Лена Руки-ножницы

Бомнак — это даже не БАМ: поселок в тридцати километрах от железнодорожной ветки. Добираться нужно не по земле, а по Зейскому морю — так здесь называют водохранилище. Зимой на машине, летом на барже или моторной лодке. В Бомнаке живут эвенки. На другом берегу моря, в Верхнезейске, их называют безбашенными. Вроде бы потому, что они чуть что, сразу хватаются за ружье. А еще они пить не умеют. Так говорят те, кто умеет.

Марина переживает, что в ее эвенкийском селе самих эвенков меньше половины, около двухсот человек. Хотя в последние годы в Бомнаке начался аутентичный беби-бум. Благодаря новой форме частного предпринимательства — родовой общине — эвенки зажили хорошо: им можно заниматься добычей пушнины, сбором дикоросов, оленеводством и даже разведением особой породы собак.

— Разве по морю зимой ездить не запрещено? — спрашиваю я  Марину.

— Каждый год сама ставлю табличку: «Выезд на море з­апрещен», потом сажусь на машину и еду. Потому что для нас это дорога жизни. И «скорая помощь» едет по морю. Каждый год здесь кто-то проваливается, но другого варианта пока нет.

— Не понимаю, как можно жить так далеко от цивилизации?

— Мне говорят, что я живу в глуши, а я отвечаю: это вы живете две недели в году на даче, а я на даче всю жизнь. И меня это устраивает. Картошка своя, огурцы свои, ягода своя. Дети свои. И многие живут так, как я. И все у нас хорошо, и все у нас получится. Чтобы быть счастливой, неважно, где живешь, важно, как и с кем.

И мэр, красивая и успокоенная, гордо уходит от Лены с новой прической. Лена подметает щеткой пол. Берет ковшик, зачерпывает в баке воду, пьет. Заходит следующий клиент.

***

— Так, Михайловна, будем крутиться, — говорит Лена женщине в шапочке продавца. Это Татьяна Аксючниц, владелица продуктового магазина, в подсобке которого Лена стрижет. Татьяна ее подруга, поэтому денег за аренду с нее не берет. Магазин живет за счет свежего хлеба, который продается только тут.

— В двадцать три года вышла замуж, — рассказывает о с­ебе Татьяна. — Когда работать приехала, нас было трое девчат. Я им сказала: вот этот парень будет моим. Приехали в Бомнак. Жили хорошо, завели корову, он поехал на сенокос — его там задавили трактором. Ему тридцать шесть лет было. Двадцать три года уже его нет. Вот, живу одна, поднимаю детей.

Татьяна признается, что давно бы уехала в какой-нибудь центральный город, но здесь ее держат две могилы — мужа и сына.

Там, где только что сидела Татьяна, сейчас сидит эвенкийка. У нее мигрень, поэтому она и пришла.

— Что-нибудь такое… Только вот это все убирай, — просит она. —  Коротко-коротко все. Делай на свой вкус, у тебя рука легкая. Только коротко. У меня от этих волос голова болит.

Некоторые Ленины клиенты считают, что она избавляет от головной боли. Пока она стрижет, эвенкийка аккуратно собирает свои волосы в пакет.

— Ты говоришь на эвенкийском? — интересуется Лена.

— Конечно, — отвечает эвенкийка, не прерывая своего з­анятия.

— А муж говорит?

— Нет, он русский. Обижается, когда я разговариваю на своем языке. Я знаю почему! — заливается она хохотом. — Ему кажется, что я его обзываю! А с другой стороны, как без этого? На х… же иногда надо послать.

— О чем вы здесь мечтаете? — спрашиваю я эвенкийку.

— Чтобы у меня дочь институт закончила. Чтобы образование получила. — Она продолжает ловить пряди своих волос. — Она на детского воспитателя учится. И у нее в планах еще парикмахерскую открыть. Все лето девочки к ней бегали, косы заплетали. Я ей говорю: ты хоть плату, что ли, бери — на пачку сигарет.

