Лос Анджелес

                                 ЛОС АНДЖЕЛЕС

Нас разбудил ненавязчивый звонок внутреннего телефона, стоявший на столе из хорошего дерева. Я по привычке хотел было протопать к нему, продирая глаза и выдираясь из плотных одеял с простынями, заодно раскидывая по сторонам пять подушек, собравшихся вокруг моей головы, но телефон замолчал. Людмила на другой немерянной кровати глубоко вздохнула и задрала голову с взлохмаченными волосами, а так как прическа у нее была короткой, то в свете включенной лампочки она стала похожа на попугая какаду с высоким гребешком посередине головы. Она и сама это поняла, быстренько пригладив ее ладонью. Я нажал на кнопку сотового телефона, на дисплее высветились цифры три часа ночи, стал выпутываться из вороха постельного белья, накрахмаленного, шуршащего. Когда приезжал на отдых в Лазаревское на берегу Черного моря, хозяева комнат, нагроможденных в тесных дворах одна на другую наподобие клеток для кур, потому что каждый сантиметр стоил денег, застилали лежбища на проржавевших кроватях времен первой волны сталинских репрессий, стоявших попарно в комнатках-изоляторах временного содержания, ветхими простынями с наволочками и одеялами, использованными до нас репрессированными зэка тех времен из нескольких этапов. Они были до такой степени ветхими, что уже не светились насквозь, а пропускали через себя воздух будто их не было. И не менялись дней двадцать кряду, то есть, до конца отдыха. А здесь ломкий скрежет накрахмаленных углов грозил нанести непредвиденные травмы. Мы выползли из-под них на электрический свет, соображая, куда нас занесло, затем встряхнулись и принялись запихивать постельное белье обратно под многопудовые и плотные матрацы. Но это оказалось не так легко, Людмила побегала вокруг своей кровати, создавая вид хлопотливой и аккуратной женщины и птицей запорхнула в туалет. Оттуда засипело и зашумело с резкими выхлопами, это краны отказывались работать в обратном нормальному режиме, я пока еще старательно засовывал концы больших простыней под углы матраца. Затем бросил бесполезное занятие, покосившись на карман брюк с деньгами, отверг мысль и о чаевых для горничных – пара баксов могли пригодиться самому, не в своей стране ночевали. И заторопился чистить зубы, натыкаясь на сумки с вещами, собранными заранее. Мы вышли из лифта, летавших вверх и вниз без перерыва на сон и на выходные, и завернули к выходу на ресепшен, там уже толпились несколько человек из знакомых по экскурсиям. Вскоре подкатил юркий шатл с шофером негром, шустро покидавшим вещи в багажник сбоку и так-же безапелляционно указавшим на открытую дверь в салон. Когда он заполнился, дал полный газ и вырвался на широкий проспект со снующим взад-вперед транспортом, я огляделся в полутьме и подумал о том, что никто из туристов из России не решился остаться в Нью-Йорке, где находились консульства разных стран, и попросить убежища в этой стране. Оба экскурсовода как под копирку нас предупреждали, что если кто пожелает остаться в Америке, пусть об этом скажет не таясь, они помогут найти нужные конторы и оформить документы. Над нами со дня приезда никто не стоял и не следил за нашими передвижениями, но мы не сговариваясь выказывали сплоченность даже на расстоянии и не зная друг друга. Когда я ездил в Италию, то в Венеции, первом городе на пути к Риму, Флоренции, Неаполю и острову Капри, мы недосчитались шести женщин до сорока лет. Как потом пояснила соседка по месту в автобусе, бывшая в курсе всего, они решили поработать на плантациях по сбору апельсинов. За пару сезонов эти женщины могли заработать на квартиру с машиной, а то и выйти замуж за местного мужчину, работящего и непьющего. Свои мужики горели тогда синим пламенем от снова еврейской не революции, но теперь дерьмократии, заглушая ее водкой с сивухой и самогоном пополам с керосином. И погибали в криминальных разборках дома, на войнах по всему периметру страны, на забугорных шахтах и платформах по добыче ценностей для забугрей. Их никто не жалел, ни соплеменники, опущенные как педики в тюрьмах новой властью, ни само собой забугорники. Погибали молча, чтобы потом эти женщины вместе со всеми сми всплескивали руками и авторучками и в один голос вопили, мол, не осталось на Руси настоящих мужиков, спились проклятые, позамерзали под заборами. И после оставшиеся в живых мужчины, как и женщины, боялись смотреть вдоль улиц, на которых равномерно колыхали задами одни женщины, не пьющие, равнодушные не только к своим мужьям и детям, но даже к богу. Впрочем, бабам тоже досталось, тем из них, кто бросился сгоряча в челночницы, в проститутки, в сытые гаремы для безжалостных султанов с шахами, в том числе местного разлива. Но их все равно оказалось больше настолько, что оставшихся в живых мужчин разглядеть можно было аж за версту.

Шатл затормозил у одного из терминалов аэропорта имени Кеннеди, шофер так-же шустро выставил вещи на бетон и собрав с нас по десятке баксов – лишнего они не брали ни цента, ни один шофер, в этом пришлось убедиться не раз - умчался в свой Нью-Йорк, неизвестно когда отдыхавший. Мы прошли в зал прилета на фейс контроль, во время которого мне пришлось расстаться с только что купленной бутылкой газировки, а так-же с некоторыми продуктами – как известно, в Америке достаточно своей колбасы, чтобы еще давиться российской, собранной с миру по нитке. Точно так-же рассуждали финские таможенники на границе России со странами Скандинавии, когда туристам пришлось вываливать палки и кольца колбасы с другими продуктами в баки, приготовленные для этого специально перед въездом на таможенный контроль. У нас было как после революции: всюду и везде со своим в холщевом мешке. Так и здесь, воду мне пришлось покупать заново уже за турникетами, за свои кровные янкобаксы. Если бы купленное не могло пригодиться по прилете, ближе к вечеру, поступок можно было бы назвать очередной глупой выходкой, потому что в салоне самолета нас угостили и водой и ланчем с обедом, хотя скромнее ожидаемого, запомнившегося по полету из России в Америку. Там кормили сытнее и чаще. Зато обхождение местных стюардесс было не сравнить с российскими, сдерживавшими свои раздувшиеся эмоции с напыщенностью от осознания величия за фальшивыми, чаще кривыми, улыбками. Особенно это бросилось нам в глаза по возвращении на родину, заставив возникнуть мысли: куда мы премся и кому мы там нужны! У американок, обслуживавших местные авиалинии, уважение и внимательность к клиентам были в крови, они всем видом показывали, что каждый пассажир неизмеримо им дорог, что они готовы сделать для него больше нежели положено по трудовому соглашению, лишь бы клиент был доволен. Это вызывало чувство благодарности с внутренним спокойствием. В доказательство хочется привести случай, произошедший с группой туристов, в которой был и я, в Тирренском море, когда мы шли на катере на остров Капри.

