Главного штаба граф П.А. Клейнмихель сообщает командиру отдельного Кавказского корпуса генералу Е.А. Головину о том, что Николай Первый заметил: поручик Лермонтов при своем полку не находился, но был употреблен в экспедиции с особо порученною ему казачьею командою. Далее государь повелеть соизволил отбыть ему немедленно в свой полк…

-Ну что, брат Майошка, туго тебе приходится?- усмехается Николай Мартынов, зайдя к Лермонтову в тот же вечер, как узнал о царском приказе,- опять в экспедицию, верхом на коня, шашку наголо и пошел рубить с правого плеча, левым выкручиваться… Помнишь, как нам пришлось под Аргуном? Руки – по локоть в крови, но Шамиля так и не поймали!

-А ты теперь в отставке и в чине майора – в двадцать шесть лет! Живешь, как хочешь. Почему домой не едешь?

-Зачем?- Мартынов опускает глаза. – Эта моя отставка…

-А знаешь,- задумчиво говорит Лермонтов,- может, она для тебя – спасение? Невозможно же так ожесточаться: «Как безумцу любовь, мне нужна его кровь, с ним на свете нам тесно вдвоем!»

-Это против кого, против этих, которые в ночи нашим нарядам горло кинжалами режут или в рабство уводят? Ты так говоришь, потому что в роду у тебя кавказцы. Любишь ты их, знаю, вон, как героически описываешь, я читал! «Кавказ подо мною, один в тишине …» Где ты тут слышал тишину? У меня гул сражений в ушах до сих пор стоит, кровь кипит, покоя не дает. Да и вообще – врешь ты все!

-О ком?- улыбнулся Лермонтов.

-Да вот хотя бы об этой грузинской княжне Бэле, о «меньшей дочери хозяина, девушке лет шестнадцати».

-И точно, она была хороша: высокая, тоненькая, глаза черные, как у горной серны, так и заглядывали к вам в душу…- также улыбаясь, прочитал наизусть строки из своей повести Лермонтов.

-А не правдивее ли моя «Гуаша»?- злобно спросил Мартынов, явно на что-то намекая.- «Судя по росту и по гибкости ее стана, это была молодая девушка, по отсутствию же форм и в особенности по выражению лица совершенный ребенок, что-то детское, что-то неоконченное было в этих узких плечах, в этой плоской, еще не налившейся груди!» Ты не помнишь, что тогда ответил мне мой товарищ, молодой офицер? А я помню, потому написал точно – как ты, ты же любишь изображать всех, кто тебе под руку попадет: « Представь себе, Мартынов, ведь ей только 11 лет! Но что это за дивное и милое создание! – И взгляд его при этом был полон невыразимой нежности».

-Да полно, здесь в одиннадцать лет девушек замуж выдают. Не забудь, что мы здесь не в России, а на Кавказе, где все скоро созревает… Впрочем, признаюсь, я сам впервые был влюблен в десять лет в чудное белокурое созданье. До сих пор эта девочка стоит у меня перед глазами: белокурые волосы, голубые глаза, непринужденность – клянусь, ничего подобного с тех пор я более не видал…

-Вот-вот, скоро созревает. Ты, надеюсь, не веришь, что крушение моей военной карьеры - это нечестная карточная игра?- вдруг с напряжением в голосе спросил Мартынов, обрывая нить начатого разговора.

-Знаешь, как бы то ни было, тебе надо обязательно успокоиться. Придти в себя. Ты же сам не свой…

Мартынов встал, накинул на плечи бурку, с которой так и не расставался, да еще цеплял к поясу большой кинжал, когда ходил по улицам Пятигороска и возбуждал тем самым интерес у публики.

-Забросил бы ты бурку, зачем она тебе в мирной твоей жизни?- спросил Лермонтов.

Вместо ответа Мартынов насмешливо продекламировал собственные стихи, уже поворачиваясь к другу спиной: «Я клянуся Луной и кровавой каппой, и отрадой небесных лучей: в целом мире Творца нет прелестней лица, не видал я подобных очей! Их чернее едва ль вороненая сталь дагестанских тяжелых клинков, и в тревожные дни сыплют искры они, как об камень удары подков…»

-Стихи неплохи, да кому же они посвящены? Не мадам ли Верзилиной?- улыбнулся Лермонтов, признавайся, Мартыш, ну признавайся!

-Отстань, Мишель, оставь Адель…- Мартынов осекся, увидев, как сузились до темной щелки глаза друга.

-Ты напрасно хлопочешь,- сухо сказал Лермонтов, наслышанный о глупой эпиграмме, которую приписывали Мартынову. - Что такое светская женщина, я давно понял. Сологуб хорошо написал об этом: «Светская женщина- существо равнодушное, полу-платье и полу-чепчик. Оно живет только поддельным светом, украшается только поддельными цветами, говорит поддельным языком и любит поддельной любовью». Ты ведь согласен со мной, Николя?

Мартынов ничего ему не ответил и ушел в ночь. А Лермонтов еще долго сидел за столом над своими записками. Но на ум приходили лишь суровые стихи Мартынова: «Горит аул невдалеке…Там наша конница гуляет, в чужих владеньях суд творит детей погреться приглашает, хозяйкам кашу варит на всем пути, где мы проходим, пылают сакли беглецов. Застанем скот – его уводим пожива есть для казаков. Поля засеянные топчем, уничтожаем все у них. Мы их травили по долинам и застигали на горах… Вот офицер прилег на бурке с ученой книгою в руках, а сам мечтает о мазурке, о Пятигорске, о балах. Ему все грезится блондинка, в нее он до сих пор влюблен. Вот он героем поединка, гвардеец тотчас удален. Мечты сменяются мечтами воображенью дан простор, и путь усеянный цветами он проскакал во весь опор».