После стрижки эвенкийка не разглядывает прическу. Она собирает с пола остатки своих волос и торжественно сообщает, что головная боль прошла.

— В Бомнаке-то стричь нужно хорошо, однако. Стреляют метко, — Лена любит повторять эту фразу, когда общается с эвенками.

***

— Думаю, что для осуществления моей мечты еще года четыре в таком ритме буду работать, — рассуждает Лена, сидя на платформе «Стремительного». — Мне придется собраться, чтобы не посадить здоровье. Мечта у меня учиться дальше. Повышать квалификацию. Хотелось бы в этой профессии достичь высшего уровня. Для этого нужны деньги. Я хочу переехать в Белгород. Жить, построить дом, растить сына. Ну, простые какие-то мечты. Конечно, хочу там открыть свое дело. Но для этого нужно много работать и много денег.

— А пока ты туда-сюда мотаешься, за домом Пчелкин следит?

Лена расплывается в улыбке:

— У меня хороший тыл, чтобы существовать в таком р­ежиме.

Пчелкин уже ждет Лену на берегу в Верхнезейске. Игорь работает на железной дороге. Смысл его работы очень прост: все вагоны здесь принадлежат РЖД, разные компании берут их в аренду для перевозки груза, а Пчелкин следит за тем, чтобы имущество оставалось целым и невредимым.

Пчелкин очень хозяйственный. Раньше у него был свой бизнес — бар. Он говорит, место было популярным. Лена там работала шеф-поваром — готовила китайскую кухню с украинским уклоном. Все, что было в баре, было сделано руками Пчелкина: они у него золотые. А у Лены — стальные: по совместительству она работала вышибалой. Но бар сгорел. Скорее всего, неслучайно — происки конкурентов. Здание с выгоревшими окнами до сих пор стоит в Верхнезейске.

— Парикмахер — это же где-то и психолог, — рассуждает Игорь. — Кому-то что-то не нравится. Молодые девки фыркают. А Лена…  не знаю. То ли ей помогло, что она в детстве Фрейда изучала с карандашом в руке, то ли как, но с людьми она постоянно находит общий язык. Постоянно.

— Ты не боишься ее отпускать в поездки по БАМу?

— Я боюсь того, что я мало боюсь, — говорит Игорь. — У нас же за рубль убивают. А еще она одна. Пока бог м­иловал. Я даже не знаю, если что случится. Придется ездить. И народ рвать прям на месте.

В конкурсе на самое тоскливое место в мире Верхнезейск мог бы стать победителем. Дороги разбиты, мусор вываливается из бачков, крыши домов текут, каждый встречный жалуется на главу администрации Натрасенюка. Все спрашивают, когда выйдет разоблачающий его материал. Никто не верит, что не выйдет. Не верит даже сам Натрасенюк. Он зачем-то заставил единственного верхнезейского полицейского проверять мои документы.

— Извините, — говорит участковый. — Я сначала отказался, но наш глава истеричка. Он позвонил в районную администрацию, у меня просто нет выбора.

Я сижу в столовой РЖД, ем котлету. Отдаю документы на проверку. Участковый переписывает паспортные данные и возвращает документы.

— Может, вам регистрация моя нужна? — спрашиваю.

— Да ничего мне не нужно. Вам котлеты нравятся?

— Очень вкусные.

— Приятного аппетита! — участковый встает и уходит.

***

Парикмахерский салон Лены находится на центральной площади поселка, как раз напротив здания, где заседает глава администрации. С появлением в городе прессы в салоне стихийно образовалось что-то вроде оппозиционного кружка. Клиенты сразу же разделились на тех, кто за Натрасенюка, и тех, кто против.

— Видели, сколько у нас бездомных собак? — спрашивает женщина с фольгой на голове.

— Нет, — отвечаю я.

— Видели, что творится у нас в подъезде во время дождя? — интересуется девушка из очереди.

