Сергей Сокуров. Звезда неугасимая. Ч.3
Приближается знаменательная дата, которую в первую очередь будут отмечать в Черногории, Сербии и России – двухсотлетие Петра II Негоша, гениального поэта, политического и религиозного деятеля славянского мира, великого друга нашей страны. Наш сайт продолжает публикацию глав из повести С.А.Сокурова, посвященной этой выдающейся исторической личности. Читатели уже ознакомились с предыдущими ее частями: Часть I , Часть 2. Ред.
Глава VI. Наперсник Негоша.
Сына Петра и Катерины Каракоричей-Русов нарекли Дмитрием. В узком мире селения, где все в той или иной степени родственники, свежая кровь вызвала к жизни мальчика с «букетом» способностей. Он всё схватывал на лету, к тому же был прилежен. Дарования мальчика выявились в плужинской «арифметической школе». Начало ей положил военный инженер, маявшийся без дела.
Об этой школе прослышал митрополит и при объезде паствы летом 1825 года выразил желание ознакомиться с ней. По осмотру, принял решение оставить учебное заведение прапорщика пионерской службы подготовительным для задуманных правителем Црной Горы курсов военных инженеров. Лучшей кандидатуры в главные наставники, чем русский прапорщик пионерской роты, в Черногории не нашлось. Первый курс открывался при школе. Предполагалось направлять в Плужине для обучения новому делу толковых молодых людей из черногорских четников.
В те дни на глаза владыки, при испытании школяров, попался крещённый им отрок Дмитрий. Не только в классах. Опрос учеников закончился демонстрацией физической подготовки ребят. Дети седлали скакунов и делали круг по просторному двору, стреляли из ружей в тыквы, выложенные на низком заборе над каньоном Пивы, преодолевали боковую расщелину по канату, натянутому между её бортами. И здесь Дмитрий оказался среди лучших. После вечерней трапезы в доме воеводы, Пётр I Негош вспомнил о способном школьнике и выразил желание видеть его перед сном. Десятилетнего мальчика привели в покой, отведённый для высокого гостя.
- Останьтесь и вы, - сказал митрополит родителям Дмитрия. – Речь пойдёт о будущем вашего сына.
Правящий представитель чёрного духовенства, будучи бездетным, в том году назвал своего наследника. Им стал третий племянник, двенадцатилетний 
Радивой. Он увидел свет в семье Томо Маркова Петровича, обитавшей в селении Негуши, у подошвы горной гряды Ловчен. Род Петровичей, из племени Негошей, уже почти 130 лет правил страной. Своеобразие династии было в передаче власти от дяди к племяннику, так как властным лицом являлся митрополит, «монарх в монашеской рясе». Полное имя сына Томо было Радивой Томов Петрович-Негош. Многодетная семья занимала обычный для деревни дом из дикого камня под черепичной крышей, более просторный, чем у соседей, более опрятный и обставленный богаче. В отдельном покое отец-богатырь (всегда не молодой, сколько знал его сын) принимал гостей. Еси ли здрав и еси ли рад гостима? – Здрав сам, а гостима увиек рад. Мама по имени Ивана (всегда молодая на памяти сына) и сёстры Радивоя подавали кофе и вина, угощали заглянувших мимоходом и приезжих издалека, бараниной, овощами и фруктами, неповторимым окороком-пршютом, под крепчайшую ракию, после которой русская водка кажется водичкой. Школа гостеприимства на всю жизнь.
Не по годам серьёзный, уже не отрок, но ещё не юноша, Радивой обладал быстрым, впечатлительным умом, был отзывчив на страдания людей. В нём созревал склонный к созерцательности и размышлениям философ и поэт высокой пробы. Вот его бы в Санкт-Петербург, в знаменитый Царскосельский Лицей! Да уж поздно… Пришлось начать образование племянника со школы в древнем городке Котор на берегу живописной Боко-Которской бухты Адриатического моря. Здесь Радивой быстро освоил грамматику сербского языка, разобрался в особенностях родного наречия, научился читать и писать на итальянском и немецком. В которском порту любознательный юнак слышал и усваивал на лету речи французских моряков и русских негоциантов. Кроме того, он проявил интерес к механике, географии и особый – к картографии. Ёмкой памятью, и любовью к труду, любознательностью ко всему сущему в мире Радивой напоминал своему правящему дяде Петра Алексеевича Романова. Подобно северному властелину, юнак-южанин ставил роскошь и комфорт ни во что, был неприхотлив в еде, неутомим в делах. Митрополит Пётр внимательно следил за успехами племянника. На второй год понял: которская школа исчерпана, пора перейти к «высшему образованию», доступному в маленьком отечестве.
