Наша система образования совсем не идеальна. Кто был, кто знает, кто сталкивался, тому не надо ничего объяснять. Все эти бесконечные реформы, новый стандарт − бесполезные попытки поднять давно уже упавшую лошадь. Российская школа не успевает за временем. Она придавлена грузом тех актов и циркуляров, которые спускаются на нее ежедневно, потому что кто-то, уж не знаю, по наивности ли или по злому умыслу считает, что вся эта бумажная волокита способна российскую школу оживить, вдохнуть в нее что-то новое. Разговоры о том, как все плохо в нашей школе, статьи, даже просто посты в социальных сетях − не прекращающийся мутный поток. С чем-то соглашаешься, над чем-то потешаешься. А что-то заставляет задуматься и попытаться разобраться.
Современную российскую школу обвинить можно во многом. Устаревшие кадры, непонятные программы, а соответственно и учебники, по которым приходится учиться нашим детям. Михаил Захаров в статье «Жертвы взрослой ксенофобии» пытается обвинить современную российскую школу в ксенофобии. И тут мне, как человеку, который в этой самой системе образования работает, очень захотелось возмутиться. Потому что если плохо, то плохо, но нечего умирающего еще и этой грязью поливать. Мы сейчас опустим человеческий фактор (потому что когда человек оказывается не на своем месте, это проблема не всей системы, а трагедия отдельного человека) да и Михаил Захаров пишет не о том:
«…и тут мне рассказывают, что директор одной из школ категорически сопротивляется, насколько это вообще в его власти, при приеме на учебу детей из семей мигрантов из республик бывшего СССР и национальных республик России. Официально, конечно, ничего такого нет, но все же все видят и знают…».
Это цитата из статьи Михаила Захарова, которая, в целом написана для того, чтобы поддержать хорошее и важное дело − помочь собрать деньги центру по адаптации детей из семей беженцев и из семей трудовых мигрантов. Эти центры действительно необходимы. Но изначальный посыл: «по данным Центра миграционных исследований за 2010 год, от четверти до трети всех мигрантов из стран Центральной Азии сталкивались с ограничениями при приеме детей в школу. Отношение в школе, даже если детей туда берут, тоже далеко не самое благожелательное. Две трети опрошенных «Российской газетой» (опрос проводили на сайте издания) выступили против того, чтобы вместе с их детьми учились дети мигрантов...» кажется очень странным для человека, который знает, как работает эта система изнутри. Дело в том, что в Российском законодательстве нет механизма, запрещающего ребенку мигранта посещать российскую школу. У родителя есть вид на жительство, приглашение на работу или любая другая бумажка, разрешающая ему находиться на территории Российской Федерации, и ты, директор школы, хочешь-не хочешь, принимаешь этого ребенка у себя. Те, у кого такой бумажки нет, чаще всего с официальными структурами не связываются и своих детей в школы не ведут.
Когда рассказывают ужасы о том, как узбекские ли, чеченские ли, азербайджанские ли дети терроризируют школу и оскорбляют, унижают и избивают одноклассников − я готова повторить за Михаилом Захаровым, что «у детей нет национальности». Точно так же могут вести себя и коренные москвичи, мурманчане, якуты, если в их семье так принято и если их ничему другому не научили.
Но когда встает вопрос об обучении, приходиться затрагивать и национальный вопрос.
Программы, по которым учатся дети в российских школах, рассчитаны на некий общий культурный код, единый для детей, проживающих на территории Российской Федерации. В них как бы само собой разумеется, что ребенок ходил в детский сад или находился с мамой или папой дома. И там ему объясняли, что роза − эта роза, береза − это дерево с белым стволом и зелеными листьями, а «зимой и летом − одним цветом» и «зеленая, колкая с хвоинками-иголками» − это ёлка. Что ребенку читали сказку «Колобок» и «Курочка ряба». Учили с ним буквы. При этом даже не обязательно (хотя желательно), чтобы ребенок умел читать.
Не будем забывать, что перед тем как набрать детей в первый класс, школы открывают курсы подготовки. С учетом того, по каким программам ведется обучение в начальной школе (а они настолько разные по степени сложности, что любому родителю стоит задуматься о выборе), учителя советуют родителям отдавать ребенка в эту школу или лучше подумать о другой.
А дальше я расскажу про реально существующую девочку, дочку мигрантов. Её родители приехали из Таджикистана и сами плохо владеют русским языком. Живут они неподалеку от школы, поэтому привели Михрону (назовем её так) сюда на курсы перед первым классом. Так им сказали в отделе образования. Школа, между тем, не совсем простая, а экспериментальная площадка, на которой уже несколько лет ведется апробация развивающей системы Занкова. Для тех, кто в программах не разбирается, объясню, что это программа сложная, для хорошо развитых детей. По требованиям этой программы не учитель объясняет детям, что два плюс два будет четыре, а сам ребенок опытным путем доходит до этого, опираясь на ранее полученные знания и свой, пусть пока и маленький, но жизненный опыт.