— Нет.

Девушка достает мобильник и показывает видеозапись с громом, молнией и водопадом в ее подъезде.

— Приезжайте ко мне в СМП, посмотрите, какое он мне жилье выделил! — набирают обороты протестные настроения.

СМП — строительно-монтажный поезд. В действительности это никакой не поезд, а место, где раньше жили строители станции Верхнезейск, что-то вроде старого города. В гости приглашает Марина Закрутная, она работает охранником на РЖД. У Марины есть хобби, которое уже переросло в небольшой бизнес, — выпечка тортов. Есть заказы и из соседних поселков. Доставка железной дорогой: торт отдается проводнику, на месте его встречает заказчик.  

— Очень тяжело нам достаются продукты, — Марина взбивает на кухне крем. — Зимой-то мы ездим по морю. А летом дороги ужасные — ни проехать ни пройти. М­ашины по двое, по трое суток сидят в грязи. У нас есть речка Уркан, она иногда так наполняется — грузовик м­ожет полностью уйти под воду, как подводная лодка. Потом всплывет, вода стечет, и он дальше едет. У нас всегда коммерсанты ездят группами, потому что, если в одиночку застрять, будет тяжело.

— А как цены?

— Они раньше продавали в два раза дороже, а сейчас н­акрутки больше — солярку ж еще достать нужно. Они з­имой едут, когда лед еще не застыл как следует. Тонут, рискуют. Перед Новым годом особенно. Вот в том году п­оехали — утопили весь груз. Лед немного застыл, они думали, что пройдут. Сидели трое суток. Мука, сахар пропали, фрукты пропали.

А мясо ничего.

— Получается, что поселок иногда без продуктов остается?

— Бывает, — улыбается Марина. — Я стараюсь, как получу зарплату, поехать в Тынду. Покупаю там все продукты. Сколько у нас есть рук, столько и берем. Как говорится, дай женщине десять рук — она их все займет.

В доме Марины три комнаты. Оценить, насколько комфортны условия ее жизни, сложно. С одной стороны, жуть, с другой — среднестатистический дом в частном секторе. Воду отрезали: никто не хочет за нее платить.

— Только провела трубу, как через пару дней от нее уже тянется паутина к другим домам, — хохочет Марина. — Начнешь возмущаться, сразу обижаются, говорят: «Че, те жалко, что ли?»

Марине не жалко. Она просто за справедливость.

— Еще и дрова воруют, — входит она в раж. — Как-то слышу шорох, вышла посмотреть — а там сосед. Он, главное, наколотые ворует! Как дала битой! Так он еще возвращался бутылку просить в качестве компенсации.

Кроме выпечки тортов и владения битой у Марины есть еще один талант — умение рассказать историю своей жизни в нескольких словах как настоящий эпос:

— Я сюда приехала с Таджикистана, из города Душанбе. У нас там началась гражданская война. Ехать было некуда. Прочитали в газете про Верхнезейск в Амурской о­бласти: мол, требуются монтажники, электрики. А отец как раз электрик. Он всех нас собрал, и мы поехали. ­Тогда мне было еще восемнадцать. Молодая была. Пожила года два, потом вышла замуж. Жили тоже в ужасных условиях — в общежитии. Но по крайней м­ере была вода. Муж был военный, уехала с ним в Благовещенск. Там р­одила сына. Наша жизнь не очень сложилась: мы разъехались, потом он погиб. А потом я вернулась сюда с маленьким ребенком. Пошла в общежитие. Устроилась в коммерческий магазин продавцом. Потому что с маленьким ребенком никуда не брали на работу. Пыталась учиться на проводницу, но из-за р­ебенка отказали. Потом вышла второй раз замуж. Прожили семь лет. Дочка родилась. Опять не сложилась жизнь: он начал пить, я забрала д­етей и ушла от него. Сказала, что я женщина сильная, выращу своих детей сама. Так и получилось.

