Дробь семь/клинических

Мне кто-то давал по морде. При этом он меня так захваливал, что я не выдерживал, и начинал умирать. Он бил меня, месил, а говорил самые лучшие слова. От этих слов мне становилось хуже, чем от самых подлых ударов.

От его слов – слов этого негодяя – я стал раздваиваться. Потому что испытывал сразу два чувства: чувство боли и удовольствие от лести. А всё то, что испытывал попеременно, заносил или в кавычки, или окружал с двух сторон в кольцо стреляющими тире. Но только лишь потому, что я, умирая, спал – совсем забыл про скобки – я видел, видел спящими глазами похвалу в кавычках, а подлую боль – непременно в тире.

Я совсем не знал, и по сию минуту, совершенно не знаю, своего имени. Представляете сон, в котором неизвестно, как вас зовут? А что тут представлять, если нет признания – ну, просто никакого... А то, что неизвестно, и забывать не надо.

Но мне всё равно сверх меры приятно познакомиться с самим собою заново! Ведь понимаю же я, что это всё – только во сне – лишь только во сне!

И в сей миг и мгновение, неуловимый момент, едва я нахожу своё имя, я захлопываю глаза, словно кукла. Это сон во сне, понимаете? Двойной сон, сон-матрёшка, так сказать. Поэтому одни мысли в кавычках, а другие – в тире.

Всё, спим... Ещё раз спим...

«Что это?.. Я не дышу... Я ничего не вижу... Я уже ничего не знаю...»

— Да, куда уж приятнее! — отвечал внешний мой голос. — Но это тебя и погубит.

— Но не всё ведь, не всё прожито! — слышал я голос третьего (это тот, кто меня колотил). — Не всё ведь прожито тобой, человек! Тебе ещё светит вторая жизнь и прощальное второе признание!..

Ну, себе думаю, вдвое больше будут лупить. Так и было...

И тут я впервые ощутил на себе, что значит не быть человеком. Я никому из нас не завидовал – ни первому, ни второму, хотя и сам не понимал, кто есть кто. Я проникся горьким сочувствием.

«На грудь пал камень. Но она пуста, как всякая грудь мертвеца. И никто ничего не скажет – ничто никому не нужно».

— Господи! Как он бьёт! Под дых, под рёбра – режет ножом мне спину...

«Кровь, как желе – Консервация Омертвевших Тканей... Какой патологоанатом подскажет? Это всё педерасты – это из ихних снов. Один из них мне что-то рассказывал. А теперь вот приснилось мне».

— Где мой посмертный выдох – из полости, изо всех глубин?

«О чём я думаю, о чём думать можно? Понимаю ли я, что мозг мой сражается, что отдаёт он команды? Сердцу, что не стучит; лёгким, которые готовы сосать воздух хоть из воды; бледным губам – им-то дышать легче лёгкого».

— Мне нельзя понимать ничего – я теряю минуту – первой минуты нет, скоро не будет. Что я должен испытывать?

«Но губы ползут, ещё ползут – чтобы растянуться в застывшей улыбке».

— Покой. Самый абсолютный отдых, которого не было в сладчайшем из снов.

Кажется, меня перестали бить. Абсолютное всё в абсолютном ничто...

— Акцентирую внимание женщин, —

... о, Господи! Это снова он, снова удары, бои...

— акцентирую, —

... бах! бах!..

— внимание, —

... ещё ба-ба-бах!.. И как успевает, гад!..

— на «удвоении» его второй жизни, —

... Боже мой, Боже!.. Он же меня убьёт! А какая мне разница? Если бьют, то хотя бы живу; а не бьёт, так приходится думать. Что легче? Господи, Божечки!.. Бах!.. Что это я совершил?..

Осталось ещё шесть минут. Первая ушла на знакомство. Не такое уж это приятное слово...

Надо вспомнить о детстве. О том, что родился. Что вошёл в этот мир из приюта и колыбели каким-то скрюченным. Потом вспомнится тело на полу. Это – моя мама. Потом простыни и чужие женщины в белых халатах. Первая администрация – первые страхи и голод. Горько и сладко сразу. Он крошек сладко, от бессильной обиды – горько.

Что это? Над кухонным столом, в первом чужом доме, взрывается вечерняя лампочка. Ближе к окну, стеклу – и плакать, плакать во тьме... Потому что дома никого нет...

Горькое спасение младенца...

Всё вспоминать нечего. Мозг устал – больше ничего в жизни и не было.

Вот и вторая минута на исходе. Меньше четверти. Сейчас начнётся... Только тающий лучик памяти выбирает последнюю картинку: двое младенцев, ледяная декабрьская печь и мамино тело...

Халаты, халаты – и весь мир становится холодным и белым...

Я надеваю фуфайку и беру в рукав кухонный нож. Я крадусь вдоль трамвайного полотна и прохожу пешком все пять остановок...