Митрополит Пётр понимал: прошло время, когда будущий правитель страны воспитывался в плотном окружении чернецов и монашествующих чиновников. Для правильного развития наследника требовались теперь, по убеждению старого главы Црной Горы, высокообразованные светские наставники и сверстники из семей воевод и их приближённых, старейшин, белого духовенства, состоятельных землевладельцев и купцов. На ум приходили гетайры Александра Македонского, «потешные» однолетки русского царя Петра Алексеевича.
К будущим наперсникам наследника предъявили определённые требования. Мало управлять боевым конём; на скаку, привстав на стременах, попасть из ружья в подброшенное яблоко. Мало зажигательно петь сочиняемые на ходу песни, вести лёгкую беседу, плавать, словно рыба, прыгать по скалам, подобно горному оленю. В этом всём был искусен Радивой сызмала, когда он, отпрыск знатного рода, как и все его однолетки из простонародья, пас овец своего отца за околицей родного селения Негуши. От сверстников, приближённых к наследнику, требовались ум и качества иного свойства. Каждому из них предстояли долгие испытания за письменным столом, среди изощрённых политиков, в многоязычном окружении друзей и недругов, в делах веры, международных отношений, просвещения, культуры, торговли, промышленности, земледелия. Словом, возле отрока, подготавливаемого к управлению страной, виделись достойные его подданные, друзья-советники. От приглашаемых на почётную игру-службу требовалось развивать в себе выявленные при отборе качества. А чтобы развитие пошло правильно и быстро, в нужном направлении, доверенные люди митрополита повсюду присматривали наставников.
Катерина не сразу согласилась расстаться с сыном. Последний, поздний ребёнок стал её последней же привязанностью в трудной жизни горянки. Но отец руководствовался иными чувствами: его единственному сыну выпали честь и удача приобщиться в маленькой, застрявшей в средневековье стране, к зарождающемуся сословию высокого духа.
Возле митрополита, в закатные годы его правления, образовался просвещённый кружок. В нём выделялся сербский поэт, историк и педагог, секретарь правителя Сима Милутинович, человек сложного характера, сдержанно-самолюбивый, жаркий оратор. Уроженец боснийского Сараево, он участвовал в восстании сербов против турецкого ига. Бежал в Россию, которую боготворил; одно время жил в Одессе, где встречался со ссыльным Пушкиным у общих знакомых.
Владыка доверил Милутиновичу воспитание наследника, а заодно надзор за наставниками и «гетайрами». В сопровождении гордых и взволнованных родителей, начали прибывать в Цетинье подростки, утверждённые правящим дядей быть товарищами его племянника Раде. Так звали близкие серьёзного мальчика Радивоя, ростом выше всех своих сверстников при дворе старого Петра I Негоша. Он отличался яркой красотой: чёрные, с блеском, кудри до плеч, полные внутреннего огня глаза, цвета горной смолы, в которых, по словам всегда вдохновенного Милутиновича, отражалось величие Божьего мира.
В Цетинье отец и сын Каракоричи-Русы прибыли вдвоём. Привратник обители, пропустив Дмитрия, вежливо и решительно закрыл дверь, как говорится в таких случаях, перед носом провожатого. Его роль в воспитании сына была закончена. А несовершеннолетний плужанин переходил в разряд монастырских жильцов и учеников специальной школы при консистории.
