Комфортное христианство

Цель нашей работы — показать, почему интеллигенции трудно прийти в Церковь. Мы писали её, чувствуя ответственность не только перед своей совестью, но и перед интеллигенцией. Мы не вызываем её на суд, а обращаемся к ней; мы не сравниваем её с другими сословиями — может быть, они поступали и хуже, но на интеллигенции лежит высочайший долг: охранять истину и нравственность — эти взаимосвязанные понятия. Интеллигенция отдалилась от Церкви, в большинстве случаев даже не ознакомившись по первоисточникам с верой своих отцов. Скептическое отношение к Церкви стало восприниматься компонентом культуры — в этом была трагедия для интеллигенции, ставшая трагедией для всего народа.

Существует немалое количество верую­щих интеллигентов, которые считают себя православными. Они любят читать бо­гословскую литературу, включая мистиче­ские и аскетические произведения, могут беседовать об исихазме, спорить о церков­ных вопросах и в то же время продолжают жить так же, как до своего обращения в христианство. Они считают, что познать христи­анство можно одним интеллектуальным пу­тем, усвоить его как философскую систему, переживать его, как переживают литера­турное произведение, и этого достаточно. Они избегают посещения церкви и исполне­ния обрядов, так как считают себя чистыми спиритуалистами, способными постигнуть глубины веры. Образно говоря, они воцерковляют себя, сидя в мягком кресле за письменным столом, и заменяют церков­ные Таинства разговорами о религии в уз­ком кругу друзей, где каждый считает себя теургом и старается блеснуть перед дру­гими своими знаниями. Воскресные дни они проводят не в храме, а у себя дома, чаще всего в суете, потому что по странному сте­чению обстоятельств самые хлопотливые дела они откладывают на воскресный день. В беседах они не отрицают значения хра­ма, даже могут привести солидные свято­отеческие цитаты о его необходимости, но на вопрос, когда они были в церкви, они отвечают: «Я хожу туда, где меня не зна­ют»,— как будто их появление может выз­вать овацию, или же говорят: «У меня не было времени, так как я пишу апологию в защиту Церкви, а также занимаюсь дела­ми милосердия, исполняя Евангелие на деле, но посещать храм я обязательно нач­ну». В то время, когда в Церкви идёт ли­тургия, они спокойно спят у себя в постели, а во время всенощной службы «бдят» у телевизора или устраивают многочасо­вую говорильню с друзьями. Этим людям даже не приходит в голову, что они внут­ренне чужды Православия. Они похожи на людей, которые стоят у забора дома и рас­суждают о том, что находится внутри дома, закрытого для них на замок. Только через включение в жизнь Церкви и очищение своей души от страстей посредством усилий воли открывается и расширяется возмож­ность духовного познания. Без благодати, получаемой через Таинства Церкви и мо­литву, чтение духовных книг будет похо­же на погоню за тенями истины. Религия — это союз и общение, в ней человек получа­ет истинное духовное знание через подвиг воли и соприкосновение души с Боже­ственным Светом, который изменяет и пре­ображает самого человека.

О чем говорит интеллигент, побывав в хра­ме? Об иконах, которые там видел: напри­мер, о том, к какой иконописной школе при­надлежат особо понравившиеся ему иконы; о песнопениях, которые он слушал во время богослужения, даже об окраске храмовых стен после последнего ремонта, при этом выражается сожаление, что эстетическое чувство у современных священнослужите­лей притуплено, и храм окрасили снаружи в нелепо-розовый цвет и тому подобное. Интеллигенты могут вдаваться в лирику и говорить, как помогает людям вера, уве­рять, что они видели, как лица некоторых людей становились спокойными, умирот­воренными после молитвы и так далее. Но это круг внешних впечатлений. Такие люди почти всегда дистанцированы от Церкви: оставаясь поклонниками Церкви, они смотрят в то же время на Церковь со сто­роны. Некоторые чуткие натуры, как Фе­дор Достоевский, понимали, что они орга­нически не слиты с Церковью, что их лич­ное христианство плоско и ущербно; что отрицать атеизм и стать христианином в сво­ей жизни — это не одно и то же.

Теперь много пишут о богословском ре­нессансе начала XX столетия. Но если мы внимательно почитаем книги богословствующих философов того времени, то удивим­ся, с каким холодом они пишут о Христе, как будто Его присутствие никогда не пе­реживалось их сердцем. У Владимира Со­ловьева (конец XIX столетия) Богочеловек Христос оказывается богочеловечеством; а у Павла Флоренского Он просто-напро­сто замещен Софией. Пожалуй, наиболее колоритная фигура из этой плеяды — отец Павел Флоренский. Кроме философско-богословских трактатов, у него есть не­большой цикл стихов на духовную тему. Когда читаешь их, то как будто чувству­ешь прикосновение к холодной мрамор­ной колонне филигранной отделки. Эти стихи мы назвали бы «безукоризненной пустотой».