Тогда не успели мы отойти на морском катере, закупленном, кстати, итальянцами, еще в Советском Союзе, от Неапольского пирса, как поднялся шторм в пять баллов. Но мы благополучно прошли сорок верст по гребням высоких волн, добрались до острова Капри и высадились на побережье. Затем несколько часов обследовали его достопримечательности, среди которых была дача Горького, к которому приезжал Ленин, фазенда то ли Джины Лоллобриджиды, то ли другой мировой дивы, с еще несколькими законспирированными тут миллионерами с миллиардерами, и прочее. Виды с высоты горы, представлявшей остров, были изумительными, особенно через пролив в сторону полуострова Сорренто, о котором так прекрасно пел итальянский мальчик по имени Робертино Лоретти. Кстати, не могу не похвастаться, что в четвертом-пятом классе меня тоже величали Робертино Лоретти за идеальный слух и голос и даже отбирали в Москву в хор мальчиков и девочек при Центральном телевидении. Но меня воспитывала бабушка, которой нужны были мужские руки даже мальчишеские, и поездка не состоялась, о чем жалею. В общем, обратно мы отправились под вечер, когда шторм начал усиливаться. Не знаю, почему капитан катера принял такое решение, скорее всего, для него и для команды это было привычным делом. Но не для туристов, всю жизнь бегавшим по суше. Мы прошли почти половину расстояния до Неапольского пирса, когда море взъярилось не на шутку, шторм перевалил за пять баллов, волны начали переливаться через борта, грозя перевернуть катер. Было начало ноября, вода была еще теплой, но это обстоятельство никак не успокаивало людей, и в салоне, полностью занятом американцами, немцами, французами, англичанами, вездесущими китайцами и другими, вспыхнула паника. Когда качка достигла пика, туристов начало выворачивать наизнанку, кульков разносимых юнгой не стало хватать, немецкие бюргеры со своими фройленами и американские и французские разные кутюрье с мадмуазелями, запаниковали так, что на середине салона, которую они занимали, и на левой стороне вспыхул сплошной заполошный гвалт с паническими возгласами. На правой стороне, занятой русскими туристами, стояла гробовая тишина, мужчины и женщины, отпробовавшие местного вина и добавившие по нескольку стопок в кафе на вершине горы, молча гнули головы в воротники свитеров и курток, сдвигали теснее колени и сжимали губы. Мы вдруг осознали все, что если наш катер перевернется, то нам долгое время никто не сможет помочь, а до берега не доплыть, до него оставалось еще двадцать с лишним километров. Паника нарастала, она переходила уже в нескрываемый ужас. И когда страх достиг пика, между рядами показались три итальянских матроса во главе с капитаном, к ним присоединился юнга, за штурвалом остались лишь рулевой и моторист в моторном отсеке. Они прошли на крохотную площадку перед рядами стульев и развернувшись к нам расставили ноги, заложив руки за спины. На лицах отразилась спокойно снисходительня улыбка, моряки словно говорили, ну что вы в самом деле, все нормально, это обычная болтанка в неглубоком море, которая случается здесь очень часто, Все будет замечательно, мы доставим вас на берег и вы еще увидите нашу Италию, которая прекрасна, а потом уедете в свои страны. И совершилось чудо, крики и мольбы о помощи начали быстро стихать, кто-то коротко хохотнул, его осторожно поддержали, и скоро салон наполнился веселыми голосами. Солидные женщины и мужчины вытирали глаза от выступивших слез, смущенно утыкаясь в платки, они махали друг на друга руками, словно оправдываясь за временную слабость. Тогда я подумал о том, что в России все это произошло бы с точностью до наоборот, скорее всего, кто-то из команды спрятался бы за углом и с удовольствием наблюдал бы за страданиями пассажиров, не думая придти им на помощь хотя бы словом. Эти мысли показались правильными, ведь после революции в огромной стране остались только рабочие и крестьяне, для которых примером являлись бездушные станки и скот, могущий опростаться там, где приспичило. В Америке же, и вообще на Западе, связь классов, прослоек и поколений практически не прерывалась.

Наш лайнер рейса Юнайтед-797 мягко приземлился в аэропорту Лос Анджелеса под названием Лакс, подкатил к терминалу с нововведением, предложенным миру простым финским инженером – выходу из салона самолета не к трапу, а через присасывавшийся к люку подвесной коридор сразу в зал прилетов и отлетов. Мы прошли вовнутрь просторного помещения в терминале номер семь и завертели головами в разные стороны, по наводке прежнего экскурсовода нас должен был встречать новый гид с табличкой: Нью Турс. Но его нигде не было видно. Я машинально посмотрел на время в сотовом телефоне, цифры показывали 9:20 утра по местному времени, хотя мы вылетели в 6:30 и пробыли в воздухе более шести часов. Это снова сказывалось вращение планеты в обратную полету сторону, из-за которого лайнер едва не догнал хвост уходящего дня. Наконец появился новый наш экскурсовод, оказавшийся элегантным худощавым мужчиной под метр восемьдесят, в сорок с небольшим лет, в ковбойской шляпе на голове, в легкой курточке на плечах и брюках дудочкой из далеких шестидесятых годов. Как мы потом узнали, он был эмигрантом из новой России, успевшим прожить в Штатах 15 лет и акклиматизироваться в какой-то степени, вид у него был местного жителя, уверенного в себе. Повертевшись перед нами несколько минут с обаятельной улыбкой, гид попросил нас никуда не деваться и пояснив, что ожидается еще один самолет с российскими туристами, исчез из поля зрения. Его не было почти полтора часа – на столько времени опоздал нужный рейс – это вызвало у нас раздражение, вылившееся в претензиях к нему сразу нескольких человек, среди которых был и я. Ведь мы понимали, что тур ужат до умопомрачения, а значит экскурсовод сэкономит наше время на чем-то другом, тем более, все успели проголодаться, проскакав в поисках кафе или буфетов вдоль бесконечного аэропорта не один километр. Внутри зала прилетов их не оказалось, они были вынесены в другие помещения снаружи, о которых никто представления не имел. Николай, так звали встречающего, хотел было поставить нас на место окриком, мол, мы никто и звать нас никак, и что он не виноват, что рейс задержался. Тогда я подошел к нему ближе и резко сказал, что если он считает нас быдлом и забыл Россию, то мы можем ему напомнить, что она из себя представляет до сих пор. На этом инцидент был исчерпан, стоя передо мной, Николай вдруг вытянул руки по швам и не нашелся что сказать в ответ, скорее всего, он продолжал смотреть российское телевидение и был в курсе всех наших разборок, что криминальных, что на бытовом уровне. Он молча указал на автобус, стоявший у тротуара вдоль терминала, приглашая заполнить салон. Как потом оказалось, он сэкономил время на мероприятиях, при чем, не второстепенных, за что спасибо ему никто не сказал, хотя гидом показал себя отменным.