«Почему так спешно Мартынов ушел в отставку? Что тут у него случилось, что натворил, пока я был в отпуске? Такая блистательная карьера оборвалась. Но он, кажется… опасается меня как … свидетеля? Прямо не говорит, а глаза горят – вот-вот за кинжал схватится… За свой большой кинжал,- Лермонтов улыбается.- Все это ему, конечно, показалось. Надо посмеяться над этим его кинжалом – ужо будет ему за Адель…»

Разные слухи ходили о неожиданной отставке Мартынова в армии на Кавказе не случайно. Дело еще было в том, что он, как и Лермонтов, был вычеркнут из списка награжденных под Валериком. Причиной могло быть какое угодно нарушение – в то время император был особенно суров к несоблюдению законности и порядка в армии. Всем было памятно посещение государем и цесаревичем в сентябре 1837 года Севастополя. Они предприняли эту инспекционную поездку, чтобы увидеть состояние дел в Крыму, на Кавказе, в Закавказье. В свите встречающих был полицмейстер майор Ляхов, находившийся в состоянии сильного опьянения. Николай приказал немедля отстранить его и отдать под военный суд.

Еще более трагическая история разыгралась с бароном Григорием Розеном, командующим отдельным Кавказским корпусом – целой армией и гражданской частью Кавказского и Закавказского края. Семь лет он находился при этой должности и исполнял ее достойно, как поначалу увидел Николай. И за три дня пребывания пять раз отличал его. Не было, кажется, такой награды, которой бы не удостоился Розен.

Здесь же расквартированный Эриванский полк, которым командовал зять Розена Сардар-Абад Дадианов, поручено было проверить князю Васильчикову, который в целом проверял создание на вновь присоединенных после окончания войны с Персией территориях российского гражданского управления. Князь увидел карабинеров, идущих на работу на винокуренный завод Дадианова. Более того, хлебом, который оказался непригодным в пищу и его не ели даже верблюды, тот выдал людям. И высек беременную жену солдата, после чего у нее были полные сапоги крови. Она не захотела работать на дадиановском покосе. Васильчиков провел расследование и очные ставки, но Розен пытался подделать доклад.

Когда Николай Первый прибыл из Севастополя в Тифлис, семьи Розена и Дадианова сидели на балконе. Император подозвал к себе обоих и перечислил их преступления. Затем велел тифлисскому генерал-губернатору Брайко сорвать с князя флигель-адъютантские аксельбанты. Они были тут же переданы сыну Розена, который в 1831 году был награжден орденом св. Георгия четвертой степени за мужество при взятии Варшавских укреплений. Дадианову государь сказал: «В Бобруйск!» Его арестовали, тотчас посадили на заранее приготовленную тройку и в сопровождении жандармов отправили по назначению. После окончания ссылки Дадианову было разрешено жить в Москве, но без права выезда. Это решение уже принимал 1856 году Александр Второй. В 60-е годы Дадианов скончался.

Бенкендорфу Николай Первый рассказывал: «В администрации есть разные закоренелые беспорядки, превосходящие всякое вероятие… Так, князь Дадиан, зять барона Розена и мой флигель-адъютант, командовавший полком всего в 16 верстах от Тифлисской заставы, выгонял солдат рубить лес и косить траву… заставлял работать на себя солдатских жен и выстроил со своими солдатами вместо казармы мельницу… Наконец, этот молодчик сданные ему 200 человек рекрут вместо того, чтобы обучать их строю, заставил босых и не обмундированных, пасти своих овец, волов и верблюдов. Это было уже чересчур».

История отставки майора Николая Мартынова, видимо, так и останется загадкой. Хотя бы по той причине, что не осталось документов, раскрывающих эту причину. Сохранилась лишь запись в книге входящих и исходящих инспекторского департамента военного министерства от 10 февраля 1841 года «Об определении вновь на службу отставного майора Мартынова». Но переписка на восьми листах была впоследствии уничтожена. Закончена она 27 февраля. Однако еще 23 февраля царь подписал высочайший приказ об отставке Мартынова «по домашним обстоятельствам». А Лермонтов прибыл в Пятигорск в конце мая. Целых два месяца до того Мартынов был вне себя от случившегося с ним, и понятно, почему у него так переменились внешность и характер. Опаленный боями - «делами» - с горцами, в которых люди резались на кинжалах, как первобытные дикари, и теряли человеческий облик, потерявший из-за неудач голову с начала 1841-го, «спецназовец» Мартынов мог убить кого угодно и за что угодно. Так что же потерял сын богатого винного откупщика на Кавказе?

Неизвестно, почему государь отказал ему и в наградах за битву при Валерике, хотя до того у Мартынова уже были награды. Но вот что достоверно известно, это перевод Мартынова по его собственному желанию в 1839 году в Гребенский казачий полк. Здесь он служил еще в чине ротмистра, пока не дослужился до майора. Почему, выйдя в отставку, он из веселого, светского молодого человека сделался каким-т дикарем: отрастил огромные бакенбарды, ходил в черкесском костюме, с огромным кинжалом, который и сыграл роковую роль в конфликте Николая Соломоновича и Лермонтова, подшутившего над этим самым кинжалом, - никто никогда не объяснит. Может быть, это всего лишь преувеличение от впечатления дуэли Мартынова с поэтом.

Но не на большой черкесский кинжал нужно было бы обратить внимание его современникам и историкам, а на место службы, которое добровольно выбрал Мартынов – Гребенский казачий полк. Это место, в котором процветало виноделие…

ВИННЫЙ БИЗНЕС НА КАВКАЗЕ

Длительное время вино казаки получали в качестве жалованья от правительства и, кроме того, покупали его у русских торговых людей. В XVIII веке на Дону стали заводить свои винокурни для производства «пенного вина» -хлебной водки. В основном винокурением занимались старшины и достаточные казаки, а в первой половине XIX века его следует рассматривать в рамках помещичьего предпринимательства, вызванного развитием товарно-денежных отношений.

На Дону с конца XVIII века и по 1820 год происходил ежегодный рост численности винокуренных заводов, работающих на них людей и объемов производства. Так, в Войске в 1776 году числилось 6 заведений, а в 1813 году – 23, из них в Миусском округе 16, в Донецком 5 и в Хоперском – 2, на которых соответственно работало 159, 38 и 24 человека. Годовой объем производства этих заведений составлял 81 644 ведра.

В отчетах за 1816-1820 годы ежегодно указывалось по 32 завода. С введением винного откупа атаманом А. К. Денисовым с целью пополнения войсковой казны численность заводов стала сокращаться, а объем их производства расти.