***

Вечером садимся с Леной в поезд. Едем в поселок Тутаул, завтра там будет большая стрижка. Стучат колеса, за окнами тьма.

— С детства мечтала быть парикмахером, — рассказывает Лена. — А еще я мечтала быть водителем. Почему-то троллейбуса. Всегда, когда ехала в троллейбусе, старалась запомнить действия водителя — думала, пригодится в будущем. И еще тренером. Потому что занималась спортом.

В студенческие годы Лена метала ядро. И копье. Но ядро нравилось больше. С ним все было просто: т­олкай со всей дури, и оно летит. А копье — более «умный» снаряд. Лена не объясняет, почему копье умнее ядра. Она переживает, что ей не хватает интеллигентности.

— Во мне много мещанства, — жалуется она, стоя в тамбуре. — Люблю все в дом тащить, вещи люблю, сумки, о­бувь. Это, наверное, нехорошо, но ничего с собой поделать не могу.

За окном продолжают мелькать темные силуэты елок.

— Зачем в этой глуши парикмахер? — спрашиваю.

— Каждая женщина хоть в глуши, хоть в столице желает хорошо выглядеть, — объясняет Лена. — Ну и развлече­ний-то особых нет. Приезд парикмахера — праздник. Люди стараются не пропускать мои приезды. Поэтому и работать приходится много.

— Много — это сколько?

— Если так в среднем взять, — считает в уме Лена, — то у меня где-то сто тридцать клиентов в месяц. Бывает очень тяжело. По двенадцать — четырнадцать часов в день. Но мне самой интересно смотреть, как изменяется человек, какой он зашел и какой вышел.

С нами в тамбуре стоит парнишка с бутылкой пива. Когда Лена уходит, он стреляет сигарету. Парня зовут Р­ома, ему 25 лет, он работает помощником машиниста на БАМе. Сегодня у него выходной, поэтому он в тамбуре и с пивом.

— Разве парикмахер герой? — усмехается Рома. — Тебе нужно попасть на этот поезд числа пятнадцатого или тридцатого. Мы сейчас проезжаем мимо ветки Улак — Эльга к новому угольному месторождению. В эти числа пересменка рабочих, которые ее достраивают. Все они бывшие зэки.

— И о чем будет этот репортаж? — спрашиваю Рому. — О зэках в поезде?

Рома на секунду трезвеет:

— Этот репортаж будет о том, что в России до сих пор существует рабство.

От парня с бутылкой пива в тамбуре не ожидаешь такого ясного представления об окружающем мире.

— Ты действительно считаешь, что у нас в стране рабство? — переспрашиваю я его.

— Может быть, у вас в Москве не так. У вас люди выходят на улицу, протестуют. Здесь такого нет, — Рома очень ­серьезен.

— А почему здесь не выходят?

— Здесь всем удобно быть рабами. Я говорил с пацанами на эту тему. Никто не выйдет, потому что боятся потерять те подачки, которые есть.

— Предположим, ты поднимешь народное восстание и придешь к власти. Что ты сделаешь, чтобы люди не чувствовали себя рабами?

Рома задумывается. Закуривает еще одну мою сигарету.

— Я бы оставил их рабами, — говорит он. — Был бы у власти, ездил бы на черной бэхе, а они бы работали на меня. У них сознание рабское.

***

Тутаул в трех часах езды от Верхнезейска. Поселок очень маленький, здесь всего три хрущевки, остальное — частные дома. Население около трехсот человек. Но, в отличие от Верхнезейска, чисто и аккуратно, как в пансионате. Лена здесь снимает небольшую комнату в торгово-общественном центре. Здания ТОЦ на БАМе выполняют функцию универсального пространства: тут и администрация, и дом культуры, и библиотека, и продуктовые магазины. Пока Лена делает стрижки своим клиентам, в актовом зале идет репетиция в­окального кружка.