Автобус покатил по дороге из аэропорта в город, тот начинался практически от терминалов, только был растянутым вдоль побережья Тихого океана до состояния обсмыганной жвачки, которую мальчик или девочка ради интереса растягивают до немыслимой длины. Мимо проносились ухоженные обочины с посаженными вдоль них деревцами, с чистенькими кладбищами за невысокими и ажурными из железа, покрашенного в белый цвет, ограждениями, с каменными плитами с закругленными верхними углами, поставленными аккуратными рядами на попа. С дорожками между и небольшими перед ними пятачками из непритоптанной ровно подстриженной зеленой травы, незамусоренной приношениями родственников из кусков хлеба с конфетами колбасой и даже выпивкой. Для бродяг с птичками, как делается это в православной России и в мусульманских странах, языческих по сей день. Кладбища были приличными по размерам, лишенными древесных насаждений, без скамеек и столиков, встречались вдоль дороги в отличие от России довольно редко, но попадались, напоминая об аморфном бытии, в котором настоящий сон больше кажется явью. Чаще надвигались заправочные гнезда из заправки, магазинчика, кафешки, туалетов при них и обязательно звездно-полосатого флага на фасаде они тоже были обихоженные с зализанными до блеска подъездами. Надо признать, что советский лозунг: чистота – залог здоровья – работал здесь в полный рост. Мы въехали в центр невысокого города с чистенькими улицами, взбрыкивающего изредка высотками этажей в пятьдесят, усаженного пальмами и другими южными деревьями, остановились на углу двух стрит, воткнувшихся друг в друга. Напротив нарисовался прекрасный дом в три этажа, построенный лет двести назад в модном тогда по всей Европе стиле ампир. Экскурсовод сказал в микрофон несколько слов о том, что водитель поедет по своим делам, он тоже не будет вылезать, а мы можем насладиться пешей прогулкой по знаменитой Променад стрит и послушать местных музыкантов, не уступающих в вокале известным на весь мир профессионалам. Как потом оказалось, он сказал правду, вызвавшую у многих из нас не только удивление, но и досаду от того, что истинные таланты, как например Ван Гог, О,Генри с ранним Джеком Лондоном или другие, вынуждены были перебиваться с хлеба на воду. Могилы Моцарта нет вообще, он был похоронен после чумной агрессии, выкосившей пол Европы, в общей яме. Широкая улица с невысокими дворцами по сторонам с магазинами на первых этажах представляла из себя пешеходную зону с цветниками посередине, растянувшимися на всю длину. На ней было досточно народа, занимавшегося фотосессиями возле интересных объектов, которых тут было пруд пруди. То из фигурного камня на тротуаре вдруг выпрыгнет золотой дельфин, да так и застынет в прыжке, опершись на хвост, то дорогу преградят прекрасно исполненные куклы в старомодных одеждах, или в ковбойских с пистолетами за поясами, или раскинет оглобли высокая кружевная карета на деревянных колесах и с возницей на облучке. Витрины магазинов сверкали под лучами не очень жаркого солнца, на улице было не больше 23 градусов, за ними манили взгляды туристов профессионально разложенные товары на любой вкус, цвет, запах и даже на вставные зубы. В ювелирных магазинах радужно сияли золотые и серебряные изделия с драгоценными камнями в них, поделки из слоновой кости, из панциря черепах и других экзотических материалов. Но главное заключалось в том, что по всей длине стрит расположились пройдохи музыканты в разных одеждах – от венецианских с масками времен дожей, до американских времен войны Севера и Юга за Независимость под руководством Вашингтона. А через полвека за отмену рабства под руководством еврея Линкольна. На самом деле первая война была за изгнание англичан с захваченных ими территорий вкупе с властью, вторая за захват власти в Америке евреями, за что Линкольн был вскоре южанами убит. И еще об одном непреложном факте нужно упомянуть, о выходе буквально всех дворянских титулованных родов из Греции с Римской империей, и о распространении по миру культуры ввиде живописи, ваяния, архитектуры, пения, спорта в том числе, из древних Египта, Греции, Китая, Рима. Вновь образовавшиеся народы в Европе, в Азии, в Америке и так далее, смогли только все это копировать, большей частью неудачно, а чаще только извращать. Никто не станет сравнивать Пикассо, Шагала и Дали с Рафаэлем, да Винчи или Боттичелли.

Мы с Людмилой постояли немного возле смешанного негритянско-мексиканского ансамбля, вооруженного электроинструментами и окруженного множеством барабанов, и когда почувствовали, что начали глохнуть от экзотической музыки, перешли к отцу с сыном, представителям из Латинской Америки. Отец играл на электрогитаре, а сын строчил на барабанах, да так пулеметно, что когда приходила его сольная очередь, укрыться от нее сумел бы не каждый. Рядом с ними два пацана лет по пяти, оба тоже смуглые, активно выкидывали на свободном пятачке танцевальные фортеля. Отцу в шведке и парусиновых брюках было за тридцать лет, а мальцу лет пять, но вел он себя за несколькими эстрадными барабанами, сверкавшими плексигласовыми искрами, ловчее барабанщика из «Скорпионс». Людмила заметила черную, ворочавшую приличными бедрами, молодую женщину с праспущенными до поясницы волосами за спиной, блестевшую голым до пояса, смазанным каким-то маслом телом с россыпью бижутерии в пупке и вокруг него, и направилась к ней. На руках симпатичной с сытеньким животиком негритянки было надето множество браслетов, а на пальцах колец, тряслись в такт подергиваниям округлой попы длинные до асфальта лохмотья из обрезков разноцветного материала, изредка звенел над головой крошечный бубен. Я понаблюдал немного за музыкантами и за тем, как зрители бросали в подобие кошмы подле монеты с бумажками, отправился следом. И не доходя до негритянки остановился как вкопанный, пораженный тембром голоса негра в огромных розовых очках, сидевшего у бордюра в инвалидной коляске с ручным управлением, одетого в рубашку в крупную клетку и в потертые штаны. Этот парень под тридцать лет обладал не только отменным голосом, не уступавшим по чистоте, идеальности и индивидуальности исполнителям с мировыми именами, он еще владел исключительной артистичностью. Некоторое время я приходил в себя, затем стал выискивать у него блох ввиде фальцетов, неправильно взятых нот с отрывистым дыханием. Но все было безукоризненным до такой степени, в том числе легкая где надо хрипотца или небрежно допетая до конца нота, что наркоше Фреди Меркьюри, певшему Барселону с Монсерат Кабалье, там делать было нечего. Вдобавок певец сопровождал завораживающий вокал плавными взлетами рук с мимикой выразительного лица, обращенного к слушателям, подчеркивая наиболее значимые места движениями тела. Его коляска тоже не стояла на месте, то проезжая на середину улицы, то откатываясь назад. Я невольно поискал глазами спутницу, намереваясь обратить на певца ее внимание, и увидел, что она тоже издали наблюдает за ним, не переставая вылавливать интересные виды и щелкать аппаратом. Немного погодя я начал чувствовать себя не в своей тарелке оттого, что возле неординарного певца было мало людей, меньше чем возле других артистов, то ли он только начал выступление, то ли люди, представители разных стран, стеснялись как мы, русские, подходить к нему ближе и выказывать чувства от его пения в полный рост. А может быть, не желали ему тесным окружением мешать показывать свое мастерство, обойденное незаслуженно вниманием разными промоутерами с протиратерами. Я долго стоял в стороне, не в силах оторвать ноги от асфальта, солист видимо заметил мой неподдельный интерес, потому что чаще стал оборачиваться в мою сторону. Наконец он сделал заключительный взмах рукой и достал платок, чтобы утереть пот, в коробке перед ним торчали бумажные купюры разного достоинства.