Сима Милутинович предпочитал учить уму-разуму быстро взрослеющих мальчиков-южан, воспитывать в них граждан своей страны методом «Афинской школы», совмещённым со спартанской закалкой. В тени гранатовых деревьев монастырского сада слово умелого и терпеливого педагога ненавязчиво проникало в юные умы и глубже – в сокровенные уголки души. Казалось, он знал наизусть творения всех мыслителей континента от Платона до Гёте. Боготворил Пушкина, часто повторял: «Пушкин – первый среди славянских певцов! Нет, первый в Европе! Вот увидите, он ещё удивит мир! «Бахчисарайский фонтан» - только цветики, как говорят русские, цветочки впереди».
Нередко наставник выводил ватагу подопечных в луга, в перелески по краям Цетиньского поля. Бывало, седлали коней и достигали на рысях и вскачь отрогов горной гряды Ловчен. Однажды Раде едва не погиб, выпав из седла, но, превозмогая боль, взобрался на спину дикого скакуна и догнал товарищей. У подошвы гряды питомцы сараевца спешивались, разувались и босоногими, сбивая ступни в кровь, карабкались на скалистую Озёрскую вершину. «Ну, как Суворов в Альпах! Вы – его чудо-богатыри. Герои растут в горах, а в долинах - тыквы», - подбадривал не молодой уже учитель учеников, сам весь исцарапанный острыми камнями и колючками, сам весь в синяках.
С горы просматривалось Цетиньское поле, зелёное вблизи и ярко-синее, растворяющееся в дымке у дальнего края. Там громоздились друг на друга прозрачные, чуть более плотные, чем чистое небо над ними, отроги Боботов-Кука. На востоке, правее Цетинье, блестело под солнцем голубой сталью Скадарское озеро. А в морской берег закатной стороны вычурными заливами врезалась Боко-Которская бухта, с увалистыми берегами, наполненная густым ультрамарином.
Все эти прекрасные творения божественных сил, соединяясь в молодых душах с понятием родина, производили впечатление хорошей, доходчивой лекции на патриотическую тему. Для каждого ученика был свой ориентир в развёрнутой перед глазами панораме. Назывался он «малой родиной». Для Дмитрия Каракорича-Руса таковым служил в северной стороне отрог, скрывающий за острым гребнем каньон Пивы. Радивой ощущал свои корни у подножия Ловченской гряды. Там, в селении Негуши, в каменных домах под черепичными крышами изначально жили его соплеменники-негуши. С орлиной высоты племенное гнездо выглядело красным пятнышком, размером с ноготь.
Каждый человек волею Бога предназначен какому-нибудь служению. Названный Негошич посвящался Им служению короткому, но яркому и разнообразному - государственному, поэтическому и духовно-религиозному.
Кроме занятий в саду, в стенах обители, в старинной монастырской библиотеке, с перерывами на еду и сон, кроме обязательных физических упражнений, наследник обладал изнуряющей «привилегией». Он обязан был постигать учение государственности непосредственно возле правителя.
Изо дня в день, когда его «потешные» отдыхали, он переписывал документы государственной важности (причём, обязан был вникать в них, давать им оценку перед владыкой). Радивой участвовал в совещаниях высших чиновников в рясах, присутствовал на советах воевод, нередко в сходах старейшин отдельных селений. Племянник писал письма под диктовку старого дяди-митрополита. Иногда засыпал над столом, валился с ног у конторки. Вскакивал, доделывал работу. Никакого снисхождения племяннику!
А ведь ещё надо было записать, чтобы не забыть, стихотворение, что неожиданно, даже во сне, начинало звучать в нём, несказанно волнуя и мучая. Разве виноват Раде, что родился поэтом? Сима, старший друг, понимал подопечного. Секретарь митрополита был поэтом не столь одарённым, как его подопечный, но известным. И у него тоже накапливалась за день гора клочков бумаги с набрасываемыми мимоходом строф.
- Выбери себе помощника, Радивой, вон как исхудал, - решает, наконец, Милутинович.
Юный раб дядиной канцелярии не колеблясь выбирает Каракорича-Руса. Для Дмитрия это упряжка на много лет.
