Из личной почты. Венецианский купец.

   -- Ну что мне вам сказать? Вы конечно, можете не  верить, но меня, Розу Абрамовну, во время войны спасли немцы, чтоб они сгорели! Точнее немецкая бомбардировочная авиация. Если б это чертово   Люфтваффе вовремя не налетело - я бы погибла. Думаю, перед вами   уникальная личность, которая осталась жить благодаря   бомбежке...    Если вы жили в Ленинграде, то должны знать, что до   войны я была Джульеттой. Семь лет никому этой роли не поручали,кроме меня  Перед самой войной Джульетта влюбилась, - нет, не в Ромео, это был подонок, антисемит, а в Натана Самойловича, очередного режиссера,- и должна была родить. Аборты в то время, как, впрочем, и все   остальное, были запрещены. Что мне было делать - вы представляете   беременную Джульетту на балконе веронского дома Монтекки?.. Нет повести   печальнее на свете...   

Я кинулась в "абортную" комиссию к ее   председателю, удивительному человеку Нине Штейнберг. Она обожала театр, она   была "а менч", она б скорее допустила беременного Ромео, чем Джульетту, и   дала мне направление на аборт. Оно у меня до сих пор хранится в шкафу,   потому что Натан Самойлович, пусть земля ему будет пухом, сказал: "Пусть   я изменю искусству, но у меня будет сын. Шекспир не   обидится..."    И я играла беременной.  Впрочем, никто этого не   замечал, потому что Джульетта с животом была худее всех женщин в зале без   живота.   

Вы можете мне не верить - схватки начались на балконе.   Я начала говорить страстно, горячо, почти кричать - мне устроили овацию.   Они, идиоты, думали, что я играю любовь, - а я играла схватки.   Натан Самойлович сказал, что это был мой лучший спектакль...   Схватки нарастали, но я все-таки доиграла до конца, добежала до дома падре Лоренцо и бросилась в гроб к Ромео.    Прямо из гроба  меня увезли в родильный дом. Измена Натана Самойловича искусству дала нам   сына. Чтобы как-то загладить нашу вину  перед Шекспиром, мы назвали его  Ромео.

Но эти черти не хотели записывать Ромео, они говорили, что нет  такого советского имени Ромео, и мы записали Рома, Роман - еврейский   вариант Ромео...    Я могла спокойно продолжать исполнять свою   роль - взлетать на балкон, обнимать, любить, но тут... нет, я не   забеременела снова - началась война.   

Скажите, почему можно   запретить аборты и нельзя запретить войну?   

Всегда не то разрешают и не то запрещают.  Натан Самойлович ушел на войну, уже не режиссером, а добровольцем, - у них была одна винтовка на семерых, "и та не стреляла", как он писал в первом письме.  Второго   письма не было...    Мы остались с Ромео. Я продолжала играть,  но уже не Джульетту. Я играла народных героинь, солдаток, партизанок. И мне дали ружье.  Я была с ружьем на сцене, а он - в окопе - без.   Скажите, это нормальная страна?   

Весь наш партизанский отряд  на сцене был прекрасно вооружен. У командира был браунинг. В конце мы выкатывали пушку. Вы представляете, какое значение у нас придавалось искусству?    Мы храбро сражались. В конце меня убивали.   

Со временем партизанский отряд  редел: голод не тетка   - пирожка не поднесет. Командира в атаку поднимали всей труппой - у него не было сил встать. Да и мы шли в атаку по-пластунски. Политрука посадили:  он так обессилел, что не мог произнести "За Родину, за Сталина!",   его хватало только на "За Родину..." - и он сгинул в "Крестах".  Истощенные, мы выходили на сцену без оружия, некому   было выкатить пушку, некому было меня убить...  И,  чтоб  спасти своего Ромео,  Джульетта пошла на хлебозавод. Вы представляете, что такое в голод  устроиться на хлебозавод?Это примерно то же, что в мирное время устроиться президентом.

Туда  брали испытанных коммунистов, несгибаемых большевиков с большой физической силой.    Вы представляете себе Джульетту  несгибаемой коммунисткой с железными бицепсами? Но меня взяли, потому что директор, красномордый, несмотря на блокаду, очень любил театр, вернее, артисточек.  Вся женская часть нашего поредевшего партотряда перекочевала из   брянских лесов на второй хлебозавод.  Я могу вам перечислить, кто тогда пек хлеб: Офелия, Анна Каренина, все три чеховские сестры, Нора Ибсена, Укрощенная Строптивая и Джульетта...   

Мы все устроились туда с коварной целью - не сдохнуть!    Каждое утро я бросала моего Ромео и шла на завод. Я оставляла его с крысами, моего Ромео, они бегали по нему, но он молчал - он ждал хлеба. И я приносила его.  Я не была коммунисткой и у сердца носила не партийный билет,   а корку хлеба. Каждый день я выносила на груди хлеб, я несла его словно динамит, потому что, если бы кто-то заметил, - меня бы расстреляли, как последнюю собаку.  Чтобы расстрелять, у них всегда есть  оружие.  Меня бы убили за этот хлеб, но мне было плевать на это. 

Я несла на своих грудях хлеб, и вахтер, жлоб из Тамбова, ощупывая меня на проходной, не решался прикоснуться к ним. Он знал, что я Капулетти, и сам Ромео не смел касаться их... И потом, даже если бы он посмел!.. Вы знаете, актрисы умеют защищать свои груди.    Я выходила в   ночной город.  Я шла по ночному Ленинграду и пахла свежим хлебом.  Я боялась сесть в трамвай, шла кружными путями,  обводным каналом. От меня несло свежим хлебом , и я боялась встретить  людей.  Я пахла хлебом и боялась, что меня съедят. Даже не то, что меня,  а хлеб на моей груди.   