И снова автобус шустро и ровно бежал вдоль побережья океана с загорелыми на всем протяжении дороги телами купальщиков разных оттенков – от светло молочного до почти черного, в бикини от Армани до набедренных повязок от короля мгутанги. Вокруг стелилась под колеса бывшая территория Российской империи, утерянная русскими ни за медный грош. Здесь когда-то развивались события почти трехсот летней давности, восстановленные в опере «Авось», написанной поэтом Вознесенским с музыкой Рыбникова, и поставленной режиссером Захаровым в театре «Современник» с Николаем Караченцевым в главной роли. В те времена русские военные корабли заходили в здешнюю гавань как к себе домой, а морские офицеры с матросами имели возможность выбирать временных жен из прибывшего сюда из разных стран населения, с удовольствием шедшего им навстречу, как к хозяевам этих берегов. И то, что любовь шестнадцатилетней испанки не смогла реализоваться за ее жизнь, отданную на вечное ожидание любимого не было таким уж событием, из ряда вон выходящим, в те времена это явление было частым. Впрочем Лев Николаевич Тостой написал роман «Воскресение» на несколько сотен страниц, в котором описал всего лишь потерю девицей девственности, от которой нынешние пигалицы избавляются как от вещи, мешающей ходьбе. Такие тогда были времена, такие нравы.

Автобус ехал по улицам очередного приморского города Лос Анджелес, возникшего по воле людей на берегу Тихого океана, усаженного пальмами с пышными вешинами вверху. Зрелище это вкупе с чистенькими улицами с одно-двух этажными домами по бокам с цветниками перед ними и уютными двориками внутри больше похожими на ухоженные усадьбы обеспеченных граждан богатой страны, вызывало невольное уважение с сожалением, что у нас в России, богатейшей стране мира, все идет после жидомасонской революции, сделанной руками черни, допущенной до задворков власти, через задницу. Отсюда и вони вокруг рабоче-крестьянских развалюх столько, что по кривым улицам нужно ходить только заткнув платками носы. А здесь все благоухало как в садах Семирамиды, не виденных людьми после их исчезновения, но занесенных ими в список семи чудес света. Посередине проспекта – не самого главного в городе – тянулась аллея из экзотических растений, включая пышные пальмы, перемежаемые вечно цветущим кустарником. Когда–то Дюма-отец, будучи на Кавказе, написал такие строки: мы сидели со спутниками под развесистой клюквой… Картина, проплывавшая перед нашими глазами, была куда пышнее и насыщеннее. Надо сказать, что Лос Анджелес походил расположением на российский Сочи, он так-же состоял из нескольких небольших городков, расположенных друг от друга на приличном расстоянии. В Большое Сочи входила большая часть побережья почти до Туапсе, это Головинка, Лазаревское, Лоо, Дагомыс и так далее, а к Лос Анджелесу принадлежали Санта Моника, Санта Фэ, Голливуд и так далее. Но сейчас мы двигались именно по нему, столице киноиндустрии, развитой до умопомрачения, с недавним мэром в нем железным Арнольдом Шварценеггером, дом которого был виден каждому, он стоял белый с лепниной по всему фасаду на углу двух стрит и мало чем отличался от других шикарных особняков. Арнольдом, реализовавшимся в жизни в полный рост актером, разве что его в этом отношении перегнал Рональд Рэйган, ставший одним из президентов США. Но для Шварценеггера в этом вопросе не все потеряно, он еще в полной силе. Шикарный бульвар плавно перешел в не менее шикарный автобан с разметками и указателями, не затертыми, не поржавевшими, не погнутыми, по правую сторону снова распахнулось за окнами синее полотно океана. Водитель доехал до белокаменных строений сбоку трассы в Санта Монике и остановил машину, мы вылезли из салона, разминая затекшие члены, все-таки провести в воздухе несколько часов, а потом пересесть в автобус и снова приняться давить сидения задницами, было не столь комфортно. Гид не умолкал ни на минуту, рассказывая о прелестях города ангелов, где он успел укорениться, и действительно, здесь было уютнее, нежели в каменном ньюйоркском мешке, вдобавок, теплее. Я направился к белокаменной высокой статуе в сплошной накидке в обтяжку и до пят. Это оказалось изваяние библейской девы, застывшей в позе молящейся, повернувшейся лицом к городу, а задом к океану. Сделав несколько снимков, снова перешел на другую сторону автобана и сразу раскинул руки в стороны от нахлынувших ярких чувств. Передо мной расстилалась от края до края темно-синяя водная гладь, по которой скользили редкие парусники или моторные лодки с малыми катерами. Поверхность была ровной как стол, не имея подъема посередине и закруглений на концах, как это было, когда стоишь на берегу моря. Открытие было настолько новым и странноватым, что я забыл о фотоаппарате в руках, стараясь его обосновать. Значит океан до такой степени велик, что влияние Луны на него минимально, иначе он выгибался бы как море горбом перед силой притяжения и расплющивался бы в лепешку в отсутствие ее. Только теперь удалось прикинуть примерно и увидеть воочию великую силу вечного спутника Земли, заставляющего ее делать каждодневные вдохи и выдохи, не оставляющую без света даже ночью. И захлебнуться в чувствах, стараясь умерить их натиск. Но это было сложно, ведь чтобы познать непознанное, нужно шагнуть ему навстречу, и я стал ждать встречи с океаном как освобождения тела и разума от нежданных оков.

Короткая остановка для того, чтобы мы прониклись величием здешних мест, закончилась, за окнами поплыли пейзажи один прекраснее другого. Великолепное шоссе вело из Санта Моники в Санта Фэ, другие районы Лос Анджелеса с неизменными пальмами вдоль тротуаров и огромными яркими цветами через невысокие ограждения из современных материалов, за которыми виднелись крыши красивых ухоженных особняков. Эти места были прощупаны объективами голливудских кинокамер насквозь, а по автобану плавно летели шикарные автомобили невиданных до сих пор в России марок, за стеклами которых могли быть не только Рокки из допустим Бильбао в исполнении Сильвестра Сталлоне, выставившего вскоре в Санкт-Петербурге свои картины, представлявшие из себя какое-то подобие сюра замешанного на реализме. Но и престарелая Лайза Минелли за девяносто лет, Брэд Питт, губошлепая профилка Джулия Робертс, сумевшая из проституток завлечь в картине богатого еврея Гира, любимая, по моему, всеми. Но мы любовались больше видами из окон, мечтая опробовать Тихий океан не только на вкус, но и на плавучесть. И он наступил, долгожданный момент, водитель припарковался к краю глубокого, метров за тридцать, обрыва, под которым начинался широченный, с почти километр, песчаный пляж с редкими будочками с прохладительными напитками посередине, с ухоженными как все здесь бесплатными туалетами и с лавочками под просторными и разноцветными зонтами над головами. Вот на таком пляже назначила свидание с дегенеративным миллионером стерва Мерилин Монро, когда играла душку в фильме «В джазе только девушки», пройдя к нему из отеля Коронадо по красной ковровой дорожке. Снова гид объявил нам о времени и месте сбора группы и автобус отчалил от бордюра. Мы с Людмилой спустились по бетонной лестнице вниз и направились к берегу, загребая ботинками золотистый, идеально чистый песок без признаков камней и вездесущих ракушек, и балдея от прямых солнечных лучей, оказавшихся довольно жгучими. Народу у кромки воды и немного подальше от нее оказалось достаточно, но мест для отдыха хватало. Если сравнить с побережьем Черного моря или с турецкими курортами, заваленными телами, казалось, в несколько рядов, особенно женскими, здесь было даже просторно для обустройства хоть семейного, хоть бобылянского гнездовья. Я скинул с себя одежду и пошел навстречу бесконечным что по частоте что по длине волнам, пологим, пенным, набегающим на берег с затаенной силой.