В 1840 году значилось 11 заводов, и произвели они 96 700 ведер, а в 1857 году только 7 заводов, но из них 4 завода простаивали. В 1857 году работающие заводы произвели 164 447 ведер водки на общую сумму 180 713 рублей серебром.

Расселившись на пустующих предгорно-плоскостных территориях Северного Кавказа, предки гребенских казаков «развили» неземледельческий хозяйственно-культурный тип, который характеризовался преобладанием таких отраслей, как охота, рыболовство, военные походы за добычей. Со временем, обзаведясь женами у местных народов, казаки приступили к выращиванию всевозможных злаков и культивированию полезных растений, одним из которых, являлась виноградная лоза, во множестве произраставшая по берегам рек и на развалинах древних поселений.

Первоначально для приготовления вина казаки пользовались дикорастущим виноградом, но вскоре рядом с укрепленными «городками» появились ухоженные сады. Очень долгое время гребенцы оставались единственными монополистами в этой области не только на территории России, но и всего Предкавказья. Достоверно известно, что уже в 1652 году царь Алексей Михайлович предписывал астраханскому воеводе приступить к выделке вина «для опыта из винограда, растущего по Тереку». Тем самым, Российское правительство быстро отреагировало на донесение кавказских властей в Москву о том, что казаки изготавливают виноградное вино, которое «про себя держат и продают в городке Терках» и что гребенским казакам «виноградное дело за обычай» и у них «виноградного кустья добре много».

Впоследствии, переселившись на левобережье, гребенские казаки не только продолжили пользоваться виноградниками на правобережье, но и завели новые по всему терскому берегу. Тем самым, восстановив основной хозяйственный уклад жизни оседлого населения Восточного Предкавказья, бытовавшего в дозолотоордынскую эпоху. Гребенцы передали свои винодельческие знания соседям – казакам с Дона и Волги, а также горожанам Кизляра и Моздока. И со временем для многих семей возделывание виноградной лозы стало наиболее важным занятием для получения доходов, особенно для жителей низовьев Терека. Но в XVIII веке продукция северокавказского виноделия практически не вышла за пределы региона и была малоизвестна отечественному потребителю по причине малой разветвленности торговых путей и импорта виноградного вина из стран Западной Европы.

Петр Первый в своей преобразовательной деятельности обратил внимание на винодельческие районы государства, к которым относились, прежде всего, низовья Терека и отчасти окрестности Астрахани. Его указом предписывалось местным властям способствовать разведению не только персидских сортов винограда, но и рейнских и венгерских. Причем натуральные вина должны были изготавливаться из терского винограда, а водка из астраханского, так как в низовьях Волги преобладали селитровые почвы, на которых получалось малопригодное вино. Предпринятые меры имели далеко идущие последствия, и виноградарство в низовьях Терека развивалось стремительными темпами. Виноградные сады раскинулись сплошной полосой на многие километры по всему левобережью - до самых песчаных бурунов.

В конце XVIII века российское правительство организовало экспедицию с целью изучения и расширения виноделия в Астрахани, но ее выводы оказались неожиданными. Было предложено обратить внимание на районы городов Кизляра и Моздока, где климатические условия более благоприятны, почвы лучше и виноградарство достигло впечатляющих масштабов. Также комиссия указала и на недостатки местного виноделия, к которым в первую очередь относились: плохая выделка вина, отсутствие необходимой посуды, плохой ассортимент и отсутствие хороших погребов.

На рубеже XVIII-XIX веков не только все окрестности Кизляра превратились в сплошные виноградные сады количеством до 4830, но и берега Терека на многие километры оказались заняты виноградниками, особенно в гребенских станицах, где было 1317 садов, «из коих добывалось до двух миллионов ведер вина». К 1804 году гребенцы располагали уже 1832 виноградниками: в Червлённой – 782, Новогладовской – 200, Курдюковской – 307, Старогладовской – 185, Щедринской – 358. В Моздокском полку жители также значительно преуспели в разведение виноградной лозы. И количество виноградных садов составило в станицах: Наурской – 338, Ищёрской – 259, Мекенской – 290, Калиновской – 150, Стодеревской – 41.

Подавляющее количество виноградников находилось на Терском левобережье и продукция из казачьих виноградных садов доводилась до товарного состояния в Кизляре. Наличие такого крупного политического и экономического центра рядом с терско-гребенскими станицами являлось дополнительным стимулом для развития виноградарства. В то же время выполнение служебных обязанностей отвлекали значительную часть казачества от хозяйственных занятий. Станичники ежегодно, начиная с самого начала позапрошлого столетия, теряли определенную часть своих доходов, количество которых постоянно уменьшалось из-за обострения военно-политической ситуации в северокавказском регионе.

Первое десятилетие XIX века характеризуется бурным развитием виноградарства в низовьях Терека, благодаря хорошему и устойчивому спросу на внутреннем рынке, близостью дешевого водного пути в центральные районы страны. А также отсутствием конкуренции, вызванной еще и тем, что начался период наполеоновских войн в Европе и континентальной блокады против Англии. Данное обстоятельство крайне отрицательно сказалось на ввозе зарубежных вин в Россию. Используя благоприятную ситуацию, жители Терского левобережья еще более увеличили площади под виноградные сады. Но в основном культивировали низкосортные виды винограда, которые давали максимальное количество ягод для выделки спирта, в ущерб высококачественным винам.

Российское правительство, заинтересованное в дальнейшем увеличение продукции терского виноделия, принимало широкомасштабные меры по его улучшению. В 1807 году в Кизляре открылось первое в России Кавказское казенное училище виноградарства, которое проводило эксперименты по выращиванию и разведению различных сортов винограда и совершенно бесплатно наделяло всех желающих всевозможным посадочным материалом. Но жители терско-гребенских станиц, также как и кизлярцы, в основном культивировали сорт «Алый терский», который менее всего подходил для выделки высококачественных вин и главным образом использовался на спиртокурительных заводах.