И прихожу к тому домику, где впервые познал женщину, прячусь в кустах палисадника, чтобы броситься с ножом на 52-летнего мужика – в прошлом красавца, военного лётчика, а теперь – горького пьяницу и каменщика со свороченным и вечно сопливым носом, с вывороченной вбок красной и мокрой ноздрёй.

Но никто в дом не придёт, окна останутся чёрными, потому что и этот пьяница-каменщик и его подвыпившая жена засидятся дотемна на очередной пьянке...

Он бьёт её в ухо, гад. Гадом называет его она...

Он боится оставлять синяки. Он ещё, быть может, вчера драл суку, а жена, парочку застукав в саду под деревом, всё хватала его за рукав, и кричала...

Кого и за что хотел ударить я ножом?

Для третьей минуты достаточно. Достаточно даже для всей человеческой природы. Пусть нас всех защищает Бог. Ибо мы, люди, не способны защищать не только других, но и самих себя.

На четвёртой минуте я его отравил: NaOH – каустик, едкий натр. Маленький пузырёк из школьной лаборатории – и половина выварки колодезной воды... Он катается вовсе не от жажды по полу  – и умирает через семь лет...

После – больница, небесная девочка...

И почему я понимаю неправильно женщин? Почему от лежащей на полу мамы до первой женской груди проложился такой вот след? Почему боготворил не богоподобное – почему не берёг живое?..

Я раздел её... С издёвкой... Чтобы не тронуть... Чтобы дать ей почувствовать, что она должна быть святая... Что не счастье и не радость любви, чего она так жаждет в пятнадцать лет, а невозвратимый долг моему подсознанию, моя вечная зависимость от смерти мамы, довлеет надо всем.

Что я мог понимать в 17 лет?.. Что я мог тогда объяснить?..

Что я просто воссоздаю свои младенческие ощущения, потому что знать и помнить я ничего не могу...

Да?.. – я забыл...

Нет?.. – я тоже забыл...

И зловещий смысл, затаённый знак невозможного женского счастья – вот какую беспощадную глупость я проявил...

А она всё горько и безутешно плакала, и боялась моих глаз...

А потом мой сын... На пятой минуте... Я так никогда не боялся...

Я терял его медленно – в тысячи раз – будто остывающая смола всё никак чёрной струйкой не сливалась к земле. Я терял и думал, будто он умирает. Уж не знаю я дна состраданию и жестокости сердца. Кого я жалел? Кто умирал? Мой сын жил – умирал отец, умирал я сам. Всё вымирало во мне... Так кого я жалел? Кого мы жалеем, кроме себя?

Я не спас, не помог ему – я убил в нём детскую душу. Я убил в человеке то, что назвать можно сердцем. Кто же я есть? И кем стать смогу?

Его убивали вместе со мной ещё две женщины...

Мать, родившая его, потому что, как она говорила, верила мне больше, чем себе.

И вторая, которая умела любить только себя.

Три человека убивали ребёнка. Каждый – спасая себя.

На это ушла вся пятая минута. Есть ли ещё преступления? Или будут?.. Есть ли ещё какое, более чудовищное?..

Есть одно, и ещё одно. Есть убийство любви, есть убийство судьбы. И будет убийство человека. Что же всё так бесталанно?..

Два взрослых и, по её мнению, не совсем глупых человека убили любовь. Она – изменой, он – местью. Он – спасением себя от страдания, она – равнодушием ко всему, кроме себя...

Каменщик-пьяница, бывший лётчик, сбрасывавший бомбы на землю...

Жена – пьяница тоже...

У них детей не было. И они не Ромео с Джульеттой, а, скорее, старые пьяные дворники, спасающие пьяную и горькую любовь свою.

Что за мозг? С чем и кем он прощается? Чему поклониться хочет?

А те двое подростков, которому семнадцать и которой пятнадцать?..

А те, что троим всем под тридцать?..

И зачем же мы все, которым за сорок, под сорок, убиваем любовь вслед за потерей детей?

Шестая, шестая минута!.. Ну, умер, считайте, мозг. И нет коридора, нет белого света... А где же блаженство, где зари блеск и неприкрытый стыд, – где румянец на щеках, где радость?.. И где благодарность?

Седьмая, седьмая, седьмая – падает и падает стрелка. Кто её видит, кто замечает?..

Предательство кончилось, греха больше нет. Я не стану никогда более уничтожать даже себя. И это – есть счастье умершего... Не помешать никому, не оставить следа, не остаться живому...

Так ли уж велика мудрость, так ли сложна? И зачем чьи-то жертвы? Кого остановили или остановят они?..

Мы не будем слагать гимны напрасному труду. Мы не Сизифы, а счастье – не камень его...

Мы проживаем – и за это спасибо. У нас был шанс, нам было дано мгновение. Нас приняли в мир – мы из него ушли. Что мы сказали, что сделали?

Не умер я, и не умерли мы. Нас нет, как нет деревьев и рек, хлеба и пастбищ. Но вы же всё видите?..