Купающихся было не очень много, то ли не наступил еще сезон, то ли здесь было так всегда, отдельные люди чаще стояли у воды, смачивая в ней ноги. Лишь единицы кувыркались у берега, не заплывая далеко, дальше была территория серфингистов, которых я насчитал парочку. Я дождался, пока волна окатит мои ноги, сразу почувствовав, что вода довольно холодная, градусов восемнадцать, тяжелее морской, пробежав по песку, ровно опускающемуся вглубь, врезался головой в очередной вал. Ощутил, как ладони с трудом разгребают плотные слои, как затягивают они тело вниз вместо того, чтобы выталкивать его на поверхность. Сунул лицо в воду, захватил ее губами и едва не поперхнулся от горько соленого коктейля, больше схожего по тяжести с рассолом с передозировкой уксуса. Я успел отплыть от берега метров на десять, но когда попытался вернуться обратно, это оказалось трудным делом, волны волокли меня назад, не давая возможности продвинуться пусть на несколько сантиметров, впору было звать кого-то на помощь. Я с трудом доплыл до места, где под ногами зашевелился песок, и виляя всеми частями тела, выбрался на безопасное место. Оглянулся на океан, поверхность которого казалась ровной как стол, покрытый синеватой скатертью с белыми складками, не сравнимый ни с чем, даже с бескрайней сивой степью или рыжей пустыней, которые мне приходилось мерить, причмокнул губами, ощущая по прежнему круто горький привкус. Людмила на берегу уже подавала знаки, что наше время истекло и мы можем опоздать к месту посадки, но я не спешил одеваться, давая телу пропитаться составом, усиливая процесс работой солнечных лучей.

Так было в Израиле на берегу Мертвого моря, когда нам всучили небольшие пакетики с грязью по десять баксов за каждый и посоветовали ею вымазаться перед тем, как окунуться в оплавившиеся от соли волны. Мы ползали похожие на чертей по маслянистой поверхности, по которой при желании с некоторой выдумкой можно было бы пройтись босыми ногами, не в силах опуститься на глубину, ощущая прожигающие нас лучи нещадного солнца. А потом долго отмывались на берегу под душем, пропитанные этой грязью, морской солью и какими-то масляными веществами, содержащимися в воде, так и не смыв их до конца. Чесаться пришлось не только до Иерусалима, где распяли Христа, с Вифлеемом, где он родился, но до самого Шарм эль Шейха в Египте на обратном пути. Нам помогли избавиться от часотки лишь волны Красного моря на пляже Таразина Бич и прекрасный бассейн в отеле с хозяйкой египтянкой, почему-то приклеившей мне кличку ковбой.

Мы успели к месту сбора группы вовремя, несмотря на то, что забыли и про место встречи, и как выглядел наш автобус, скорее всего не подкачало чутье, обостренное в чужой стране, и нежелание гнаться за группой за свой счет. Водитель проехал некоторое время по автобану с одними пальмами и кустарником вдоль него, с чистеньким довольно большим кладбищем без деревьев между надгробных низеньких плит, и на перекрестке свернул на дорогу, ведущую вверх. Через минут пятнадцать впереди показалось массивное белое сооружение состоявшее из овалообразных горизонтальных напластований нескольких этажей друг на друга с выпирающими из него кольцами то ли балконов, то ли огромных лоджий. Оно было похоже на шкатулку для мелочей с выдвижными ячейками, куда более обширными и массивными. Как пояснил экскурсовод Николай, это был Национальный музей искусств, размещенный в специально построенном для него комплексе зданий. Перед ним возлежала на боку на плоской черной плите утонченная фигура обнаженной черной женщины с длинными конечностями и с собранными в узелок волосами на макушке. Одной рукой она опиралась на плиту, вторая была согнута в локте над головой, так-же одна длинная и стройная нога возлежала на плите, вторая была чуть приподнята в сексуальном роздвиге. Невдалеке, позади нее, возвышалась на высоком постаменте фигура юноши из белого камня, тоже обнаженная и с писюном на показ, с поднятой ко рту одной рукой, а дальше торопились вверх гранитные ступени, размахнувшиеся на всю длину просторной за ними площадки со странными новомодной архитектуры строениями. Мы вышли из салона и стали подниматься наверх, справа показалось что-то похожее на колесо обозрения угловатой формы, сотворенное из ажурной арматуры, стоявшее за пределами площадки, за которой внизу просматривался весь город. Слева и прямо по ходу, на горе со срезанной вершиной, переплетались бетонные кольца-этажи музея, раскинувшегося на довольно большом пространстве. Когда мы прошли между причудливыми строениями, то увидели во дворе несколько сюрреалистических композиций, выполненных из белого камня и большей частью на сексуальные темы. Это были обнаженные мужчины и женщины, изгибавшиеся в свободных позах, скульптуры были довольно эротичные, вызывавшие не похотливые, низменные чувства, а неподдельный интерес.

В Осло, в столице Норвегии, я с группой туристов поднимался на холм, сотворенный руками многих ваятелей под руководством известного художника норвежца. Но с первых же шагов по широченной аллее, уставленной по бокам десятками, сотнями совокупляющихся каменных тел женщин не только с мужчинами, но с драконами, другими существами, в груди начало развиваться отвращение к червячно-змеиному месиву, опошляющему чувства прекрасной гармонии первородного наслаждения от слияния мужского и женского начал. А там обнажали похоть даже родители с голыми детьми на голых коленях и между их ног, истекающие соками извращенного порно. По аллее, ведущей на вершину холма, мы поднялись к подножию венчающего ее столба и ужаснулись тому, что каменная колонна диаметром метра в полтора и высотой метров пятнадцать вся состояла из перевитых как во время змеиных свадеб голых тел. Ее окружали по кольцу площади вокруг столба диаметром под сто метров такие же композиции, только из более похотливых сцен чем вначале аллеи, застывшие в камне. Желудки у некоторых путешественников не выдержали и содержимое густым месивом поползло по основаниям этого сюра, добавляя зрителям еще более глубоких эмоций. Я никак не ожидал от воинственного северного народа подобной распущенности, но как показало время норвежцев успели развратить до неприличия, навязав им не только педерастию с лесбиянством и другими прелестями извращенного секса, но еще ювенальную систему, от которой они взвыли волками. Вместе со всеми скандинавами, не говоря о нидерландцах через проливы Скагеррак с Каттегатом, у которых на улице Красных фонарей в Амстердаме, там, где стоит трех метровый фаллос, подсвеченный красноватым светом, не гасли широкие витрины с фихляющимися за ними пролебедями разных оттенков кожи и разреза глаз. Рядом в кафешках продавали марихуану, чтобы было веселее. Там и правда было весело, и когда вовнутрь входили молодые шотландцы в клетчатых юбках, официантки из разных стран любили подкрадываться к ним сзади и подкидывать подолы этих юбок, обнажая тощие ляжки любителей клубнички. На родине у них с жестокими верами протестантской и лютеранской не позволяли даже оглянуться вслед девушке, а здесь шотладцы разевали широкие пасти с крепкими лошадиными зубами и раздавался жеребячий гогот, больше похожий на ржание сексуально озабоченного табуна самцов.