За первые три года учения в «Школе Милутиновича» рослый мальчик Раде вымахивает в саженного юнака, на голову возвышающегося над любой толпой. Ещё он отличен мужественной красотой, вдохновенным выражением миндалевидных жгучих глаз. Чёрный шелковистый пух на верхней губе, на давно потерявших детскую округлость щеках - ещё не борода с усами. И в речи, произносимой тихим баритоном после ломки голоса, не всегда слышится муж, временами - мальчик. Таков наследник в пятнадцать лет. А всего два года спустя Радивой будет поражать окружающих рассуждениями зрелого человека о необходимости решительных реформ в стране, живущей византийскими снами.
И сербы Црной Горы, кто с тревогой, кто с надеждой, станут ждать перемен в Цетинье.
Они произойдут в конце 1830 года. Старый митрополит не осилит свой восемьдесят четвёртый год. Без малого полвека правил страной её духовный пастырь, первым из рода Негошей наречённый Петром при постриге. Умирая, он завещал своему народу всегда держаться России, светоча православного мира. И просил соотечественников хотя бы на полгода, в знак траура о нём, отказаться от кровной мести и междоусобиц. Вскоре он был канонизирован и остался в народной памяти Пётром Святым.
В тот скорбный холодный день стеклись на площадь перед монастырём в Цетинье людские толпы, прибыли представители всенародной скупщины, и названный покойным митрополитом наследник был провозглашён церковным и светским правителем святой для черногорцев земли.
Традиция Черногории требовала, чтобы мирянин, предназначенный в пастыри народа, стал монахом. Поэтому, сразу по смерти Петра I, Радивой Томов замонашил, приняв имя небесного покровителя покойного дяди. Вскоре юного чернеца посвятили в сан иеродиакона, затем архимандрита. За епископским саном ему предстояло выехать в Россию, ибо духовному и светскому правителю Црной Горы надлежало быть в звании митрополита. Можно было двигаться на север не мешкая, но дела не пустили…
Радивой остался на страницах предыстории нового правления. История его начала писаться от Петра II Негоша. И вновь кровью. Истомились, видать, черногорцы, следуя второму завету покойного митрополита. На шестом месяце то здесь, то там, точно табуны застоявшихся жеребцов, пошло племя на племя, оружием решая накопившиеся споры.
Но не для развлечения ума проходил Пётр II науку государственного управления в особых условиях Црной горы. С бесстрашием, свойственным юности, семнадцатилетний господарь бросается в гущу схваток - увещевает, бранит, наказывает заводил заточением в подземелье Цетинского монастыряи смертью, волею господаря и согласно обычаям. К бунтарям он безжалостен, «как кардинал Решелье» (заметит впоследствии его биограф).В обыденной жизни приветливый, обходительный и невозмутимый, как и полагается монаху, он становится неузнаваемым в минуты опасности и при угрозе чести, собственной и его страны. Проявляется «огненный нрав» правящего иерарха, лютая ярость, решительность и железная воля. Он отдаёт распоряжения, словно палит сразу из нескольких ружей. Он постоянно находится на волоске от гибели.
Не было бы счастья, да несчастье помогло: смута вокруг Боботов-Кука вызывает желание Стамбула отхватить под шумок у драчунов лакомый кусок, Цетиньское поле.
При угрозе вторжения черногорцы, как всегда, забывают о распрях. «К оружию!» - согласно звучит в селениях. Но времени мало. Негош с помощью надёжных воевод едва успевает собрать небольшой отряд. Турок в десять раз больше. Они загодя делят плодородное поле и… терпят поражение в открытом сражении. Эта первая победа нового властителя над вековым врагом возносит его на крыльях государственного двуглавого орла выше, чем расправы над домашними смутьянами. Россия, охладевшая к своим православным подопечным после Тильзитского мира, вновь с интересом посмотрела в сторону Црной Горы глазами царя Николая Павловича, недавно сменившего на троне своего брата Александра, равнодушного к бедам маленького родственного народа. Цетинье стало общаться с Петербургом через консула Российской империи в хорватском городе Дубровнике, отошедшим Австрии. Но консул Гагич, серб по национальности, на беду Негоша, оказался двуличным. Добро братьям-черногорцам делал по указу из Зимнего дворца, а зло – по душевному расположению к Вене. Пётр Второй пытался завести с ним разговор об устройстве посольства Его Императорского Величества в столичном селении у стен монастыря, но Гагич ссылался на неизбежное неудовольствие Габсбургов таким дипломатическим ходом вблизи их владений на Адриатике, на бурную реакцию Стамбула, с которым у Северной Пальмиры намечался оборонительный союз.
