Белые о Скоропадском, белые при Скоропадском...

М.А. Булгаков. Белая гвардия. 

<...>

Елена, которой не дали опомниться после отъезда Тальберга... от  белого

вина не пропадает боль совсем, а только тупеет, Елена на  председательском

месте, на узком конце стола, в кресле. На противоположном  -  Мышлаевский,

мохнат, бел, в халате и лицо в пятнах от водки и бешеной усталости.  Глаза

его в красных кольцах - стужа, пережитый страх, водка, злоба.  По  длинным

граням стола, с одной стороны Алексей и  Николка,  а  с  другой  -  Леонид

Юрьевич Шервинский, бывшего лейб-гвардии уланского полка поручик,  а  ныне

адъютант в штабе князя Белорукова, и  рядом  с  ним  подпоручик  Степанов,

Федор Николаевич, артиллерист,  он  же  по  александровской  гимназической

кличке - Карась.

   Маленький, укладистый и действительно чрезвычайно  похожий  на  карася,

Карась столкнулся с Шервинским у самого  подъезда  Турбиных,  минут  через

двадцать после отъезда Тальберга. Оба оказались с бутылками. У Шервинского

сверток - четыре бутылки белого  вина,  у  Карася  -  две  бутылки  водки.

Шервинский,  кроме  того,  был  нагружен  громаднейшим  букетом,   наглухо

запакованным  в  три  слоя  бумаги,  -  само  собой  понятно,  розы  Елене

Васильевне. Карась тут же у подъезда сообщил новость: на  погонах  у  него

золотые пушки, - терпенья больше нет, всем нужно идти драться, потому  что

из занятий в университете все равно ни пса  не  выходит,  а  если  Петлюра

приползет в город - тем более не выйдет. Всем нужно идти, а  артиллеристам

непременно в мортирный дивизион. Командир - полковник Малышев, дивизион  -

замечательный: так и называется - студенческий.  Карась  в  отчаянии,  что

Мышлаевский ушел в эту дурацкую дружину. Глупо. Сгеройствовал, поспешил. И

где он теперь, черт его знает. Может быть, даже и убили под Городом...

   Ан, Мышлаевский оказался здесь,  наверху!  Золотая  Елена  в  полумраке

спальни, перед овальной рамой в  серебряных  листьях,  наскоро  припудрила

лицо и вышла принимать розы. Ур-ра! Все здесь. Карасевы золотые  пушки  на

смятых погонах были форменным ничтожеством рядом с бледными кавалерийскими

погонами и синими  выутюженными  бриджами  Шервинского.  В  наглых  глазах

маленького  Шервинского  мячиками  запрыгала  радость  при   известии   об

исчезновении Тальберга. Маленький улан сразу  почувствовал,  что  он,  как

никогда,  в  голосе,  и  розоватая  гостиная   наполнилась   действительно

чудовищным ураганом звуков, пел Шервинский эпиталаму богу Гименею,  и  как

пел! Да,  пожалуй,  все  вздор  на  свете,  кроме  такого  голоса,  как  у

Шервинского. Конечно, сейчас штабы,  эта  дурацкая  война,  большевики,  и

Петлюра, и долг, но потом, когда все придет в норму,  он  бросает  военную

службу, несмотря на свои петербургские связи,  вы  знаете,  какие  у  него

связи - о-го-го... и на сцену. Петь он будет в La Scala и в Большом театре

в Москве, когда большевиков повесят в Москве  на  фонарях  на  Театральной

площади. В него влюбилась в Жмеринке графиня Лендрикова, потому что, когда

он пел эпиталаму, то вместо fa взял la и держал его пять тактов. Сказав  -

пять, Шервинский сам повесил немного голову и посмотрел кругом растерянно,

как будто кто-то другой сообщил ему это, а не он сам.

   - Тэк-с, пять. Ну ладно, идемте ужинать.

   И вот знамена, дым...

   - И где же сенегальцев роты? отвечай, штабной,  отвечай.  Леночка,  пей

вино, золотая, пей. Все будет благополучно.  Он  даже  лучше  сделал,  что

уехал. Проберется на Дон и приедет сюда с деникинской армией.

   - Будут! - звякнул  Шервинский,  -  будут.  Позвольте  сообщить  важную

новость: сегодня  я  сам  видел  на  Крещатике  сербских  квартирьеров,  и

послезавтра, самое позднее, через два дня, в  Город  придут  два  сербских

полка.

   - Слушай, это верно?

   Шервинский стал бурым.

   - Гм, даже странно. Раз я  говорю,  что  сам  видел,  вопрос  этот  мне

кажется неуместным.

   - Два полка-а... что два полка...