Экскурсовод все ускорял шаг, наконец, он просто стал перебегать из одного зала в другой, то и дело посматривая на часы. Мы поняли, что он решил за счет нас сократить время посещения музея, упущенное при опоздании самолета с другими туристами, попытались воспротивиться явному насилию расползанием по разным сторонам. Ведь мы находились в демократической стране в которой личные свободы и собственность были неприкосновенными. Тем более, с многочисленных лоджий открывались прекрасные виды на гористые окрестности вместе с городом у ног, утыканным редкими черными высотками этажей под пятьдесят, с океанскими просторами. Но это не помогло, в самом неподходящем месте, а именно в зале картин, написанных не какими-то там сюрами с приклеенными долгими усами, скрывающими за ними гнилые прокуренные зубы, а художниками средневековья, итальянцами, фламандцами, голландцами с Рембрандтом, немцами и французами с Монэ и Дега, Николай объявил о конце экскурсии. Он отошел в сторону и указал нам на выход из залов, сказав, что автобус стоит уже под парами. Нам ничего не оставалось делать как ломануться по лестничным водопадам вниз, к месту где стояла серебристая статуя обнаженной женщины, изогнувшаяся назад, без половины бедер и без головы, похожая на Нике Самофракийскую, выставленную в одном из залов парижского Лувра. Красовалась она там почти рядом с коричневым бюстом писаря из Египта возрастом в три с половиной тысячи лет и с безрукой Венерой Милосской. Обеи статуи вытащили из морских пучин близ берегов, кажется, острова Крит каких-то сотню лет назад. А писаря французы заполучили скорее всего после раскопок своим соотечественником пирамид в Гизе, пригороде Каира. Мы выбежали в широкий двор с подобием бассейна в одном из углов и с бьющим возле стены ключом, напомнившим о жажде. Подключившись на пару минут к хрустальным фонтанчикам на высоких колоннах, понеслись дальше, поливая русскими обзывалками ни в чем не повинного экскурсовода, бывшего нашего соотечественника. Автобус важно фыркнул, как-то по американски, жирно и основательно, шофер негр выкатился на ухоженную дорогу вниз и покатил по склону уже с другой стороны высокого холма. Я продолжал терзать фотоаппарат, не успев сделать ни одного снимка, особенно возле средневековых картин, возле которых в других странах мира фотографировать было категорически запрещено.

Помнится в Дрездене, в одноименной с городом картинной галерее, размещенной в крепком здании в несколько этажей из серого кирпича, сохранившемся после англо-американских бомбежек, сравнявшим этот город с землей, я решил запечатлеться возле картины «Сикстинская мадонна» Рафаэля с ребенком на руках. Не успел клацнуть затвором со вспышкой, как ко мне рванулась немка, худощавая женщина за шестьдесят лет, одетая в поношенные серую теплую кофту с белой блузкой под ней и в длинной юбке, на ходу поливая меня по всякому на гавкающем немецком языке. Испугался я не очень, чувствуя себя победителем в побежденной стране лишь развел руками и дурашливо покосился по сторонам. Тогда немка перешла вдруг на почти чистый русский язык, заставив меня и окружающих удивленно уставиться на нее, так это было неожиданно, что язык присох к горлу. И я увидел в глазах спутников не равнодушие и отчасти даже солидарность, а укоризну с осуждением, заставившие меня опустить плечи и превратиться в нашкодившего мальчика из третьего класса. Это был со стороны странноватый урок, но запомнился он хорошо. И хотя я не перестал пользоваться фотиком в залах с картинами, но делал это теперь, предварительно осмотревшись.  

Скоро наш удобный автобус въехал на не столь широкую стрит и побежал по ней, посверкивая ободами на колесах, обустроенной в стиле американских городков середины девятнадцатого века, словно салунами с галереями и балкончиками за деревянным ограждением и на деревянных же колоннах. Но здесь можно было любоваться и каменными в основном зданиями из тех салуновских времен, больше похожих на двух-трех этажные дворцы со старинной лепниной по белоснежным или цветным фасадам, как на дворце Шварценеггера. Это был самый богатый район Лос Анджелеса, в котором жили ну очень богатые американцы, если конечно не считать острова Палм Бич, столь блистательно описанного Мэлором Стуруа еще в восьмидесятых годах. Я тогда очень удивился тому, что книгу об истинном мировом правительстве и жизни его членов как у Христа за пазухой на обеспеченном всем необходимым острове выпустили для широкого круга читателей еще в советские времена. В сущности это была бомба замедленного действия, заложенная в те годы для нынешних правителей, сменивших прежних. И здесь, в одном из уголков Большого Лоса, чувствовалась роскошь, выставленная не только в витринах шикарных магазинов, но и угадываемая за фасадами частных домовладений. Впрочем, город был полон историй, по которым можно было снимать бесконечные сериалы с ракрытием тайн великих мира сего, добившихся мирового признания. В нем умерла от передозировки наркотиками Уитни Хьюстон, негритянская певица, мировая звезда с вечными неладами в семье, состоящей из мужа негра и приемных детей преимущественно темного цвета – очередного поветрия для богатых. Дом, в котором она скончалась, был двухэтажным, белого цвета, с основательным входом и вычурными оконнными рамами. Надо сказать, что голос у певицы, великолепный от природы, не был доведен до идеала, что вряд ли было возможно при ее необузданном характере. Например, она уходила им в заоблачные дали, как великая испанка Монсерат Кабалье, и тут-же могла допустить негритянский отпад от общей канвы мелодии. Так-же здесь покончила с собой – или прикончили слуги всеведущего органа безопасности Америки – Мерилин Монро, белокурая бестия, умевшая переспать в одной постели одновременно с президентом страны Джоном Кеннеди вкупе с его братьями, великим певцом Фрэнком Синатрой, членом мафиозного клана, как Кобзон в России, за что его не пускают в Америку. Заодно с главарем американской мафиозной структуры, при этом, угодив всем вместе и сразу. И так далее, не зря говорят, что Америка – страна великих возможностей для каждого, кто ловок умом.

Иногда казалось, что вертлявые двери одного из них сейчас распахнутся и отуда вывалится банда ковбоев в шляпах, в кожаных штанах, с сигарами в зубах и с пистолетами с длинными стволами в руках. Начнется пальба, какой свет не видывал, от которой не будет спасения. Но все было тихо и мирно, как в павильоне киностудии мирового уровня, и скоро подобия салунов заняли приличные дома из камня, а потом настоящие дворцы в стиле дворцов на Елисейских Полях в Париже, отстроенных еще Марией Медичи в средневековье. С Эйфелевой башней через обширный парк с цветниками и разными скульптурами, с прекрасными лавочками и посыпанными желтым песком дорожками. И конечно же с золотым бюстом Эйфеля под одной из четырех громадных ажурных ферм, на которых держалось все сооружение высотой более трехсот метров и весом более девяти тысяч тонн. Вообще, французы сумели оставить заметный след в истории Америки не только статуей Свободы в Гудзонском заливе. Главное заключалось в архитектуре зданий, посторенных в те времена в городах по всем штатам, перенятой смышлеными галлами еще во времена Римской империи, заимствовавшей ее в свою очередь у разумных греков. Вот и сейчас за окнами автобуса проплывали прекрасные творения, которые в России можно увидеть во всю красу лишь в Москве да в Питере, в других больших городах составляли они мизер, и то на главных улицах, да одиночки кое-где ввиде дворянских усадеб. А ведь простора для фантазий у нас было в те времена несравнимо больше, капиталов было тоже больше, если приглашали итальянских растреллей и прочих, вершивших чудо в Царских Селах с Александровскими садами.