Молодому правителю пришлось оставить надежды на прямую поддержку его начинаний императором Николаем на «потом».
Требовала решения и проблема гувернадурства. Век с небольшим назад, по настоянию сильной тогда Венеции, в Цетинье учредили светскую должность гувернадура, якобы для присмотра за сугубо зарубежными связями. Притом, должность наследственную. Исполнитель её, эдакий министр иностранных дел, из рода в род мнил себя соправителем митрополита, хотя власть его была несравнимой с властью духовного лидера. Хитроумные дожи пристроили своего ставленника в безопасном месте – в контролируемом ими Которе; жалование ему выплачивалось из казны торговой республики. Наконец содержание его взяли на себя австрийские власти. Естественно, делиться даже малой частью власти c нахлебниками католиков Пётр II не захотел, однако решил не торопиться.
На всю оставшуюся небольшую жизнь Негош сделает для себя вывод: Черногория способна вести успешные оборонительные войны. Однако наступательные ей в одиночку, без помощи России или полусвободной Сербии, не по силам. И ещё одно умозаключение: не видеть ему при жизни конца борьбы своих со своими. Горько. Первые три года правления всегда рядом мудрый, но стареющий, болезненный Сима Милутинович. Он больше чем секретарь, он вроде канцлера. Не покидает своего государя надёжный друг и единомышленник Дмитрий Каракорич-Рус. Сын военного инженера смекалист, лишён чувства страха, только очень уж юн даже рядом с Радивоем-Петром. Он и бывший учитель нередко оказывается на краю пропасти вместе с их решительным господином. То вдруг попадают в центр клубка дерущихся между собой, «по традиции», сторонников независимой Черногории, верных подданных цетиньского владетеля. То с трудом выбираются из сетей опасных мечтателей об австрийской Монтенегро под властью кайзера Австро-Венгрии и папы. То сталкиваются с единоплеменниками, чьи отцы предпочли полумесяц православному кресту. Эти потурченцы нередко стояли насмерть за пашалык под властью Порты.
При новом правлении Дмитрий официально становится помощником секретаря Милутиновича и одним из советников первого лица страны. Ростом по плечо высокородному великану, он, не сказать что красив, но миловиден, типичный черногорец – смуглый, узколицый. Впрочем, кто мог помешать матери Дмитрия произвести на свет своё подобие? И отец, даром что русский, уроженцами Црной Горы принимался за своего. Живя в Цетинье, Дмитрий находил возможность гостить в доме над Пивой. Роме того, отец иногда виделся с сыном в Цетиньском монастыре, оставшемся резиденцией нового правителя.
До старости Пётр, сын Борисов, не доживёт – пуля мстителя за всех, убитых Каракоричами за столетия, настигнет-таки русского Каракорича на рассвете, когда он выйдет из дому с неизменным пистолем за поясом. Темой долгих разговоров соплеменников станет предостерегающий женский голос, якобы раздавшийся за мгновение до выстрела: «Пригнись!».
Свидетельствовала Катерина. Она как раз выходила из дому на террасу, когда послышалось короткое восклицание с противоположного борта каньона. Женщина взглянула на голос - никого не увидела в скалах; туда же, видимо, повернул голову Пётр, вместо того, чтобы последовать предостережению.
Жертва невидимого мстителя ещё некоторое время дышала. С последним вздохом уста выпустили внятное слово: маркитантка...
При последней встрече отца и сына Пётр Борисович невпопад, будто кто-то невидимый сбил его с темы беседы, рассказал Дмитрию историю серебряного блюдца, отрубленная четверть которого висела в доме у всех на виду, как замысловатое украшение, не вызывая вопросов.
Глава VII. Господарь Божьим велением.
