Новая и старая Латвия

1953 год. Сошлись вместе два режима. Старый буржуазный режим, со своим деревенским хуторским укладом, промышленными предприятиями, встретился с новым, который строит новое общество, с планами индустриализации, призванным вывести Латвию на новый уровень жизни, новый уровень сознания, нового советского человека. Встретились молодые люди разных национальностей, желающих любить, строить, желающих счастья.

Как капли воды, в потоке течения реки Мусса и Мемеле, соединившись вместе, в широкую реку, уносились за поворот холма. Так и Латвия с Россией и другими республиками, соединившись вместе уносились в будущее. Я никогда не был за поворотом того холма, но знал какая там вода, какой цвет и вкус. Достаточно было моего места, куда я сбегал по тропинке, бросался в воду и надув щеки погружался в холод. Так же я представлял жизнь в Лиепае, Йетцаве, Даугавпилсе, как все, что происходило в Бауске. Я вспоминаю людей, которых хорошо знал, которые говорили о тех, кого знали, и я им верил. Может читатель меня обвинит, что я все это придумываю, и я спорить не собираюсь. Может в другом месте, другая река, с другим цветом и запахом, которые отличаются, и скажут, что я вру от начала до конца.

Борис Львович видел мир неустроенным, как разваливающийся механизм, где достаточно немножко добавить, чтобы заработало. Чтобы заработать. Где он услышал, что деньги стригут, уже не помнил, что их можно стричь, было очевидно. Давняя дружба среди городской администрации была подкреплена партийным билетом и законами корпоративных отношений. В течении одного вечера было все обговорено с товарищем Берзиньш и получено одобрение. Секретарь уехал в санаторий Сочи, дал необходимые указания, предоставив нужные полномочия еще не старому еврею.

Мой дед поднимал своих старших детей в воскресение очень рано, когда еще все рабочие, служащие городка спали. Хуторяне, просто крестьяне, на своих телегах и тачках везли овощи, фрукты, кур, свиней, молоко, телят, мясо на городской рынок, под названием базар. Там, когда еще только раскладывали продукты на прилавках, под визг поросят, в мешках и кудахтанье кур, в шесть часов шел украинец с молодыми сыновьями и выбирал, мясо, курицу, яйцо для борща. Крестьяне, продавцы сообщали друг другу новость. Женщины, чтобы убедится, что это правда, отправляли своих детей проверить. И то было радостным событием.

Время настало тяжелое, многие крестьяне, которые жили далеко, в лесу, лишились второй и третьей коровы. Помощников не откуда было взять и все хозяйство пришлось вести самим. Деньги платили только тем, кто на заводе или в совхозе Лаутехника. Женщинам самим приходилось себе шить одежду, вязать кофты и свитера для своих мужчин. В каждом сельском доме, вечером, когда все было убрано, женщины садились у своих прялок, начесывали кудель и закручивали нить под пение народных, довоенных, обрядных мотивов, в которых пелось о любви, богатстве, детях. Но теперь, когда нужно рано идти на работу, прялки стояли без нужды, овцы и козы перестали быть нужными.

Новость была в том, что на почтовой улице, там где стоит камвольный комбинат открылся ларек потребкооперации. Там принимали стриженую шерсть по десять рублей за килограмм. Хозяйки уже вечером своим пьяненьким мужичкам строили планы разведения коз и овец. Они выстригли всю свою скотину уже в понедельник, и все что набралось, в десять часов было принесено к ларьку.

Новость о ларьке быстро разошлась за пределы района, даже за пределы республики. Через неделю уже можно было не только продать шерсть, но и купить замечательную пряжу изготовленную на мануфактуре. Пряжа продавалась разного цвета, разной толщины, овечью, козью, стоимостью от ста до двухсот рублей. Теперь женщинам не нужно было терять время на прядение, и они могли вязать для себя все что помнили сами, их родители, их предки. Им даже не нужно было брать деньги за шерсть, а достаточно поменять десять килограмм шерсти за один килограмм готовой пряжи.

Директор и работницы комбината получали через потребкооперацию свою надбавку к зарплате. Новые еще немецкие станки, которые не успели за военные годы выработать свой ресурс, вращали бобины, скручивали нить. Ванные промывали пряжу от керосина и лишней краски. Кудели нитей висели, сохли. Накручивались мотки по 100, 200, 500 грамм.

Борис Львович, пересчитывая советские рубли, после перераспределения доходов, думал о том, сколько будет все это в долларах. Но как только представлял картину, где Тося звонит в Ригу и докладывает о наличии долларов, как его арестовывают, он отгонял эту мысль. Ему и так было хорошо. Чтобы надежно сохранить свои сбережения, нужно было покупать то, что в земле не бесконечно, то, что никакой жулик не изготовит. Это золото.

Пройдет каких ни будь десять лет, и этот ларек закроют за ненадобностью. Вся шерсть будет выстрижена, все распродано и объемы бизнеса станут известны не только администрации Бауска, но и тех, кого должен был бояться любой директор, это ОБХСС. Но никто не будет наказан, никого не расстреляют. Потому что в Бауска будут приезжать за покупками шерстяного трикотажа из Пскова, Минска. Слава о качественной шерсти и изделий дойдет до Москвы и Ленинграда.

Борис Львович отдал свой бизнес тем, кто имеет в республике реальную власть. Теперь шерсть шла из Краснодарского края, Северного Кавказа, Казахстана. Пряжу отправляли на комбинат в Огре, где пряжа шла на производство трикотажного полотна, изделий. Бухгалтеры готовили отчеты, деньги поступали в Банк. Деньги из Банка шли сотням тысяч таких как Тося, всем партийным акционерам КПСС.

В 80-х годах, когда моя Таня познакомилась на курсах вязания с многими женщинами, они все носились по магазинам в поисках пряжи. Я предложил им всем достать много дешевой и хорошей шерсти из Латвии. Поехал в Бауска на комбинат. Местный авторитет Илгорс Витолиньш, который продал мороженное Бориса Львовича, который был сыном лесных братьев, который вызвал меня на поединок, за то, что я его назвал фашистом, с которым мы стали друзьями, привел меня к тетушке Анде. Она назначила встречу в ресторане на следующий день. Там мне добрый человек предложил четыре тонны пряжи за 25 тысяч рублей. Машина из Бауска привезла пряжу в Ленинград и на Кондратьевском рынке счастливые женщины расхватывали мотки за 3.50 рублей, за сто грамм от перепродавцов. Моей жене хватило четырех килограмм.

Когда я шел по цеху комбината, мне было интересно смотреть, как работает оборудование. Самое мое большое впечатление было от того, что эта антикварная техника крутилась с таким маленьким шумом. На трансформаторах и генераторах постоянного тока стояла фашистская символика с орлом и свастикой. Я спросил, почему не закрашивают. Мне ответили, что это их городская достопримечательность...