Мальвина

На модерации Отложенный

Посвящается памяти В.A.Ф., написано «по мотивам памяти». Я давно обещал Ветру этот сюжет – исполняю обещание

Вот и кончился фильм. Скоро вспыхнет свет…

Она умирала. Ее лицо, покрытое густой сеткой мелких морщинок, как будто обтянутое тончайшей полупрозрачной рисовой бумагой, сначала безжалостно скомканной, а затем небрежно выправленной чьими-то капризно-властными руками, утопало в белоснежных подушках, а длинные волнистые седые волосы, слегка подкрашенные синькой, двумя густыми каскадами ниспадали на плечи, покрытые одеялом – в последние дни ее часто знобило. В комнате царил прохладный полумрак, хотя сквозь портьерные щели сквозило летнее солнце, отбрасывая яркие изломанные полоски на старинную обстановку, пережившую две войны. Было тихо – еще утром, отказавшись от обычной чашки легкого бульона с ржаным сухариком, она попросила внучку не беспокоить ее до обеда. Ниночка только пожала плечами: «Хорошо, бабушка». Нина была не родной внучкой – покойного старшего брата-академика, в чью просторную светлую квартиру в центре города, она вернулась… когда? Да, «эпоха позднего реабилитанса»…

Лицо было спокойным, веки полуприкрыты. Она вспоминала. Даже не вспоминала – последняя ревизия жизненного пути была проведена ею уже давно, все приговоры себе самой – и оправдательные, и суровые – вынесены, давние сроки были отбыты и зачтены, и вот заканчивался основной срок, назначенный некогда Неисповедимым. Впрочем, в христианского Бога она не веровала, и исповедник ей был не нужен.

Даже не вспоминала – просто вставали перед глазами картины в расплывчатом обрамлении, сливающимся с мутно-серым фоном, переходящим где-то на периферии медленно угасающего сознания в бездонную, но совсем не страшную черноту…

… Белый передник в полутемной прихожей, мерные звуки «Лунной сонаты», которую так любила играть на старом бехштейновском рояле мама… Ее большие полуприкрытые глаза под чуть припухшими веками… Большие, белые, с чуть стершейся от частого мытья кожей и всегда с коротко подстриженными ногтями руки папы, которого девочка видела нечасто – лучший хирург в городе, он много оперировал, часто пропадая в клинике и дни, и ночи. С раннего детства она знала, что будет врачом и только врачом – как папа, самый лучший, самый сильный, самый добрый и умный мужчина в мире. И как мама – когда-то, пока порок сердца не закрыл перед ней дорогу к хирургическому столу. Тогда мама стала рисовать, и в доме всегда витал едва уловимый запах растворителей и масляных красок, проникавший из большой светлой комнаты, отведенной под студию.

… мамины картины, часто сменявшиеся на стенах – их часто выставляли в городском художественном салоне, и покупатели находились не так уж редко – их город тогда считался крупнейшим культурным центром всей Восточной Сибири. Основанный в 1918 г.  университет, в придачу к уже существовавшим высшим учебным заведениям, сделал его и крупнейшим центром научным.

… набережная Ангары, по которой так весело было гулять сначала вприпрыжку, со школьными подружками в белых фартуках поверх строгой школьной формы, потом – пестрой студенческой стайкой; ее тенистые лавочки, солнечные зайчики на сверкающей речной ряби… всплыло лицо Николая – молодого, улыбающегося… И сразу – понурая, сгорбившаяся его фигура между двух подтянутых офицеров в фуражках с васильковыми околышами, навсегда уходящая в темноту двора к фырчащему мотором “воронку».

Потом… потом все как-то слилось. И замелькало – собрание, на котором она отказалась публично отречься от мужа, заявив, что не верит в его виновность, осуждающие взгляды и отведенные в сторону глаза при встречах с бывшими (да, вот так сразу – бывшими) друзьями и подругами, исключение из комсомола, увольнение, томительное и полуголодное ожидание ареста, стандартное постановление ОСО с литерой ЧСИР, «столыпинские» теплушки, пересылки, грязь, брань, бабьи драки из-за пайки и кружки кипятка… тяжелая неженская работа, а затем - "придурошная" должность фельдшерицы на отдаленном лагпункте и… унизительное, постыдное, постылое и тягостное сожительство с вечно пьяным его комендантом – «царем и богом» в чине капитана НКВД.

«Крепостная актриса» - это тоже было, была такая мода одно время – несущие нелегкую охранную службу "стальные рыцари" далеких зон ГУЛАГа тоже не хотели отставать от культуры, к которой едва успели прикоснуться. А она была красива. И несмотря ни на что – она хотела жить. А где-то далеко на западе шла война…

…Мелькание картинок приостановилось. Колыхание занавесок. Туманный, темный и долговязый силуэт в углу. Показалось? Она чуть приоткрыла веки. Нет, еще рано… Или… и тут перед глазами вспыхнул яркий белый, аж чуть голубоватый свет. Коля!!! Ты?! Ну, наконец-то…

******************

…На одной домашней встрече Нового Года в конце 80-х я был представлен однажды дальней родственнице жены моего приятеля, специалиста по болотной флоре, мхам и лишайникам, – импозантной величественной даме (назвать ее старухой ни у кого не повернулся бы язык) в тёмно-синем длинном платье, с длинными седыми, чуть подсиненными волосами и острыми серо-зелеными глазами над высокими, чуть тронутыми мелкими морщинками скулами, чуть обвядшими пухловатыми губами и заостренным подбородком. «Престарелая Мальвина» - сразу подумалось мне. Она поразила меня тогда ясностью ума и остротой суждений («вся эта ваша «перестройка» - последний бенефисный спектакль партноменклатуры, теперь они начнут править по-настоящему, без масок») и резкими, но не вульгарными манерами. Почти 80-летняя «бабушка» пила водку с нами, 30-летними полевиками, почти наравне. Мы с другом, присочиняя, рассказывали приключения из своей таежной практики – она крыла несколько шокирующими, но ужасно смешными подробностями из будней операционных и родовых палат; веллеровские «Байки Скорой помощи» тускнели на глазах: 35-летняя постлагерная практика старшей операционной медсестры в клиниках города и области давала себя знать, оттеняясь лёгким и ненавязчивым матерком, а наша компания ей нравилась - она любила мужа двоюродной внучки; а то, что моя жена ждала ребенка, возбуждало ее ещё больше. Ваш покорный слуга пытался ей соответствовать под свою, более чем средней руки гитару, Галичем, Окуджавой, Высоцким и ранним Розенбаумом, что встречалось с королевской благосклонностью и меткими ехидно-аналитическими замечаниями – явно, все это слушалось ею не в первый раз, но репертуар, однако, устраивал, резонируя с настроением ночи. «Шалунишка Буратино, поберегите себя», - вымолвила она, когда я, наконец, произнес комплимент, просившийся на язык с вечера. Когда под утро Валерия, с величественным «А теперь, мОлодежь, я вас покидаю», отплыла в спальню (так и хочется сказать – «в опочивальню») в нашем с Серёжей почтительном сопровождении - я заметил на ее ночном столике, под портретом Анны Ахматовой, потрепанный французский роман ХIXв. на языке оригинала, и даже не удивился – настолько это вписывалось в сложившийся в сознании ее образ.

… Когда мы с супругой к полудню 1-го января возвратились домой, торопливо-размазанной полухмельной пощёчине в прихожей я тоже не удивился – «Ты всю ночь не отводил глаз от этой крашеной старухи, извращенец!!!» Конечно, это было не всерьёз...