Правитель Черногории Пётр II Негош посетил Санкт-Петербург летом 1833 года по приглашению Императора Всероссийского. Это был знак! Николай I словно бы старался загладить вину покойного брата, который на Венском конгрессе не воспрепятствовал Турции и Австрии урезать территорию маленькой православной страны. Возобновилась прерванная Александром I по наветам недоброжелателей субсидия в одну тысячу золотых червонцев. Более того, Николай оплатил «долг Александра» за 26 лет. Сумма для Черногории фантастическая. Возросла дипломатическая поддержка крохотной страны на европейской арене, где царили крупные хищники. Была увеличена помощь продовольствием, негласно - оружием и боеприпасами. Изыскивались надёжные пути для доставки тайных грузов туда, где будет формироваться регулярная армия Черногории, которую задумал создать новый правитель. Гражданские специалисты (и военные, переодетые в цивильное) получили Высочайшее разрешение на выезд в Монтенегро, якобы для ознакомления с абсолютно «белым пятном» на карте континента. Суда, следующие из российских портов в Адриатическое море, могли брать на борт для разгрузки в любом месте, в руки представителей Цетинье, ремесленные инструменты, оборудование для учебных заведений, научные приборы, школьные принадлежности, учебники, литературу духовного и светского содержания, зерно, семена полезных растений.
Иерейский обоз, готовя в обратный путь, загрузили ящиками с деталями современной типографской машины и прочим оборудованиям для печати. Русскому мастеру печатного дела выправили подорожную.
Царь и его советники посчитали своевременным содействовать молодому Негошу, который энергично и вдохновенно взялся за модернизацию страны. Образованная общественность России восприняла это действие, как героическую попытку малого народа-воина в Европу прорубить окно.
Частные пожертвования превысили правительственные субсидии. «Народу Монтенегро», - подчеркнула глубоким контральто графиня Анна Орлова, протягивая секретарю правящего монаха увесистый пакет. Родовитая дама посетила правителя Черногории в покоях Александро-Невской Лавры, отведённых высокому гостю и его спутникам. Когда мужчины остались одни, вечно простуженный Милутинович, кашляя и сморкаясь, поспешил, по своему обыкновению, сострить :
- Ты обратил внимание, Петар, как сия милая, жаль что увядшая, особа смотрела на тебя?
Бывший наставник Радивоя (по годам ему – отец) постоянно забывал, что его бывший ученик давно не юнак Раде, а глава страны. Негош шалости не принял:
- Я монах, брат Сима. Шала на страна!
Милутинович смутился:
- Я се не шалим. Ту шале нема.
Дмитрий Каракрич-Рус, хорошо изучивший своего друга-господина, улыбку сдержал, хотя мысленно согласился с наставником, ибо тоже был способен подмечать мимолётное. Заметил он и то, что лицо дорогого ему человека омрачилось так, будто неудачная острота несдержанного секретаря задело какое-то его сокровенное, болезненное чувство. Только через много лет Дмитрий догадается, в чём тут дело. А пока он искоса рассматривает замершего в кресле, устремившего в себя взгляд повелителя горного народа.
Петру Петровичу (так господарь представлялся в России) исполнилось двадцать лет. За спиной три года правления непокорным народом, преодоление смуты и отражение турецкого нашествия. Достигнув теменем саженной высоты, он раздался в плечах. Появились рельефные мышцы на щеках, вертикальная складка между густых бровей и металлический блеск в выразительных чёрных глазах. Выработалась привычка сжимать губы, чтобы сдержать лишнее слово. Телесная красота вчерашнего юноши стала зрелой. За видимой строгостью скрывалась доброта и задушевность в отношении людей, достойных уважения и любви. Небольшая бородка и пышные прямые усы способствовали общему положительному впечатлению.
Энергичный правитель, бард суровых гор, проницательный, как все поэты, будто предвидел свой недолгий век. Он не давал покоя ни себе, ни своему народу. Большинство населения страны и скупщина племён, по результатам первого года его правления, признала в нём твёрдого, решительного и бесстрашного правителя. Раздосадованы были те, которые рассчитывали на правителя-святошу. Однакосразу убедились, что страну возглавил монах по обстоятельствам, а не по призванию. Литургии в Цетинье стали редкостью. Не часто можно было увидеть Негоша в одеждах священника. Он с трудом, как оказалось позже, подавлял в себе интерес к женщинам. И не молитвой, а творя героические песни.
