О месте Бориса Акунина в русской истории

Я не историк, я ракетчик. В смысле колумнист.

Весь российский сегмент Сети занят чрезвычайно важным делом — все решают, является ли литератор Чхартишвили русофобом или нет.

Вопрос принципиальный. Противники сходятся друг с другом в дискуссиях, переживают, оскорбляются, наносят оскорбления — так велика в них жажда истины.

Кипит сеча. Люди решают, являются ли русофобскими следующие утверждения:

«Таборы блуждающих землепашцев бродили по Евразии». «У гуннов была какая-то стаеобразная форма полигамии». «Римляне оставили свои дальние провинции ещё и потому, что там стало слишком холодно и голодно зимой». «Русь–Россия со временем приступила к созданию собственной империи метисного европейско-азиатского типа». «Каста волхвов». «Хочется посвятить ещё несколько слов Германариху и его сгинувшей державе — в память о первой, неудачной, попытке создания российского (в географическом смысле) государства». «Бог солнца и дождя Дажбог». «К тому времени русославяне… перешли от натурального обмена к товарно-денежным отношениям и имели возможность накапливать ликвидность».

Блогер Егор Холмогоров клеймит, некто Эдвард Чесноков добивает, блогеры Акунин,Радулова и Пархоменко парируют. И потом всё по новой. Матёрый стартапщик Антон Носик не вынес томления на месте и тоже рванул адвокатствовать: «А самая ржака состоит в том, что ни один из авторов методички не читал текст Акунина. Все надёрганные цитаты относятся к первым 3% из первого тома «Истории…». Дальше 3% книги не продвинулся не только ни один пропагандон» (на этом месте где-то глубоко внутри меня адвокат Плевако, не сгибаясь, пенсне вниз, грохнулся в обморок. Как можно начать оправдательную речь с заявления, что всё изложенное в обвинении — это ещё цветочки и всего 3% от того, что обвиняемый натворил).

Но это так, мелкие придирки. Давайте о главном.

Этот сборник перлов за авторством господина Чхартишвили относится к русским менее чем наполовину, а то, что относится, — с равным успехом могло бы относиться к чему угодно, что попалось бы на глаза нашему начинающему историографу. Ответ прост: он не понимает в русских настолько же ничего, как и в гуннах, землепашцах, славянской мифологии и ликвидности.

Мы ж не станем называть его за это гунно-крестьяно-экономико-фобом? К чему эта излишняя многословность? У этого умственного состояния есть другое, гораздо более ёмкое и вполне древнее название, короткое и ясное. Но мы тут его произносить не станем. Всё равно все всё поняли.

Его изобильное цитирование (с целью обоснования своей точки зрения на Россию и русский народ) людей, которые побывали в России как гости, проездом или вовсе как аферисты — маркиза Кюстина и прочих, говорит нам об очень простой вещи.

Господин Чхартишвили тут у нас — тоже проездом и не местный.

Глупо ожидать от пассажира поезда, несущегося транзитом из детства через Россию и Францию в могилу, познаний относительно мелькающего пейзажа за окном и привязанности к нему. Он тут случайно и наблюдает жизнь аборигенов, судя их с недосягаемых для них высот своей непричастности.

Ну, примерно как у Лермонтова про Дантеса («Смеясь, он дерзко презирал земли чужой язык и нравы; не мог щадить он нашей славы, не мог понять в сей миг кровавый, на что он руку поднимал») — только наш бедный литератор никого не убил.

К чему его так накалённо ненавидеть? Давайте лучше его пожалеем — он сейчас находится в непривычной для себя ситуации.

Для него сейчас шок — сам тот факт, что предмет его исследований начал высказывать своё «фэ» по поводу его исследования. Даже хуже — предмет исследования ржёт над исследователем.

Он просто ещё не догнал, что он не Пржевальский, а Гулливер, а вокруг — страна Гуингмов. И что он — не исследователь, а воспитуемый.

Чхартишвили, опубликовав свою «историю», показал нам, как поверхностно воспринимается наша страна, наш народ и его судьба в его среде. Он даже и не думает, что в нас есть что понимать, — для него в нас всё понятно.

От этой поверхностности и фамильярности его тусовку могли бы спасти интеллект, начитанность и методологическая подкованность, — но они, если и были, за невостребованностью отмерли.

Эту тусовку и самого Чхартишвили могли бы также спасти обычная привязанность, умение сопереживать и сострадать.

Но нет никакой привязанности. Нет любопытства.

Образный язык литератора Акунина в его книгах про старую Россию исчез и превратился в косноязычие, стоило заговорить о вещах невоображаемых. Это не случайность. Язык — способ выражения мысли. А что делать, если мысли на самом деле нет? В рассказах о старой России мышление можно было имитировать, заменяя его угнанными из классики формулировками. А что делать в том случае, если речь идёт не о чужих брендах, а о том, что действительно надобно познавать?

Языка нет там, где нет мысли.

Именно благодаря этому эксперименту стало ясно, что с нами говорит звонкая пустота.

«Когда человек не такой, как вообще, потому один такой, а другой такой, и ум у него не для танцевания, а для устройства себя, для развязки свого существования, для сведения обхождения, и когда такой человек, ежели он вчёный, поднимется умом своим за тучи и там умом своим становится ещё выше Лаврской колокольни, и когда он студова глянет вниз, на людей, так они ему покажутся такие махонькие-махонькие, всё равно как мыши… пардон, как крисы… Потому что это же Человек! А тот, который он, это он, он тоже человек, невчёный, но… зачем же?! Это ж ведь очень и очень! Да! Да!.. Но нет».

«За двумя зайцами». Монолог Голохвастова.

Вроде всё.

P.S. Виктора Мараховского

К сказанному коллегой хотелось бы добавить одно соображение. Вообще-то главная мысль «Истории» гр. Акунина, как представляется, не в его дождевых дажбогах и стайных полигамах.

Его главная мысль — в послесловии. Там, где он думает про разницу между европейской и азиатской цивилизационными моделями. «В Европе с античных времён сложилось стойкое представление о том, что интересы индивидуума являются высшей ценностью; они важнее интересов социума. Равенство, правовое государство с единым для всех законом — идея «европейская». Для «азиатской» модели важнее прочность иерархии, в которой более высокое положение означает и больший набор личных прав».

На этом месте хочется долго аплодировать работникам западного пиара. Потому что ухитриться сделать так, чтобы после истребления иноверцев в Испании и Восточной Европе, после многовекового уничтожения ирландцев, вырезания гугенотов и охоты на ведьм, после сословной системы, немедленно сменившейся колониальной, после рабства, отменённого позже нашего крепостного права, после геноцида всех беззащитных аборигенов открытых материков, после концлагерей для буров, после узаконенного расизма до 1970-х в США, после германского фашизма, отсутствия избирательных прав у женщин Швейцарии до 1970-х, после уничтожения арабских светских государств в начале XXI века, и всего остального — чтобы после всего этого тупорылые московские интеллигенты всё равно повторяли как заводные про историческое равенство всех европейцев перед законом и глубокую европейскую любовь к правам личности, не то что у нас тут в Московии —

— это надо уметь.