Я прочитал на перекрестке на голубой табличке на столбе, что мы въехали на Беверли Хиллз, известную всему миру улицу, сумевшую собрать под свое крыло почти половину богатств страны, заключенных в фирменных элитарных магазинах по обе ее стороны. На фронтонах зданий поплыли золотые и платиновые вывески, возвещавшие о том, что здесь распологается хозяйство Мк Кормика анд Шмикка, Тиффани, Шермана, Армани, Коко Шанель, Прадо, Версаче, Давида Юрмана – куда без них, и другие, двери в которые открыты для каждого. Входи в открытые двери Дамиана, балдей от недоступного Давида Оргела и… выходи не солоно хлебавши, за прогляд тут денег не брали, а если брали, то за вещь, недоступную для остальных. В дверях одного такого роскошного бутика стояла молодая негритянка, прижавшая к уху сотовый телефон, представлявшая всю из себя с присыпочкой сверху. Она сверкала не только белками глаз, но и туфельками, выставляя за порог ножку. Шофер приткнул машину рядом с просторным перекрестком с широкой ладонью за стеклом светофора вместо человечка, экскурсовод, объяснявший нам без умолку, что представляет из себя очередная достопримечательность, объявил об очередном их загуле на пару часов и отпустил туристов на все четыре стороны. Мы с Людмилой отбились от общей группы и направились к шикарному зданию через дорогу, от которого уходила в невысокую гору небольшая улица, привлекшая внимание чистотой и обилием на ней прохожих. И не ошиблись в предположениях, короткая улица отсекала от главного проспекта небольшой островок из магазинов с сумасшедшими витринами. Островок, походивший больше на солидный бугорок посреди городка, был застроен дворцами с огромными зеркальными окнами на первых этажах, за которыми рассыпались разноцветными искрами украшения из золота и серебра с бриллиантами, рубинами, сапфирами, изумрудами и прочими драгоценными камнями с полудрагоценными. На бархатных подушечках были изящно уложены цепи, колье, подвески, браслеты, бусы из жемчуга величиной с белую черешню, гребни, кулоны с бриллиантами в крупную росу, диадемы и даже короны в натуральную величину. В витринах другого магазина красовались дорогущие сотовые телефоны с алмазами по корпусу, инкрустированные драгоценными металлами. В третьем висела одежда, на которую можно было только смотреть, но не браться за нее руками, особенно женское белье, хоть нижнее, хоть верхнее. Это была откровенная демонстрация роскоши, недоступной нам, россиянам по приклеенной дебильной кличке вечно пьяного Ельцина, пережившего всенародно любимого артиста Юрия Никулина на несколько лет после одинаковой операции на сердце. Недоступной потому, что представители из того самого мирового правительства, засевшие в Кремле, ни на йоту не отходили от принятой их поводырями доктрины, в которой говорилось, что русских людей нужно держать в том теле, к которому они привыкли почти за сто лет после Великого Октября – в черном. Держать в нем потому, что девяносто девять и девять десятых процента всего населения нынешней России составляют те самые хамы из нищих деревень, возомнившие себе, что когда они сделают революцию, то кто был никем станут всем. И лишь оголтелым представителям этого непокорного и духовно чистого на самом деле народа, пробившим возведенную перед ними стену гранитными лбами, единицам из миллионов, было позволено не только поглазеть на настоящие сокровища за бронированными стеклами, но и кое-что из них прикупить на наворованное у своих же соплеменников. На полновесные покупки у них денег все равно бы не хватило – не дореволюционные морозовы с приваловыми и демидовыми, державшими русские сокровища в своих ежовых рукавицах и не дававшие ими воспользоваться ни одному мошеннику международного класса. Оттого и корова в те времена стоила три рубля, а дом из векового дубовья чуть больше стольника, на который нынче купишь не всякую бутылку паленой водки. А тогда она стоила– сла-адкая по признанию гения оперы и русской песни Шаляпина, а не нынешняя тошнотворная – пять копеек полведра. Пей, залейся, и еще подходи за дешевой, да закусывай осетрово-белужьими балыкам, черпай черно-красную икру хоть лаптем, потому как много ее, везде. Но… не пил русский народ, и не курил, несмотря на новшества, введенные еще масоном Петром Первым, свят он был, гребовал порочными грехами, имея один грех на всех, самый порочный – ЗАВИСТЬ К БЛИЖНЕМУ СВОЕМУ! Ну и поплатился за него еще при жизни на земле.

Мы с Людмилой поднялись по короткой улице миллиардеров на вершину золотого холма, обходя притормозившие возле бордюров невиданные машины под авто девятнадцатого века с начищенными до блеска деталями облицовки. А может они, эксклюзивные, были настоящими, сохранившимися с тех времен. Впереди выросло красивое трехэтажное здание с небольшой пузатой колоннадой на балконе вместо ограждения, улица вильнула вправо и заструилась вниз, как бы огибая весь холм, на котором не осталось свободного пятачка. Фототехника в наших руках добросовестно отрабатывала вторую после Национального музея смену, где ей пришлось сачкануть из-за нехватки времени. Пройдя снова к перекрестку, мы перешли на другую его сторону с неширокой улицей тоже с подъемом вверх, но уже с небольшим. По обеим сторонам сверкали вереницы таких же магазинов, между которыми яблоку негде было упасть, но теперь они были как бы специализированными. За витринами притягивали взгляды многочисленных туристов – местных среди них мы не встречали, научившись отличать их с первого зырка – прекрасные сумочки, в том числе из змеиной и крокодиловой кож, шикарные пояса с пряжками, усыпанными не бижутерией. Ботинки и туфельки итальянских, французских, немецких и даже швейцарских фирм с солидными лэйблами на платиново-золотистых шнурках, известными во всем мире. Парфюм, одежда, постельные принадлежности с бытовой техникой, снова ювелирные изделия от очередного давида, часы швейцарские, японские фото и кино аппаратами. Все это сверкало, искрилось, тянуло к себе как магнитом, но все это было в меру, без привычных на родине излишеств. И незнакомый, такой неповторимый, что описать его невозможно, запах роскоши, лившийся из распахнувших недра незнакомых нам кладовых, набитых богатствами доверху. Он волновал, заставляя большинство сердец биться учащенно, взгляды становились неспокойными, в них чувствовалось уже нескрываемое ни от кого раздражение, в первую очередь на самих себя, а порой проглядывала и желтая алчность, успевшая окрасить белки глаз. Я видел это на лицах встречных людей с подергиванием у них век и уголков губ, чувствовал по суетливым движениям, когда они убыстряли шаг перед входом в очередной бутик. И не совсем понимал, что происходит вокруг, ведь нам, россиянам, все это было незнакомо.