Пока длилось неловкое молчание, русский черногорец мысленно отлучился в недавнее прошлое, общее для себя и тех двоих, родных по крови и вере, по устремлениям сердец.
При митрополичьем дворе в Цетинье наставники устраивали для подопечных, в том числе для наследника, учебные игры в государственность. Милутинович был неумолим в требованиях к Радивою и его наперсникам. Верховным оценщиком и судьёй был сам митрополит. Что касалось племянника, суждение своё опытный старец высказывал ему за закрытыми дверями. Остальных оценивал придирчивый Сима. Результаты такого испытания «потешных» вписывались в журнал. Он сохранился. В нём из году в год Дмитрий Петарович Каракорич-Рус отмечался фразой «успехи превосходны».
«Юные мудрецы» (так называл своих подопечных с доброй иронией учитель-тиран, любимый Сима) называли причиной всех зол их родины отсутствие современной государственности в Черногории. Строить её по европейскому образцу, а точнее, по русским рецептам, по их мнению, надо с создания постоянной армии, взамен чет, народного ополчения. Только тогда можно вновь выйти к морю, изгнать османов из плодородных долин. Племенную администрацию, избираемую «своими» из «своих», необходимо заменить на чиновников, назначаемых в центре. Суд должен быть единым и независимым, выносящим решения по общим законам, разработанным митрополитом Петром I по племенным образцам и сведенным им в «Законнике». Пора избавить нацию от кровной мести, междоусобиц, уносящих бойцов, которые наперечёт. И – может быть, самая главная задача – просвещение народа, культурный подъём от фольклора к образцам высокого искусства и литературы. И в этом деле начинающий поэт Радивой Негош тоже заявил о себе как лидер. Тонкий литературный вкус, врождённое понимание истинного искусства и писательский талант позволяют ему не только стать величайшим певцом родной земли, но и выявлять вокруг себя таланты.
…И минута не прошла, а тройка единомышленников вновь, как ни в чём не бывало, сгрудилась за столом, делятся впечатлениями от увиденного и услышанного в Петербурге. Северная столица ошеломила черногорцев, хотя они проехали не один европейский город, от Вены до Варшавы и Вильно. Петербург отличался от них царственным простором, мощной рекой, превосходящей полноводностью Дунай и Вислу в местах пересечения их архиерейским поездом, симметрией улиц, величественностью строений, архитектурным искусством дворцов, храмов, памятников. Выделенные здесь курсивом слова взяты из сохранившегося письма Негоша сербскому просветителю Вуку Караджичу, жившему в то время в Вене. В приписке господарь сообщает, что покупает много книг на русском языке, пытается читать по ночам сразу всё, опьянённый таким богатством.
Те дни стали медовым месяцем между теократическим правителем крошечной, фактически независимой страны с 107-тысячным населением и самодержцем самой обширной империей мира, владыкой почти 60 миллионов душ. Николай Павлович, старший по возрасту, задал тон отношений с «братом» (так он назвал своего гостя) на равных. В благодарной памяти насельников Црной Горы осталось обещание царя защищать паству своего единоверца, как он защищает своих подданных. Негош не остался в долгу. В Вене, затем всей Европе стали известны его слова, обращённые к другу Караджичу: «Не знаю, на земле ли я, но, полагаю, поднятый крыльями Дедала смотрю с воздуха, или во сне вижу столицу единоверного и единоплеменного царя славянского. Русский народ велик, а цари народа русского великие». А вскоре Негош разовьёт это чувство восхищения в стихотворном сборнике «Цетиньский пустынник» «О, славянство. Храбрый русский да будет твоим вождём на пути к славе. Москва, Нева, Волга, Дон! Пусть вскипят ваши воды и потекут быстро. Гласите славные дела, пусть весь мир ими наполнится, пусть удивляются потомку Романова, пусть все народы знают, какого царя имеет славянин: правосудного, милостивого, в делах мудрого и великого, на ратном поле храброго, на престоле великодушного»
Русская столица была без ума от просвещённого государя варварской страны (но варварской как-то мило, как-то по-эллински, будто его экзотическая свита явилась из Гомеровых времён). Достаточно было произнести особым тоном «этот монах», и каждый понимал о ком речь – о «высоком как копьё», ослепительно красивом уроженце сказочных гор, вожде воинственных племён и рапсоде, сочиняющим свои песни под аккомпанемент лиры… Или кифары?.. Нет, гуслей. Одним словом, Монтенегро, – млели великосветские дамы. С восхищением рассказывали, как черногорский герой отказался принять заманчивое для себя, но унизительное для народа Црной Горы предложение турок. За год до его поездки в Россию великий визирь Махмуд-Решид-паша предложил предводителю славянских бунтовщиков, как называли вождя непокорного народа в Стамбуле, лицензию-берат на управление всеми землями, населёнными черногорцами. Взамен требовался сущий пустяк - клятвенное признание султана своим сюзереном. Петар ответил: «Пока меня поддерживает народ, султанский берат мне не нужен, а когда народ отвергнет меня, то никакой берат мне не поможет».