Наличие крупного «научного» заведения в низовьях Терека мало повлияло на улучшение казачьего виноделия. Гребенцы, а вслед за ними и жители остальных станиц Восточного Предкавказья, продолжали культивировать виноградную лозу по старинным дедовским методам. Здесь сказывался не только консервативный характер казачьих общин, но и отсутствие необходимых денежных средств. А также недостаточное количество свободного времени у мужской части населения для проведения работ по замене виноградных сортов. К тому же для ухода за хорошими винными сортами требовались дополнительные усилия станичников. А это не всегда было возможно в условиях постоянных военных стычек преследовавших казачьи станицы Терского левобережья всю первую половину XIX века.

Условия пограничной жизни, полной невзгод и ежеминутных опасностей, ставили перед терско-гребенским казачеством дилемму, при которой хозяйственная деятельность должна была полностью отвечать требованиям военного времени. Поэтому в казачьих станицах сложилась особая технология разведения винограда, получившая название «гребенского способа». Суть его заключалась в том, что сад одного хозяина имел общий стержневой корень, от которого делались отводки, не пересаживанием молодых побегов непосредственно в почву, а отведенными от корня виноградных плетей, которые в нужном месте откапывались и так до тех пор, пока сад не разрастался. Причем, формирование куста делалось высоко с целью предохранения виноградных гроздей от потравы скотиной. Таркалы не убирались совсем, а оставались на месте для развития виноградной лозы в нескольких чередующихся заменах. На зиму виноградники закапывались в землю: толстые пеньки наклонялись к земле и, придерживаемые ногой, зарывались мотыгой. По весне же кусты выдергивались все той же мотыгой и направлялись руками в нужном направлении, так как зеленой подвязки не существовало.

По этой причине на одной десятине у терско-гребенских казаков в беспорядке росло от 21 до 32 тысяч низкосортных виноградных лоз. В то же время в Крыму и в Кахетии виноградари каждый кустик высаживали отдельно, соответственно от 9 до 10 тысяч и от 7 до 9 тысяч на таком же количестве земли. В станицах, расположенных ближе к морю, количество лоз на одной десятине было меньше, а в Моздокском полку больше, что объяснялось меньшим количеством осадков и соответственно влажности, поэтому высота посадки, по мнению станичников, препятствовала прямым солнечным лучам иссушать виноградники. Возможно, в этом и было рациональное зерно, но в тоже время огромное количество винограда просто не вызревало, и в нем имелось больше кислот, чем сахара. В результате тратилось много лишнего труда и времени, да и вино из такого виноградника было низкокачественным и соответственно дешевым . Но в казачьих виноградных садах Терского левобережья, численность, которых в 1813 году составила 4119, могло получаться и качественное вино. Как отмечал современник «в садах генерала И.Д. Савельева в Науре вина вкусны, чисты крепки и прочны».

Несмотря на, казалось бы, примитивный способ возделывания виноградной лозы, он был полностью приспособлен к условиям того времени, когда казак большую часть времени был вынужден проводить вдали от дома и мало заглядывал в свой сад. Именно по этой причине главная забота о хозяйственных нуждах ложилась на плечи женщин и детей, которые под присмотром вооруженной охраны обрабатывали и собирали урожай виноградных садов. Но и при таких условиях обработки виноградники ежегодно приносили стабильные доходы, позволявшие не только безбедно жить многодетным казачьим семьям, но и снаряжать взрослых мужчин на царскую службу.

В конце второго десятилетия XIX века военно-политическая ситуация в Восточном Предкавказье кардинальным образом изменилась. Терско-гребенские казаки непрерывно находились в различных военных экспедициях, проходивших под командованием проконсула Кавказа генерала А.П.Ермолова. И уже не могли самостоятельно перерабатывать урожай собственных виноградников. Поэтому в 1820 году первый назначенный командир Гребенского войска ротмистр Е.П.Ефимович составил «Постановления, которыми станичные начальники и сотенные командиры во всякое время должны руководствоваться». В одном из пунктов его четко предписывалось запретить скупщикам вывозить виноградную продукцию из станиц, «пока они не рассчитаются окончательно с хозяевами садов».

Первая четверть XIX века была временем наиболее благоприятным для развития виноградарства на Терском левобережье. Но уже в этот период терско-гребенское казачество привлекает в свои станицы не просто перекупщиков, а лиц, доводящих виноградное сусло до товарной кондиции. Данное обстоятельство привело к тому, что уже на рубеже 10-20-х годов казачьи семьи лишались значительной части прибыли. Подобное положение не могло не сказаться на общем состоянии хозяйств, особенно в гребенских и терско-семейных станицах. При этом следует учитывать, что практически все мужское население было оторвано от созидательной деятельности. И пока одна часть линейных казаков находилась в походах, то другая круглосуточно привлекалась к «содержанию кордона по Тереку».

Однако, вопреки многочисленным трудностям, виноградарство в казачьих станицах Восточного Предкавказья продолжало развиваться. Причем, в 1825 году цена на месте составляла «красному вину от 2 руб. 50 коп. до 3 руб. 50 коп. ведро с чапрою – виноградными выжимками; бочки в сорок ведер от 29 руб. до 32 руб. Даже самый бедный гребенский садовладелец «получал годового дохода от 400 до 800 рублей. А по свидетельству командира Гребенского полка графа Стенбока, многие хозяйства имели по 1000 и 1500, и даже 2000 руб.» ежегодной прибыли. А гвардейский офицер в это время в действующей армии получал 250 рублей в год!

Можно себе представить заинтересованность винных откупщиков расширить свое дело за счет кавказских виноградников. Тем более, что в Гребенском и Моздокском полках произошло общее увеличение земельных площадей занятых под виноградники. И жители этих станиц предпочитали готовить красное вино - чихирь. В станицах Терского левобережья существовали благоприятные условия для дальнейшего процветания винодельческой промышленности. За короткий временной отрезок с 1825 по 1827 годы в Гребенском и Моздокском полках количество виноградников значительно увеличилось. И после того, как в начале 30-х годов молодые побеги виноградной лозы должны были набрать полный рост, станичники рассчитывали пополнить свои доходы. В гребенских станицах, несмотря на военное время, казаки не остановились на достигнутом. И в 1830 году количество виноградных садов возросло более чем в три раза.