Но главное соблазнение ждало нас впереди, оно преследовало нас по нарастающей, достигнув пика перед отлетом на родину. И все равно не сумело внедриться в наши тела, оставляя бесплодные попытки сразу после выхода из магазинов, шикарных отелей и дворцов. Как говорится – с глаз долой из сердца вон. Мы возвращались в материнский Лос Анджелес, где нас ждал шикарный номер с не менее шикарными кроватями в очередной гостинице HOLIDAYINN, стоявшей в этот раз, в отличие от Нью-Йоркской, на приличном отшибе от манящих штатовских реклам. А утром снова в дорогу, становившуюся все более интересной.

На другой день после пары часов езды по автобану шофер негр въехал на боковую дорожку вокруг огромного парка с чистенькими аллеями и небольшими площадями, уложенными разноцветной плиткой, со скульптурными композициями на религиозные темы по всей его площади. Это был религиозный центр американских мормонов, действующий под прямым управлением евреев, он был важнее кружков баптистов с адвентистами, ютившихся чаще в забегаловках и во дворах частных домовладений и охранялся как здание синагоги в пригороде Лос Анджелеса. То есть, приближение к запретному месту могло привести к большим неприятностям, вплоть до крайних мер. А между тем мормоны были не так безобидны, как могло показаться со строны, внутри секты действовали такие странные законы, что впору было шарахаться от них как от зачумленных. Во первых, им разрешалось набирать себе в жены и в мужья, то есть создавать гаремы, из числа умерших людей, что многие члены делали с успехом, записав на свой счет тысячи душ умерших женщин и мужчин. Мормоны объясняли этот бред тем, что когда на земле прекратится плотская жизнь из-за конфликта добрых и злых сил, они вернутся на нее уже со своими потомствами. Пророком у них был Нефий, что явно указывало на связь с добычей нефти, чем их члены усиленно занимались, оседлав добычу во всем мире и превращая ее в пирамиды из долларов и драгоценных металлов, контролируя заодно богатейший район Америки – Лас Вегас. Эта секта была самой богатой из всех на земле, из нее выходили люди, влиявшие потом во властных структурах на жизнь человечества на всей планете.

Вокруг высились украшенные пышными кронами ухоженные пальмы, за развесистыми вершинами которых было видно стоявшее вдали высокое светлое здание этажей в семь с островерхой крышей, начинавшейся сразу от первого этажа, с крестом на гребне. Мы вышли из автобуса и направились к нему, то и дело останавливаясь возле скульптур, первой из которых оказался памятник Иову из белого камня, стоящему на коленях с запрокинутой головой и с завернутыми за спину руками. Дальше шли целые композиции на библейские темы с чернобородыми апостолами в древних еврейских одеждах коричневого цвета, окруженных детьми и овцами с ослами. Они разместились на небольших зеленых лужайках с заботливо подстриженной травой, к ним можно было подойти и сделать снимок, чем мы не преминули воспользоваться. Скульптуры были сотворены с такой тщательностью, что поначалу казались живыми, вокруг поражали красота, чистота и идеальный порядок. Я по дорожке прошел к зданию в полтора этажа со стеклянными стенами, увидел внутри сидящих на лавочках людей, перед которыми держал речь седобородый лектор в круглой на голове шапочке. Направил объектив аппарата на собрание, но меня заметили, люди за стеклом сгрудились плотнее, кидая неприязненные взгляды, тут я оказался лишним. Тут все были лишними и если бы не нужно было пополнять ряды новыми достойными членами, как это делается в масонских или сионистских с другими ложах, то и центра такого привлекательного никто бы не увидел. А лишь догадывались бы, что за стенами Тавистокского или Бильдербергского клубов принимаются тайные решения людьми, о которых никому не положено знать и от которых зависит судьба всего мира. Так и здесь, никто не открыл бы нам дверей и не впустил в святая святых с раскрытыми объятиями, чтобы прослушать совсем иную проповедь, нежели мы слышим в своих храмах. И я отвернул в другую сторону, попутно щелкнув за дощатым забором забытую фигуру кого-то из апостолов, поставленную рядом со стеной недостроенного или ремонтируемого здания в потеках раствора, с мусором вдоль фундамента. Издали заметил, как Людмила исчезла за дверью выхоленного дворца с богатыми дверями и парой узких окон, им оказался бесплатный туалет, построенный посередине парка. Внутри можно было ошалеть от роскошного убранства туалетных комнат, от изящных раковин и не менее драгоценных унитазов. Все там сияло, переливалось приглушенными тонами в свете настенных бра в оправах, достойных королевских покоев, притягивало взгляды богатством стен из скорее всего полудрагоценных камней. Оказалось, что какой-то миллионер или миллиардер, конечно, из евреев, подарил мормонскому центру тридцать миллионов долларов, чтобы они возвели на своей территории еще что-нибудь оригинальное. Но комплекс к тому времени приобрел уже законченный по чертежам вид, тогда магнат бросил руководству, что оно может потратить деньги хоть на туалет, мол, все равно они у него лишние. И вместо того, чтобы помочь в чем или соорудить что-либо для сирых и обездоленных, хозяевами центра было решено отгрохать туалет, посещаемый туристами не так часто, но обихоженный до отражения ног посетителей даже на потолках, усыпанных не иначе как алмазными россыпями. Выйдя за двери, которым позавидовали бы кремлевские входы из мореного дуба, я покрутил головой по сторонам, прекрасная гранитная дорожка вела к главному зданию, но во внутрь него, видимо, не пускали, вереница туристов круто заворачивала перед стенами и расползалась дальше по территории. Я прошел к присевшей на корточки фигуре мадонны с новорожденным мессией на руках, укрытой широким платком, сделав снимок, направился к Людмиле, занятой запечатлеванием на пленку многолюдного библейского сюжета ввиде скульптурного столпотворения, терзаемого как всегда поисками для всего человечества светлого пути. День был солнечный и путь этот как на ладони лежал перед древними евреями в темных одеждах с терновыми венцами на головах, все они были босы, оставляя на камнях кровавые следы. Цель у них, если судить по одухотворенным лицам, была одна, а вот истина, к которой они стремились направить человечество, скрывалась за колючими кустами, их приходилось раздирать своими телами. Невольно возникал вопрос: надолго ли хватит у богоизбранного народа терпения, за которым следовал ответ: надолго, если со времени начала их пути прошло почти три тысячи лет. Задумчиво огладив подбородок, я пошел к автобусу, уже распахнувшему перед нами свои не скрипучие двери, впереди нас ждал Голливуд, мекка кинематографистов всего мира со своей «Аллеей Звезд», на которой были увековечены более чем две с половиной тысячи актеров кино и шоу бизнеса с мировыми именами. Но сначала наш путь лежал в Сан Диего, небольшой городок на границе Америки с Мексиканскими Штатами, туда, в этот рай на земле, переехал композитор Шаинский, еврей, написавший мелодию к мультфильму про крокодила Гену – Пусть бегут неуклюже… и к песне – Через две зимы, через две весны. С десяток лет назад этот бодрый старичок далеко за восемьдесят годков, заимевший собственный нехилый особняк в Подмосковье с сосновым лесом вокруг и с грибными полянами, в который раз женился на молоденькой пти-родактильше, родившей ему, как ни странно, парочку карапузов, в которых он души не чаял. Что подвигло его умотнуть из полной чаши в России в имперскую Америку, и прихватил ли он семью с собой, нам было неведомо, но на встречу с ним мы не рассчитывали. Обычно такие люди больше чуждались тех соплеменников, с кем им пришлось жить, нежели с радостью распахивали навстречу крепкие объятия.