   - Хорошо-с, тогда  не  угодно  ли  выслушать.  Сам  князь  мне  говорил

сегодня, что в одесском порту уже разгружаются транспорты: пришли греки  и

две дивизии сенегалов. Стоит нам продержаться неделю, - и  нам  на  немцев

наплевать.

   - Предатели!

   - Ну, если это верно,  вот  Петлюру  тогда  поймать  да  повесить!  Вот

повесить!

   - Своими руками застрелю.

   - Еще по глотку. Ваше здоровье, господа офицеры!

   Раз - и окончательный туман!  Туман,  господа.  Николка,  выпивший  три

бокала, бегал к себе за платком и в передней (когда никто не видит,  можно

быть самим собой) припал к вешалке. Кривая шашка Шервинского со сверкающей

золотом рукоятью. Подарил персидский принц. Клинок дамасский. И  принц  не

дарил, и клинок не дамасский, но  верно  -  красивая  и  дорогая.  Мрачный

маузер на ремнях в кобуре, Карасев  "стейер"  -  вороненое  дуло.  Николка

припал к холодному дереву кобуры, трогал пальцами хищный  маузеров  нос  и

чуть не заплакал от волнения. Захотелось драться сейчас  же,  сию  минуту,

там за Постом, на снежных полях. Ведь стыдно!  Неловко...  Здесь  водка  и

тепло, а там мрак, буран, вьюга, замерзают юнкера. Что же они думают там в

штабах? Э, дружина еще не готова, студенты не обучены,  а  сингалезов  все

нет и нет, вероятно, они, как сапоги,  черные...  Но  ведь  они  же  здесь

померзнут к свиньям? Они ведь привыкли к жаркому климату?

   - Я б вашего гетмана, - кричал старший Турбин,  -  повесил  бы  первым!

Полгода он издевался над всеми нами.  Кто  запретил  формирование  русской

армии? Гетман. А теперь, когда ухватило кота поперек  живота,  так  начали

формировать русскую армию? В  двух  шагах  враг,  а  они  дружины,  штабы?

Смотрите, ой, смотрите!

   - Панику сеешь, - сказал хладнокровно Карась.

   Турбин обозлился.

   - Я? Панику? Вы меня просто понять не хотите. Вовсе не панику, а я хочу

вылить все, что у меня накипело на душе. Панику? Не беспокойся. Завтра,  я

уже решил, я иду в этот самый дивизион, и если ваш Малышев не возьмет меня

врачом, я пойду простым рядовым. Мне это осточертело! Не панику,  -  кусок

огурца застрял у него в горле, он бурно закашлялся и  задохся,  и  Николка

стал колотить его по спине.

   - Правильно! - скрепил Карась, стукнув по столу. - К  черту  рядовым  -

устроим врачом.

   - Завтра полезем все вместе,  -  бормотал  пьяный  Мышлаевский,  -  все

вместе. Вся Александровская императорская гимназия. Ура!

   - Сволочь он, - с ненавистью продолжал Турбин, -  ведь  он  же  сам  не

говорит на этом языке! А? Я позавчера  спрашиваю  этого  каналью,  доктора

Курицького, он, извольте ли видеть, разучился говорить по-русски с  ноября

прошлого года. Был Курицкий, а стал Курицький... Так  вот  спрашиваю:  как

по-украински "кот"? Он отвечает  "кит".  Спрашиваю:  "А  как  кит?"  А  он

остановился, вытаращил глаза и молчит. И теперь не кланяется.

   Николка с треском захохотал и сказал:

   - Слова "кит" у них не может быть, потому что  на  Украине  не  водятся

киты, а в России всего много. В Белом море киты есть...

   - Мобилизация, - ядовито продолжал Турбин, - жалко, что вы  не  видели,

что делалось вчера в участках. Все валютчики знали о  мобилизации  за  три

дня до приказа. Здорово? И  у  каждого  грыжа,  у  всех  верхушка  правого

легкого, а у  кого  нет  верхушки,  просто  пропал,  словно  сквозь  землю

провалился. Ну, а  это,  братцы,  признак  грозный.  Если  уж  в  кофейнях

шепчутся перед мобилизацией, и ни один не идет - дело  швах!  О,  каналья,

каналья! Да ведь  если  бы  с  апреля  месяца  он  начал  бы  формирование

офицерских корпусов, мы бы взяли теперь  Москву.  Поймите,  что  здесь,  в

Городе, он набрал бы пятидесятитысячную армию, и  какую  армию!  Отборную,

лучшую, потому что все юнкера, все студенты,  гимназисты,  офицеры,  а  их

тысячи в Городе, все пошли бы с дорогою душой.