Впечатление от первых успешных шагов молодого правителя балканской страны, ориентация его на Россию, личное обаяние усилили позиции монаха-господаря на берегах Невы, что вызывало беспокойную ревность Вены, истерику в Стамбуле и традиционные опасения Лондона. С Уайт-холлом, кайзером и султаном правительству России приходилось считаться, часто с уроном для себя и во вред балканским славянам. Что поделаешь – политика! Рука Северной Пальмиры, протягиваемая Цетинье, производила при этом стыдливые, отвлекающие движения: то Вену по плечу успокаивающе похлопает, то Лондону козырнёт, то как бы рассеянно прикроет глаза, чтобы не заметить безобразий Стамбула в его христианских владениях. Пётр Негош такое лавирование умом политика понимал, но сердцем патриота православного мира, поэтической своей натурой не принимал. Поэтому в его выражениях благодарности царю чувствовалась горечь. Негош следовал советам российского МИД, только своеобразная «черногорская тропа» нередко уходила в сторону от магистрального направления политики его императорского величества. Такая самостоятельность «микроскопического полугосударства», как называли Монтенегро некоторые из российских дипломатов, очарованных Веной, накапливала неудовольствие в Зимнем дворце.
В то время внешняя политика России формировалась в кабинете графа Нессельроде. Неистовый австрофил не скрывал своего раздражения Черногорией и всеми этими «славянскими попрошайками, путающимися под ногами великих стран». Но в 1833 году облачка, омрачавшие русско-черногорские отношения, накапливались далеко, на горизонте. Небо над головой оставалось чистым. Император Николай, человек воспитанный и великодушный, был внимателен и благосклонен к правящему собрату по вере, обращался с ним, как с равным, будто принимал коронованную особу какого-нибудь немецкого герцогства. У наделённого почти княжеской властью инока голова от почестей не вскружилась. Пётр давно усвоил, что главное достоинство мужчины и вождя – умение владеть собой. Он ничем не выдавал своих чувств в беседах с властелином полу-мира.
Через несколько дней после описанного эпизода в покоях Александро-Невской лавры Их Величества с семьёй и свитой, высшие сановники империи присутствовали в Преображенском соборе на торжественном рукоположении Святейшим Синодом двадцатилетнего архимандрита в епископы и возведении его в сан владыки Черногории. С того дня патриоты и зарубежные благожелатели Црной Горы стали называть молодого архиерея за глаза митрополитом, хотя только на следующий год российский Синод утвердит его в сане архиепископа, а митрополитом Черногорским и Бердским – спустя десятилетие.
Торжественное событие запечатлел маслом на полотне художник Моргунов. На втором плане, слева от владыки в архиерейском облачении, написан худощавый юноша с густой шевелюрой над невысоким, покатым лбом. Через 200 лет экспертиза покажет: это Дмитрий Каракорич-Рус, с того дня уже не помощник секретаря Влыдыки, а второй его секретарь и советник.
Продолжение - Сергей Сокуров. Звезда неугасимая. Ч.4
Комментарии