Я вваливалась ночью в нашу комнату с затемненным окном,  доставала хлеб - и у нас начинался пир.

 Я бывала в лучших ресторанах этого мира - ни в одном из них нет подобного блюда. Ни в   одном из них я не ела с таким аппетитом и с таким наслаждением. Ромео делил хлеб ровно пополам, при свече,   довоенной, найденной под кроватью, и не хотел взять от моей порции ни крошки. Он учил меня есть.   -- Жуй медленно, - говорил он, - тогда больше наедаешься.   

Наша трапеза длилась часами, в темноте и холоде блокадной зимы.  Часто я оставляла  часть хлеба  ему на   утро, но он не дотрагивался до него, и у нас скопился небольшой  запас. Однажды Ромео отдал все это соседу-мальчишке за еловые   иглы.   -- Твоей матери нужны витамины, - сказал этот подонок, - иначе   она умрет. Дай мне ваш черствый хлеб, и я тебе дам еловых иголок.   Там витамины и хлорофилл. Ты спасешь ей жизнь.    И Ромео   отдал.    Он еще не знал, что такое обман.  Я не сказала ему ни слова и весь вечер жевала иглы.   -- Только больше не меняй, - проговорила потом я. - У нас сейчас столько витаминов, что их хватит до конца войны...   

Этот подонок сейчас там стал большим  человеком - а гройсе пуриц. Он занимается все тем же предлагает людям иголки - витамины, хлорофилл...   

Директор, красномордый  жеребец, полнел, несмотря на голод. Какая-то партийная кобылица помогла ему  комиссоваться и устроила директором. Он не сводил с меня своих глупых  глаз.   -- Тяжело видеть Джульетту у печи, - вздыхал он, - это не   для прекрасного пола, все время у огня   -- Я привыкла, - отвечала   я, - играла  роли работниц, сталевара.   -- И все же, - говорил он, -   вы остались у печи одна. Офелия фасует, Дездемона - в развесочном и все три   сестры - на упаковке.   -- Я люблю огонь, - отвечала   я.    Я не хотела бросать печь, потому что путь к распаковке  лежал через его конюшню...   

Однажды, когда я уже закончила   работу и, начиненная, шла к проходной, передо мной вдруг вырос кобель и попросил меня зайти в свой кабинет.  На мне был хлеб - это было опаснее взрывчатки.  Он закрыл дверь и нагло, хамски начал ко  мне приставать.  Я вас спрашиваю: что мне было   делать?  Если б я его ударила - он бы меня выгнал, и мы бы остались без хлеба.  Если бы я уступила  -  он бы все обнаружил, а это расстрел.  Что бы я ни сделала - меня ждала смерть.  Он пошел на меня.   

Отступая, я начала   говорить, что такой кабинет не для Джульетты, что здесь противно, пошло...   Он наступал, ссылаясь на условия военног времени. Я орала, что привыкла  любить во дворцах, в веронских палаццо,  и всякую чушь, которая приходила в голову, потом размахнулась и врезала ему оглушительную  оплеуху.  Он рассвирепел, стал дик, злобен, схватил меня, сбил   с ног, повалил и уже подступал к груди. Я попрощалась с  миром.    И тут - я всегда верила в чудеса! - завыла сирена  - дико, оглушительно, свирепо. Сирена воздушной тревоги выла безумно   и яростно, наверно, мне это казалось...   

Он вскочил, побежал, путаясь в спущенных штанах,  как все подонки, он боялся смерти, штаны падали, он подтягивал их на ходу,  на свою трясущуюся белую задницу, а я смеялась, хохотала впервые за всю войну, и прохохотала всю воздушную тревогу.  Это, конечно, был нервный приступ: я ржала и кричала "данке шеен, данке шен"  славному Люфтваффе, хотя это было абсолютным   безумием...   До бомбоубежища он не добежал, его ранило по дороге шрапнелью, и вы не поверите, куда! Конечно, война - ужасная штука, но иногда шальная  шрапнель - и все!.. Мы ожили - я,  Дездемона, Офелия, Укрощенная Строптивая.  Мы пели "Марш   энтузиастов"...   

 Он потерял к нам всякий интерес. И к театру. И   вообще - к жизни. Он искал смерти - он потерял все,  что у него было.  Вскоре  он отправился на фронт.  Рассказывают, что он дрался геройски, - так мстят  за святое, причем, как утверждали, целился он не в голову...   

Прорвали блокаду. Мы выехали из Ленинграда через  Ладогу - в Сибирь, после войны вернулись, жили еще лет двадцать на болоте, а  потом вот приехали в Израиль. Я играла на иврите, уже не Джульетту, а ее мать, потом - кормилицу.   

Живем мы втроем - я, Ромео и Джульетта. Вы не поверите - его жену зовут Джульетта.   Сплошной Шекспир...    Я как-то сказала ему, чтобы он женился на женщине, от которой пахнет не духами, а свежим хлебом, и в кибуце он встретил Джульетту.   

Он был гений, мой Ромео - он играл на флейте, знал китайский, водил самолет. И вы не поверите, кем он стал - директором хлебозавода в Холоне. Мне стало плохо - я все еще помнила того,  из этого вот шкафа я достала старинное направление на аборт и стала махать им  перед  его  красивым носом.   -- Что это? - спросил он.   - Направление на аборт! На который я не пошла.  Но если бы я знала, кем ты станешь!.. Ты же все умеешь, стань кем-нибудь другим.  Инженером,   философом.  Разводи крокодилов!    Но кто слушает свою маму?  Иногда вечерами он приходит и достает из-под рубашки  горячую буханку.  -- Дай мне лучше еловых иголок, - говорю я, - мне   необходимы витамины...