Не только Петлюры  бы  духу

не было в Малороссии, но мы бы Троцкого прихлопнули в  Москве,  как  муху.

Самый момент, ведь там, говорят, кошек жрут.  Он  бы,  сукин  сын,  Россию

спас.

   Турбин покрылся пятнами, и слова у него  вылетали  изо  рта  с  тонкими

брызгами слюны. Глаза горели.

   - Ты... ты... тебе бы, знаешь, не врачом,  а  министром  быть  обороны,

право, - заговорил Карась. Он иронически улыбался,  но  речь  Турбина  ему

нравилась и зажигала его.

   - Алексей на митинге незаменимый человек, оратор, - сказал Николка.

   - Николка, я тебе два раза  уже  говорил,  что  ты  никакой  остряк,  -

ответил ему Турбин, - пей-ка лучше вино.

   - Ты пойми, - заговорил Карась, - что немцы не позволили бы формировать

армию, они боятся ее.

   - Неправда! - тоненько выкликнул Турбин. - Нужно только иметь голову на

плечах и всегда можно было бы  столковаться  с  гетманом.  Нужно  было  бы

немцам объяснить, что мы им не опасны. Конечно, война  нами  проиграна!  У

нас теперь другое, более страшное, чем война, чем немцы, чем все на свете.

У нас - Троцкий. Вот что нужно было сказать немцам: вам нужен сахар, хлеб?

- Берите, лопайте, кормите солдат. Подавитесь, но только  помогите.  Дайте

формироваться, ведь это вам же лучше, мы вам поможем удержать  порядок  на

Украине, чтобы наши богоносцы не  заболели  московской  болезнью.  И  будь

сейчас русская армия в Городе, мы бы железной стеной  были  отгорожены  от

Москвы. А Петлюру... к-х... - Турбин яростно закашлялся.

   - Стой! - Шервинский  встал.  -  Погоди.  Я  должен  сказать  в  защиту

гетмана. Правда, ошибки были допущены, но план у гетмана  был  правильный.

О, он дипломат. Край украинский... Впоследствии же гетман сделал бы именно

так, как ты говоришь: русская армия, и никаких гвоздей. Не  угодно  ли?  -

Шервинский торжественно указал куда-то рукой. - На Владимирской улице  уже

развеваются трехцветные флаги.

   - Опоздали с флагами!

   - Гм, да. Это верно. Несколько опоздали, но князь  уверен,  что  ошибка

поправима.

   - Дай бог, искренне желаю, - и Турбин  перекрестился  на  икону  божией

матери в углу.

   - План же был таков, - звучно и торжественно  выговорил  Шервинский,  -

когда война кончилась бы, немцы оправились бы и оказали бы помощь в борьбе

с большевиками. Когда  же  Москва  была  бы  занята,  гетман  торжественно

положил  бы  Украину  к  стопам  его  императорского  величества  государя

императора Николая Александровича.

   После этого сообщения в столовой наступило гробовое  молчание.  Николка

горестно побелел.

   - Император убит, - прошептал он.

   - Какого Николая  Александровича?  -  спросил  ошеломленный  Турбин,  а

Мышлаевский, качнувшись, искоса глянул в стакан к соседу. Ясно:  крепился,

крепился и вот напился, как зонтик.

   Елена, положившая голову на ладони, в ужасе посмотрела на улана.

   Но Шервинский не был особенно пьян, он поднял руку и сказал мощно:

   -  Не  спешите,  а  слушайте.  Н-но,  прошу  господ  офицеров  (Николка

покраснел и побледнел) молчать  пока  о  том,  что  я  сообщу.  Ну-с,  вам

известно,  что  произошло  во  дворце  императора  Вильгельма,  когда  ему

представлялась свита гетмана?

   - Никакого понятия не имеем, - с интересом сообщил Карась.

   - Ну-с, а мне известно.

   - Тю! Ему все известно, - удивился Мышлаевский. - Ты ж не езди...

   - Господа! Дайте же ему сказать.

   - После того, как император Вильгельм милостиво поговорил со свитой, он

сказал: "Теперь я с вами прощаюсь, господа, а о дальнейшем  с  вами  будет

говорить..." Портьера раздвинулась, и в зал вошел наш государь. Он сказал:

"Поезжайте, господа офицеры, на Украину и формируйте ваши части. Когда  же

настанет момент, я лично стану во главе армии и поведу ее в сердце  России

- в Москву", - и прослезился.

   Шервинский светло обвел глазами все  общество,  залпом  глотнул  стакан

вина и зажмурился. Десять глаз уставились на него, и молчание  царствовало

до тех пор, пока он не сел и не закусил ветчиной.

   - Слушай... это легенда, - болезненно сморщившись, сказал Турбин.  -  Я

уже слышал эту историю.