Из документов того времени видно, что гребенские казаки в прошении на имя Николая Первого обращали внимание правительства на винодельческую промышленность, как на единственную возможность содержать свои семьи и снаряжать себя на службу. Но казаки не имели достаточно посуды и часто находились на службе вдали от своих домов «против горских хищных народов, принуждены были продавать на корню приезжающим кизлярским жителям за бесценок» по 9-11 руб. сорокаведерную бочку виноградного сусла. Позднее цены еще больше уменьшились и составляли 7-10 руб. за сорокапятиведерную бочку. То есть, война сбрасывала цену на винную продукцию казаков, что давало возможность купцам наживаться во много раз больше, чем в Центре России.

В 1839 году командир Кизлярского полка, майор Ульяновский в своем рапорте сообщал, что до 1828 года казаки получали значительную прибыль со своих виноградных садов. Именно в этом, 1839 году, Николай Соломонович Мартынов определяется ротмистром в Гребенский казачий полк. Но в этом году умер его отец и, может быть, Мартынов решил сделать самостоятельные шаги для расширения семейного дела, и сделать их здесь, на Кавказе, который еще не был как следует освоен винными откупщиками?

В это время в гребенских станицах виноградных садов разной величины было: офицерских и урядничьих – 239, казачьих, в том числе и вдовьих – 2532, в которых добывалось сорокаведерных бочек вина соответственно: 738 штук. В этом же году командир полка сообщал, что пока мужчины находились на военной службе, стоимость винодельческой продукции стала мизерной. И чтобы как-то прокормить свои семьи, казаки были вынуждены отдавать единственное свое достояние за бесценок. Откупщики платили по 8 руб. и «даже 4 руб. за бочку в сорок ведер. В результате многие хозяйства на долгие годы пришли в упадок, оставаясь малорентабельными до самого окончания вооруженного противостояния на Северном Кавказе.

Разве нельзя предположить, что именно в виноделии был главный интерес на Кавказе у Мартынова, который отправился туда волонтером, то есть, добровольно? И присутствие рядом с ним князя Васильчикова, сына того вельможи Васильчикова, который так активно принимал участие в становлении дела винных откупов у будущего греческого магната Бенардаки, не говорит само за себя? И то, что Мартынов был не в себе к приезду на Кавказ Лермонтова летом 1841 года, объясняется, скорее всего, не его стыдом преждевременной отставки, а тем, что из-за войны виноделие у гребенских казаков падало, лишая сына винного откупщика надежды на богатство и генеральский чин, видимо, такой же, гражданский, который заработал себе двоюродный дед Лермонтова, винный откупщик Столыпин. И не потому ли тогда же Мартынов запросился обратно на военную службу, в чем ему было отказано императором? Легко представить себе злобу и разочарование молодого человека, который в надежде на золотые горы потерял и деньги и карьеру!

СТОЛЫПИНЫХ ВСЕГДА ЖЕСТОКО УБИВАЛИ

Над родом Столыпиных издавна тяготел страшный рок: членов этой семьи всегда жестоко убивали. Первого из погибших чудовищным образом убили пугачевцы во время пугачевского бунта в 1774 году. Другого растерзала озверевшая толпа в Севастополе во время холерного бунта в 1831 году. Последнего, премьер-министра России Петра Аркадьевича Столыпина, застрелили террористы, которые давно охотились на него и покалечили его дочь. Но между первыми убиенными и последним в 1841 году встал под пулю в Пятигорске еще один Столыпин – Михаил Лермонтов.

По делу о дуэли Лермонтова и Мартынова проходили бывшие секундантами М.П. Глебов, А. И. Васильчиков, А.А. Столыпин, С.В. Трубецкой и Р.И. Дорохов. На самом деле при дуэли присутствовали только секунданты Мартынова – Глебов и князь Васильчиков. Секунданты Лермонтова задержались в пути якобы из-за разразившейся грозы и приехали на место, когда все уже было кончено.

Вот один из многочисленных рассказов того времени о том, как все происходило: «Когда явились на место, где надобно было драться, Лермонтов, взяв пистолет в руки, повторил торжественно Мартынову, что ему не приходило никогда в голову его обидеть, даже огорчить, что все это была одна шутка, а что ежели Мартынова это обижает, он готов просить у него прощение не токмо тут, но везде, где он только захочет!.. Стреляй! Стреляй! был ответ исступленного Мартынова. Надлежало начинать Лермонтову, он выстрелил на воздух, желая все кончить глупую эту ссору дружелюбно, не так великодушно думал Мартынов, он был довольно бесчеловечен и злобен, чтобы подойти к самому противнику своему, и выстрелил ему à bout pourtant, прямо в сердце. Удар был так силен и верен, что смерть была столь же скоропостижна, как выстрел. Несчастный Лермонтов тотчас испустил дух. Удивительно, что секунданты допустили Мартынова совершить его зверский поступок. Он поступил противу всех правил чести и благородства, и справедливости. Ежели он хотел, чтобы дуэль совершалась, ему следовало сказать Лермонтову: извольте зарядить опять ваш пистолет. Я вам советую хорошенько в меня целиться, ибо я буду стараться вас убить. Так поступил бы благородный храбрый офицер, Мартынов поступил как убийца».

Они все трое поступили как убийцы – Мартынов, Глебов и Васильчиков. Они просто зверски убили Лермонтова, так же, как зверски убивали Столыпиных в 1774-м, в 1831-м, в 1911-м. И хотя существуют многочисленные описания дуэли, свидетелей-то не было: разве можно считать свидетелями тех, кто назвался секундантами Мартынова? И была ли дуэль? Вот в чем еще вопрос.