Но вернемся к Михроне. Её привезли из Таджикистана, где с ней никто не говорил на русском языке. Её повели в школу, где учительница и все остальные дети говорят на языке, который ей непонятен. Год она ходила на курсы, на которых не понимала ни слова. Когда ей становилось скучно на занятиях, она могла начать петь песенки, за что получала выговор от учительницы. Маме Михроны советовали разговаривать с ребенком на русском. Но мама, повторюсь, сама плохо знающая русский язык, продолжала говорить с дочерью на своем. Маме Михроны советовали посещать школу для мигрантов, давали адреса, телефоны, ей объясняли, что ребенку тяжело будет в первом классе и что девочка не потянет сложную программу, что, может быть, стоит пойти хотя бы в соседнюю школу, где есть стандартная программа «Школа России». Мама кивала, но в первый класс привела все равно девочку в нашу школу. Так Михрона попала в мой класс.
И все началось снова. Теперь с мамой уже пришлось разговаривать мне, а не учительнице с курсов. Входную диагностическую работу девочка не смогла написать. Выяснилось, что и самой маме надо учить русский язык, чтобы суметь прочитать в записке о том, что ребенку нужно две тетради по письму и две по математике, что картон бывает и белый, и цветной. И что на урок труда нужен пластилин. Очень сложно обучать чему-то не говорящего по-русски ребенка, если и его родитель, когда ты ему объясняешь задание, смотрит на тебя пустыми глазами и говорит: «Я не понимаю». Школьные задания, специальные задания, которые я готовила для Михроны − все наталкивалось на это непонимание и нежелание понять. Зато мама четко знает на русском две фразы: «Вы должны!» и «Домашнее задание в первом классе вы задавать не можете». Дальнейшие события развиваются так, как им и положено развиваться, когда возникает это самое «не понимаю». Наверное, от него и появляется эта статистика Центра миграционных исследований, по которой за 2010 год от четверти до трети всех мигрантов из стран Центральной Азии столкнулись с ограничениями при приеме их детей в школы. Когда в очередной раз маме Михроны посоветовали не терять времени и обратиться в специальную школу, где мигрантов обучают русскому языку, мама обиделась. Мама сказала, что в нашей школе их не любят, потому что они не русские. Михрона изо всех сил старается понять, что происходит на уроках. Но если на рисовании и труде учитель может подойти и на пальцах объяснить задание, то урок письма сводится к механическому переписыванию крючков и палочек, математика к простому подсчету кружочков и кубиков. Так она досидит до второго класса, а там начнутся оценки. И это история не о том, как трудно учителям работать с детьми мигрантов, а трагедия отдельного ребенка, ставшего заложником своих родителей, которые почему-то уверены, что если они привели ребенка в школу, то его всему научат. А школу, конечно, можно обвинить в ксенофобии.
Но если бы этот случай был единственным в моей практике, я бы вслед за многими комментаторами статьи Михаила Захарова стала говорить − детям мигрантов не место в российских школах и что они не в состоянии адаптироваться.
До встречи с Михроной я работала в другой школе. Меня попросили выйти на первый класс уже в середине учебного года. За несколько недель до того как в класс пришла я, из Баку привезли Сабухи (назовем его так). Он, так же как и Михрона не понимал ни слова на русском, не умел читать и писать. Но его мама, в отличие от родителей Михроны, готова была сотрудничать с учителем. Сабухи было жалко. В то время, пока его одноклассники отдыхали после уроков, он вместе со мной штудировал «Букварь». Он старательно выводил «Мама мыла Милу с мылом». Ему нашли репетитора, для дополнительных занятий русским языком. Зато, когда Сабухи стал писать и к концу второго класса наравне со всеми сдал норму по чтению, прочитав на десять слов больше, чем полагается, удивилась даже завуч, проверявшая эти нормы. Понятно, что к третьему классу он уже вместе со всеми одноклассниками участвовал в уроках, мог сам прочитать задание и выполнить его.
И это только мои примеры. А вокруг есть еще школы, где точно так же, не смотря ни на что, работают другие учителя.
Повторюсь, современную школу можно обвинить во многом. Но вот так, огульно сказать, что она заражена ксенофобией − значит оскорбить людей, выполняющих функции, которые на них, сняв с себя ответственность, переложило государство. Михаил Захаров цитирует в своей статье «Стратегию государственной национальной политики Российской Федерации на период до 2025 года», в ней есть важные слова о процессе социальной и культурной адаптации и интеграции мигрантов − при их готовности. Только при готовности мигрантов адаптироваться имеет смысл и работа школ, и работа специальных центров. Если же этой готовности нет, то все бесполезно, потому что тогда возникают непонимание, обида и обвинения. А создать условия, при которых возникнет готовность и желание адаптироваться в стране, куда ты приехал, может только государство. Остальные учреждения могут лишь содействовать этой самой адаптации.
Комментарии