   - Убиты все, - сказал  Мышлаевский,  -  и  государь,  и  государыня,  и

наследник.

   Шервинский покосился на печку, глубоко набрал воздуху и молвил:

   -  Напрасно  вы  не  верите.  Известие  о  смерти  его   императорского

величества...

   - Несколько преувеличено, - спьяна сострил Мышлаевский.

   Елена возмущенно дрогнула и показалась из тумана.

   - Витя, тебе стыдно. Ты офицер.

   Мышлаевский нырнул в туман.

   - ...вымышлено самими же большевиками. Государю  удалось  спастись  при

помощи его верного гувернера... то есть,  виноват,  гувернера  наследника,

мосье Жильяра и нескольких офицеров, которые вывезли его... э...  в  Азию.

Оттуда они проехали в Сингапур и морем  в  Европу.  И  вот  государь  ныне

находится в гостях у императора Вильгельма.

   - Да ведь Вильгельма же тоже выкинули? - начал Карась.

   - Они оба в гостях в Дании, с ними  же  и  августейшая  мать  государя,

Мария Федоровна. Если ж вы мне не верите, то вот-с: сообщил мне это  лично

сам князь.

   Николкина душа стонала, полная смятения. Ему хотелось верить.

   - Если это так, - вдруг восторженно заговорил он и вскочил, вытирая пот

со лба, - я предлагаю тост: здоровье его императорского величества!  -  Он

блеснул стаканом, и золотые  граненые  стрелы  пронзили  германское  белое

вино. Шпоры загремели о стулья. Мышлаевский поднялся, качаясь и держась за

стол. Елена встала. Золотой серп ее развился, и пряди обвисли на висках.

   - Пусть! Пусть! Пусть даже убит, - надломленно и хрипло крикнула она. -

Все равно. Я пью. Я пью.

   - Ему никогда, никогда не  простится  его  отречение  на  станции  Дно.

Никогда. Но все равно, мы теперь  научены  горьким  опытом  и  знаем,  что

спасти Россию может только монархия. Поэтому,  если  император  мертв,  да

здравствует император! - Турбин крикнул и поднял стакан.

   - Ур-ра! Ур-ра! Ур-ра-а!! - трижды в грохоте пронеслось по столовой.

   Василиса вскочил внизу в холодном поту.  Со  сна  он  завопил  истошным

голосом и разбудил Ванду Михайловну.

   - Боже мой... бо... бо... - бормотала Ванда, цепляясь за его сорочку.

   - Что же  это  такое?  Три  часа  ночи!  -  завопил,  плача,  Василиса,

адресуясь к черному потолку. - Я жаловаться наконец буду!

   Ванда захныкала. И вдруг оба окаменели. Сверху явственно,  просачиваясь

сквозь потолок, выплывала густая масляная волна и  над  ней  главенствовал

мощный, как колокол, звенящий баритон:

   ...си-ильный, де-ержавный

   царр-ствуй на славу...

   Сердце у Василисы остановилось, и вспотели цыганским потом  даже  ноги.

Суконно шевеля языком, он забормотал:

   - Нет... они, того, душевнобольные... Ведь они нас под такую беду могут

подвести, что не расхлебаешь. Ведь гимн же запрещен! Боже ты мой,  что  же

они делают? На улице-то, на улице слышно!!

   Но Ванда уже свалилась как камень и опять заснула. Василиса же лег лишь

тогда, когда последний  аккорд  расплылся  наверху  в  смутном  грохоте  и

вскрикиваньях.

   -  На  Руси   возможно   только   одно:   вера   православная,   власть

самодержавная! - покачиваясь, кричал Мышлаевский.

   - Верно!

   - Я... был на "Павле Первом"...  неделю  тому  назад...  -  заплетаясь,

бормотал Мышлаевский - и когда артист произнес эти слова, я не выдержал  и

крикнул: "Верр-но!" - и что ж вы думаете, кругом зааплодировали. И  только

какая-то сволочь в ярусе крикнула: "Идиот!"

   - Жи-ды, - мрачно крикнул опьяневший Карась.

   Туман.  Туман.  Туман.  Тонк-танк...  тонк-танк...   Уже   водку   пить

немыслимо, уже вино пить немыслимо, идет в душу и обратно возвращается.  В

узком ущелье маленькой уборной, где лампа прыгала и  плясала  на  потолке,

как заколдованная, все мутилось и ходило  ходуном.  Бледного,  замученного

Мышлаевского тяжко рвало. Турбин,  сам  пьяный,  страшный,  с  дергающейся

щекой, со слипшимися на лбу волосами, поддерживал Мышлаевского.

 <...>