Злодейское убийство поэта церковь приравняла к самоубийству, и Пятигорский священник В. Эрастов отказался отпевать поэта, поэтому в метрической выписке о смерти Лермонтова записано: «Погребение пето не было». А.А. Столыпин, хлопотавший о похоронах, понимал, что Елизавета Алексеевна Арсеньева никогда не простит ему, если Михаила Юрьевича похоронят без христианского обряда. Он обратился к священнику П. Александровскому. Эмилия Александровна Шан-Гирей (Клингенберг) вспоминала:
«Наконец, приехал отец Павел, но, увидев на дворе оркестр, тотчас повернул назад; музыку мгновенно отправили, но зато много усилий употреблено было, чтобы вернуть Павла. Наконец все уладилось, отслужили панихиду и проводили на кладбище; народу было много, и все шли за гробом в каком-то благоговейном молчании…»

Восемь месяцев покоилось тело Лермонтова на пятигорской земле, впоследствии Е.А. Арсеньева добилась разрешения о перезахоронении тела поэта, которое состоялось 23 апреля 1842 года в Тарханах. Там же и отпевали
Лермонтова. Разве могли отказать Елизавете Алексеевне священники, которым она постоянно материально помогала? Сохранились документы о том, что в
Церкви Св. Михаила Архистратига в Тарханах священники не проводили на
Пасху обязательной праздничной службы, так как в селе был траур, за что и получили выговор. «Учинен ему (священнику Теплову Ф.М.) с нижеподписанным Троицким П.Г. за неслужение в высокоторжественные дни 17 и 21 апреля 1842 года благодарных молебствий выговор, и обязаны они подпискою впредь производить положение молебствия по гибели не упустительно. Декабрь 27 дня сего 1842 года».

1859 год. Тульская губерния. Здесь, недалеко от усадьбы Кропотово, располагается небольшое село Знаменское, бывшая Мышенка, которую переименовал Василий Иванович Суворов, отец будущего полководца Александра Суворова. Одна из дочерей Василия Ивановича получила Знаменское в приданое, выйдя замуж за князя Ивана Романовича Горчакова. У них было пятеро детей, в том числе сын Андрей. В 1799 году Павел Первый поручил ему сопровождать Суворова в походе. Он отличился в сражениях и за Италийскую компанию был награжден командорским крестом с алмазами. В Бородинском сражении князь Андрей был тяжело ранен. Женился он в преклонном возрасте на своей дальней родственнице Варваре Аркадьевне Башмаковой, у которой было пятеро детей от первого брака.

Один из сыновей – Аркадий, родился в Петербурге в 1826 году. Как и Мартынов, он попал на Кавказ и служил там при штабе наместника Воронцова. За отличие в сражениях Аркадий был награжден орденом св. Анны третьей степени с мечами, а позже произведен в штаб-ротмистры. А в 1857 году был произведен в полковники. Ему тогда исполнилось тридцать лет, и он отправился в отпуск в Петербург. Там блистал на балах и был представлен многим выгодным невестам почему-то как внук Александра Суворова. Но выбрал грузинскую княжну, внучку последнего грузинского царя Георгия Двенадцатого, Елизавету Ильиничну Грузинскую.

Николай Соломонович Мартынов внимательно изучал светскую хронику в газетах, не имея возможности посещать высшее общество. Узнав о бракосочетании грузинской княжны и русского офицера, усмехнулся, вспомнив «Бэлу», его споры с Лермонтовым на Кавказе о южных красавицах, да и самих юных дев, красотой которых мог наслаждаться, кажется, только вчера…

В конце пятидесятых князь Аркадий Дмитриевич снова выехал на Кавказ и участвовал там в поимке Шамиля. Операция прошла успешно, он вернулся с победой, и в 1862 году был уволен в отставку с мундиром. Но генерал-фельдмаршал Барятинский, сменивший Воронцова на Кавказе и знавший отчаянную храбрость кавалергарда Башмакова, порекомендовал ему обратиться к Александру Второму с просьбой о награждении его при отставке чином генерал-майора. Его величество согласился, сказав только: «…без старшинства».

Поскольку царя на тот момент в Петербурге не было, он путешествовал за границей, то князь Барятинский приказал Аркадию Дмитриевичу надеть генеральские эполеты. Тот так и сделал и в новом мундире, счастливый, нанес визиты всем домам петербургской знати. Это давало ему новое положение в обществе. Мартынов, читая об успехах Башмакова, завидовал счастливцу. Но этот триумф длился пять месяцев. Вернулся государь, и производство в генерал-майоры не последовало. Может быть, Александру не понравилось, что повсюду Башмаков представляется внуком Александра Суворова, хотя являлся всего лишь пасынком племянника полководца…

Башмаков был оскорблен, опозорен. Весь Петербург говорил о скандале. Он хотел вызвать на дуэль Барятинского, даже самого министра Милютина, но ему было отказано в приемах и в объяснении. Башмакову оставалось только покончить с собой. Но этого ему не дали сделать жена и маленькая дочка, которые не отходили от его постели и тем спасли его. Наконец, приехала матушка Варвара Аркадьевна Башмакова-Горчакова , пристыдила молодца и велела немедленно уезжать в мышенское имение, на чистый воздух.

Николай Соломонович Мартынов с замиранием сердца читал в газетах об этой истории и шептал: «Грушницкий, Грушницкий, как же я тебя ненавижу! Этот образ будет преследовать меня до самой могилы!» Он тоже заперся у себя в комнате, никуда не выходил, будто это он опозорился, надев не по чину мундир… А потом занялся спиритическими сеансами, отчего домашние подумали, что он сходит с ума. Однажды Мартынов попросил близких: «Пожалуйста, не хороните меня в родовом склепе, пусть ни одна душа не узнает, где моя могила. Я не хочу, чтобы и после моей смерти, надо мной шептали, что я – чудовище и прокаженный»! Однако родные не выполнили его волю и похоронили в фамильном склепе. А в 1926 году беспризорники из местной колонии, узнав, кто лежит в склепе, проникли туда, вытащили кости Мартынова и разбросали их по округе. Так что они, не подозревая того, «выполнили» его волю – могилы у Мартынова нет.

Двадцать шесть лет погони за имамом Дагестана и Чечни, Шамилем, объявившим войну России под лозунгами мюридизма, закончились его пленением 26 августа 1859 года. Об этом узнал Николай Мартынов, проживая уже в Москве, в своем доме в Леонтьевском переулке. Сразу после дуэли с Лермонтовым был суд. Киевская духовная консистория приговорила его к суровой епитимье сроком на 15 лет. Все эти годы он должен был творить изнурительные молитвы, соблюдать продолжительные посты и совершать паломничество. Но в 1843 году Священный Синод по его просьбе сократил этот срок до семи лет, а в 1846 году вовсе освободил от нее. После чего Мартынов женился и несколько лет безбедно проживал в Киеве. Часто повторял: «Злой рок ссудил быть мне орудием в руках провидения». Мартынов знал, что это – лишь утешение для самого себя. Он понимал, что в свете никогда не будет принят, что на него всегда будут смотреть, как на прокаженного.