— Сделали реверанс! Голову в пол опять! В зал не смотрим! — руководит Таня постановкой из пустого зала. — Смотрим только перед собой! Повернулась! Показала всем свой красивый зонтик. И встала опять. Потом Максим подает руку Юле. Юля берет его за руку. Они поворачиваются вместе. Точно так же: ножку мы тянем, плечи у нас расправлены. Мы показываем свой наряд, какие мы красавцы.

Сцена актового зала украшена алыми бархатными портьерами. На сцене мальчик с девочкой в странных костюмах — они сшиты из конфетных фантиков. В пустом зале крутится и размахивает руками Таня. Дети повторяют за ней движения. Со стен зала на все это смотрят нарисованные тигры. Больше всего это похоже на декорацию к фильму Дэвида Линча. Он как раз в этом году открыл в Париже клуб Silencio. Хорошо, что Линч не видел клуб в Тутауле — умер бы от зависти.

— Мы вообще приверженцы экологического направления, — рассказывает Таня. — Стараемся делать костюмы из материала, который считается мусором. Например, лапти хотим сплести из старых капроновых колготок. К­остюмы шьем из фантиков. Дети приходят на кружки, мы пьем чай с конфетами, а фантики оставляем. Вот такие у нас бредовые идеи.

Панно из тазиков и одноразовой посуды, цветы из пластиковых бутылок — все это не пылится в шкафу кружка «Умелые руки». Преобразование мусора в красоту давно выплеснулось за пределы клуба. Однажды жители Тутаула поняли, что во дворах не хватает детских площадок. Мастерили из всего, что попадалось под руку. Теперь в поселке стоят паровозы из гнутых бочек и пиратские к­орабли из старых лодок. Красота.

***

Мы снова в Верхнезейске. День тяжелый: пора отпусков, клиентов много. Некоторые приходят не по записи, а окна нет. Обижаются.

— Ты не чувствуешь себя здесь рабом? — спрашиваю я Л­ену.

— Я завишу от этих людей, но я понимаю, что нужна им. Это ощущение дает мне силы верить, что моя мечта осуществится. Это не рабство, это ответственность.

— Но ведь ты хочешь в Белгород. Тебе не жаль будет оставить их всех здесь без красоты?

— Хочу обучить кого-нибудь. Только нужно, чтобы человек жил этим.

Лена садится в кресло для клиентов, берет ножницы и подравнивает себе волосы. Она стрижет себя сама — больше пока некому.

На станции Верхнезейск стоит состав. Из окна тепловоза высовывается парень и машет рукой. Это Рома, у н­его закончились выходные. Он кричит, что дела у него нормально и вообще все у него хорошо.

— Можешь гуднуть?! — кричу я Роме.

Он исчезает в кабине. Раздается громкий гудок. Будем считать, что это Ромина песня о рабстве",

 *******, *********, ************

"Предположим, ты поднимешь народное восстание и придешь к власти. Что ты сделаешь, чтобы люди не чувствовали себя рабами?

Рома задумывается. Закуривает еще одну мою сигарету.

— Я бы оставил их рабами, — говорит он. — Был бы у власти, ездил бы на черной бэхе, а они бы работали на меня. У них сознание рабское". - на мой взгляд, это самое интересное и неожиданное.

Вот как все эти выходцы из поволжских вишнеых садов,  всякие там губернаторские дочки, типа Софьи Перовской, или молодые помещики типа Александра Ульянова, имея всё, имея полную возможность жить на ренту с унаследованных по праву и хакону поместий где-нибудь в Баден-Бадене, спокойно пить пиво в немцком гаштете, на жалели жизни ради какого-там лапотного быдла, становились земскими врачами, учителями, ехали в глушь?  И чем потом им ответило  бывшее крепостное быдло, какой такой вечной памятью? 

И почему люди, которые на своей шкуре прочувствовали, что значит не родиться элитным и мажорным, мечтают лишь об одном - придти к власти, чтобы ездить на черной бюхе?