Он это особенно почувствовал, переехав в Москву. Сидя дома, Николай Соломонович читал газеты с новостями о Кавказской войне. Она истощала Россию. Министр финансов Канкрин в 1844 году, когда масштабы сражений расширились в погоне за Шамилем, сделал Николаю особое представление. Он считал, что следует сосредоточить силы и быстро подавить восстание горцев, а если это невозможно, то свернуть военные действия. Царь отверг эти предложения, и Канкрин ушел в отставку и в этом же году скончался.

Близкие говорили: «Его счастье, иначе сердце его все равно не выдержало бы таких огромных военных расходов, которые империя вложила в еще одну войну». В 1848 году – как только после народного восстания во Франции была провозглашена республика, и президентом стал Луи Наполеон Бонапарт, Николай Первый воскликнул: «Седлайте коней, господа офицеры!» Но граф Нессельроде осторожно возразил: зачем вновь покорять Францию, и без того ослабленную вечными беспорядками, не лучше ли помочь австрийскому императору Францу Иосифу, который уже обратился к России за помощью? Ведь революция перекинулась в Германию и Австрию.

Николай счел это предложение разумным. Ему был мил старый порядок, который до сих пор держался в Австрийской империи. Монархия Габсбургов была многонациональным «лоскутным государством», но хотя австрийские немцы составляли меньшинство в империи, они управляли всеми народами, присоединенными в разные времена как путем династических браков, так и путем прямых захватов.

Николай Соломонович Мартынов внимательно следит и за стремительной карьерой своего давнего однополчанина Жоржа Дантеса. Сейчас он видный человек во Франции. Правда, как написали в газетах, похоронил свою супругу, Екатерину Гончарову, которая скончалась при четвертых родах, произведя на свет богатого наследника Дантесов.

В этом же году, как было сообщено в светской хронике, в Петербурге императрица увидела в театре Наталью Николаевну Пушкину и пожелала, чтобы та вновь появлялась при Дворе в ее обществе. Теперь она была вновь окружена поклонниками и сплетнями. Ей делали предложения, но не так много – всех претендентов на руку Пушкиной отпугивал призрак отца четырех ее детей. Однако Наталья Николаевна не отказала Петру Петровичу Ланскому…

Николай Соломонович задумывается: и что за судьба у этой женщины? Она - внучатая племянница фаворита Екатерины Великой Григория Потемкина выходит теперь замуж за внучатого племянника другого фаворита императрицы – Александра Ланского. Который умер бездетным, но осчастливил – с праздника Пасхи 1780 года - семерых своих двоюродных братьев: Николая, Петра, Василия, Павла, Степана, Сергея, Дмитрия. Сын Степана, Сергей Степанович Ланской, между прочим, как всем известно, возглавлял масонскую ложу с 1822-го по 1862 год, до года своей смерти. Хотя в том же, 1822 году, по совету графа Аракчеева, Александр Второй запретил общества, созданные без участия государственной власти и помимо ее воли, поскольку в этих обществах предавались придворным интригам, мистике, оккультизму, словопрениям в Английском клубе… Газеты писали, что перед бракосочетанием Натальи Николаевны Пушкиной-Гончаровой и Петра Петровича Ланского будущий супруг получил в командование элитный лейб-гвардии конный полк, стоявший под Петербургом и большую квартиру. Император пожелал быть посаженным отцом на свадьбе, однако Наталья Николаевна написала во дворец: «Передайте Императору – пусть он простит меня, иначе не простит меня Бог!» Вот так закончилась эта история одной из сестер Гончаровых, потрясавших в свое время Свет своими приключениями. Или, может быть, лучше сказать – злоключениями? Одна уже в гробу…

Теперь Жорж Дантес судится за наследство Екатерины с ее братом, хочет русской земли и крепостных. Было уже несколько судов, и Жорж не отступает…Конечно, деньги ему сейчас очень нужны – ведь три года спустя после смерти жены он выставил свою кандидатуру при Луи Филиппе на выборах в палату депутатов. Но потерпел поражение. Однако обернул в свою пользу провал на этих выборах уже через два года – при Луи Наполеоне Бонапарте.

…Военный суд требовал лишить уцелевшего дуэлянта чинов и прав состояния, но император Николай Первый в 1842 году повелел: «Майора Мартынова посадить в крепость на гауптвахту на три месяца и предать церковному покаянию».

В Киеве Мартынов каялся, как ему было предписано, и одновременно успел жениться на хорошенькой польке, а спустя некоторое время жил уже в своем собственном доме в Москве и в подмосковном имении Знаменское. Один из современников отмечал, что «гнев общественный всею силой своей обрушился на Мартынова и перенес ненависть к Дантесу на него; никакие оправдания, ни время не могли ее смягчить. В глазах большинства Мартынов был каким-то прокаженным». Но время шло…

В 1852 году село Иевлево-Знаменское насчитывало 18 дворов, а деревня Владычино - 32 двора. Между ними находилась деревня Новая, где жили крепостные, выигранные Н.С.Мартыновым в карты и привезенные из Владимирской губернии в 1850-х годах. Он имел три завода - свечной, кирпичный, а также завод по изготовлению политурной бумаги для упаковки чая. После смерти матери (отец скончался в 1839 году) в1851-м Знаменское отошло Николаю Соломоновичу. Ему же в наследство достался московский дом в Леонтьевском переулке и винный склад с винокуренным заводом. Спустя одиннадцать лет после трагических событий на Кавказе, где от его руки погиб гений человечества, заветная мечта Мартынова осуществилась в Подмосковье – владеть винным делом.

            В старости он крупно играл, увлекался спиритизмом и, по словам князя В.Голицына, «как нельзя лучше оправдывал кличку «Статуя Командора». Каким-то холодом веяло от всей его фигуры, беловолосой, с неподвижным лицом, суровым взглядом».
            В июле 1871 года, ровно тридцать лет спустя после дуэли, в своем поместье Знаменском под Москвой, одно название которого напомнило ему в свое время героя романа Лермонтова Грушницкого из-за истории какого-то дурака Башмачникова из села Знаменского Тульской губернии, Мартынов начал писать воспоминания под названием «Моя исповедь»: «Сегодня минуло ровно тридцать лет, когда я стрелялся с Лермонтовым. Трудно поверить! Тридцать лет - это почти целая жизнь человеческая, а мне памятны малейшие подробности этого дня, как будто происшествие случилось только вчера. Углубляясь в себя, переносясь мысленно за тридцать лет назад и помня, что я стою теперь на краю могилы, что жизнь моя окончена и остаток дней моих сочтен, я чувствую желание высказаться, потребность облегчить свою совесть откровенным признанием самых заветных помыслов и движений сердца по поводу этого несчастного события… Беспристрастно говоря, я полагаю, что он был добрый человек от природы, но свет его окончательно испортил. Быв с ним в весьма близких отношениях, я имел случай неоднократно замечать, что все хорошие движения сердца, всякий порыв нежного чувства он старался так же тщательно в себе заглушать и скрывать от других, как другие стараются скрывать свои гнусные пороки».
            В «Исповеди», оставшейся незавершенной, не говорится о самой дуэли, сопровождавшейся «известной неопределенностью и туманностью обстоятельств», - о ней в конце Х1Х века со слов покойного отца написал в «Русском обозрении» старший сын Мартынова - Сергей Николаевич: «Мартынов при жизни всегда находился под гнетом угрызений совести своей, терзавшей его воспоминаниями об его несчастной дуэли, о которой он вообще говорить не любил, и лишь в Страстную неделю, когда он обыкновенно говел, а также 15 июля, в годовщину своего поединка, он иногда рассказывал более или менее подробно историю его». Ежегодно в день дуэли с Лермонтовым Мартынов уезжал молиться в один из монастырей и заказывал там панихиду «по убиенному рабу Божьему Михаилу».
            Жена его Софья Иосифовна слыла красавицей. Говорили, что на колокольне знаменской церкви была Мадонна, нарисованная масляными красками. Об этой Мадонне говорят, что будто бы ее рисовали с Софьи Иосифовны, а так как крестьяне знали, что она была полька, то не пожелали, чтобы в православной церкви находился ее портрет, отчего и отнесли его на колокольню.
            С.И.Мартынова умерла в 1861 году в Риге и была перевезена в Знаменское, где ее похоронили в семейном склепе. Николай Соломонович прожил после этого еще 14 лет и нашел, наконец, упокоение в том же семейном склепе, причем завещал не ставить на его могиле никакого надгробия, чтобы память о нем исчезла вместе с ним.
            У Николая Соломоновича и Софьи Иосифовны Мартыновых было 11 детей. После смерти отца Знаменское унаследовал младший сын Виктор Николаевич, женатый на Софье Михайловне Катениной, дочери бывшего наказного атамана Оренбургского казачьего войска. Софья Михайловна была не только внешне привлекательна, но и имела незаурядный ум, вела обширную переписку со многими известными людьми, в первую очередь с Л.Н.Толстым. Сохранились адресованные к ней письма В.Г.Черткова - друга Толстого и издателя его сочинений, а также дочери писателя Татьяны Львовны, В.Л.Величко - автора первой биографии поэта и философа В.С.Соловьева, и два послания от самого Соловьева, с которым Софью Михайловну связывали отношения мистико-романтической любви.
            Муж Софьи Михайловны, губернский секретарь Виктор Николаевич Мартынов, с Соловьевым, однако, был дружен. В 1900 году он познакомился и со Львом Толстым. В одном из писем его супруга Софья Андреевна сообщала: «Левочка ездил на охоту за лосями под Серпухов, но не убил, а убил наш новый знакомый – Мартынов».
            При В.Н.Мартынове Знаменское значительно преобразилось: в усадьбе была собрана большая библиотека, насчитывавшая до 700 томов одной только беллетристики, разбит фруктовый сад, устроены оранжереи, зимний сад, заведена пасека, в парке посажены ели.
            Софья Михайловна умерла в 1908 году и была похоронена около церкви; рядом с ней через семь лет похоронили Виктора Николаевича Мартынова.
            В 1915 году Знаменское перешло к их старшему сыну Георгию, вернувшемуся с фронта. Он был женат на графине Клеопатре Константиновне Клейнмихель, предок которой, тот самый Клейнмихель, в 1841 году в главном штабе передал М.Ю. Лермонтову предписание в 48 часов покинуть столицу и отправиться в Тенгинский пехотный полк на Кавказ. Георгий Викторович внешностью очень напоминал своего деда Николая Соломоновича Мартынова и также любил, надев черкеску, прогуливаться в ней по Знаменскому... В 1917 году Г.В.Мартынов вместе с женой и двумя маленькими детьми эмигрировал в Лондон.

5 8 1532

Добро, зло, мораль, нравственность, этика, нравы.

6834 участника

Смотрите также

Целая повесть. Не для МП. Кстати, корнет Лермонтов, стараясь загладить свой грех перед царём, за стих "На смерть поэта", написал бравурно- патриотичекое "Бородино". Но, это уже не спасло его от ссылки на Кавказ. А там, забияка сумел нажить себе дуэль. Жаль.

1 Экспертное мнение

татьяна Щербакова ответил Евгений Кулешов

2014-01-26

# 33301208

Но вообще-то я объяснила в очерке, что как раз не в забиячестве дело - даже повесть читать не надо. Я в предисловии указала: скорее всего, причиной стала конкуренция в одинаковом бизнесе - винных откупах- и ярость Мартынова, потерпевшего в нем после смерти отца неудачу. Но пока что для нашего человека этот факт осознасть трудно, довлеют привычные стандарты: поэт-забияка, дуэль случайная. А о том. что поэт принадлежал к семье Арсеньевых-Столыпиных- олигархов, что у этой семьи могли быть враги из-за конкуренции в прибыльном бизнесе, нашим людям пока что понять трудно. Сто лет не так просвещали их. Вот и не замечают очевидного. Эта повесть - своего рода сенсация. но вот и вы не заметили. Правда, на других сайтах сумели все-таки что-то понять.

1 Экспертное мнение