Дореволюционная интеллигенция легко отвергла Христа, потому что жизнь во Христе не стала нормой жизни интеллигента. В сердце интеллигента главенствовало другое: широкий письменный стол, ста­ринный шкаф с книгами, нежная привя­занность к своим детям, встречи с друзья­ми, посещение театров и библиотек — вот что было сокровищницей его сердца, его внутренней жизни. Интеллигенту было трудно пожертвовать своим «сокрови­щем» ради Христа, Которого интеллигент воспринимал отвлеченно, как идею на ка­ких-то этажах сознания, а не как живое  присутствие в сердце.                           

Атеисты говорят, что страх перед смертью выдумал богов. Но в таком случае кто же создал учение об адских муках, которые страшнее самой смерти? Страх поспешил бы как можно скорее отвергнуть идею суда, освободиться от идеи суда над жизнью человека. С большим основанием мы можем говорить о том, что страх родил атеизм как желание избежать ответственности за прожитую жизнь, как стремление укрыться от возмез­дия. В общем, довольно примитивно, но ловко: «Здесь я поживу как хочу, как велят мне мои страсти, а там превращусь в нич­то — просто исчезну, и дело с концом...».

Даже в языческих религиях загробная жизнь описывалась далеко не как радуж­ное состояние. Нам говорят, что христи­анство — религия рабов. Мы рабы Бога, потому что это рабство избавляет нас от другого постыдного рабства — страстям и демонам; мы рабы Бога, но это рабство в веч­ной жизни ведет к сыновству.

Нас упрекают в страхе перед Богом (что для нас означает, прежде всего, страх по­тери Бога) — большей частью те дипломи­рованные приспособленцы, которые, ру­ководствуясь самым низким страхом пе­ред власть имущими, ещё недавно в своих лекциях и книгах пели дифирамбы марк­систской идеологии, уверяя, что именно учение Маркса — Ленина открыло им глаза. Теперь эти приспособленцы разыгрывают из себя интеллектуальных ахиллов и аяксов.                                                

Некоторые из современных атеистов го­ворят: «Христианство потакает греху, оно атрофирует совесть человека: согрешил, покаялся, и всё тебе прощено — как всё  просто и удобно!». Это наглая клевета! Само покаяние — это, прежде всего, глубо­кое переживание о потерянной благодати; это — желание изменить свою жизнь, это — суд над собой, это — боль души, не потеряв­шей надежду.                                          

Чем объяснить неприязнь, которую ин­теллигенция питала к Церкви? Укажем на одну причину, на наш взгляд главную.

Церковь — это духовная среда, имеющая свою структуру, которая охватывает всю жизнь человека. Церковь требует от хрис­тианина постоянной суровой борьбы со страстями и духом гордыни. Человек дол­жен постоянно контролировать не только поступки, но и мысли и тайные желания. Христианину предлагается новая система ценностей, новые нравственные ориенти­ры, непохожие на светский этикет. От че­ловека требуются не только вера, но и ре­лигиозная дисциплина: посещение храмов, регулярные молитвы, соблюдение постов; его частная, домашняя жизнь должна быть слита с литургическими ритмами Церкви. Христианин получает свободу через борь­бу со страстями, а духовную мудрость -через подчинение ума вечным истинам. Поэтому церковное христианство, повто­римся, есть во многом дело воли, своего рода — подвиг воли.

Либеральное, абстрактное христианство ничем не связывает человека: понимай хрис­тианство как хочешь и живи как угодно. Не нужно ни жертвенности, ни напряжен­ной борьбы с собой. Либеральное христи­анство считает всё присущее человеку, в том числе страсти, естественным и, сле­довательно, позволительным. Представле­ние о природной испорченности человека отсутствует, заповеди сводятся к одному: «Делай что хочешь, только не причиняй зла другим людям». Но и здесь существует мно­жество оговорок, отводов, возможностей для самооправдания, которые превращают даже такую мораль в декларацию. Можно быть лжецом-клятвопреступником и в то же время тонко рассуждать о трансцендент­ных вопросах; можно быть развратником и в то же время горячо доказывать благо­творность влияния христианства на куль­туру народа — всё это не будет тревожить совесть.

Борьба со страстями, в которых, как мы уже отмечали, многие интеллиген­ты видят яркие краски жизни, и с гордыней, которая в миру обычно отождествляется с человеческим достоинством, оказалась не по силам и не по нраву интеллигентным людям, преданным страстям: в этом глав­ная причина апостасии — отступления ин­теллигенции от Церкви и последующей борьбы с Церковью.

Псевдохристианство подготовило почву для разгула атеизма. Когда убеждения ста­новятся не делом и подвигом жизни, а от­влеченными идеями и абстракциями, то их легко сбросить — как старую одежду.

В наше время мы видим те же процессы: значительная часть интеллигенции считает себя интеллигенцией христианской и в то же время стоит далеко от Церкви. Перед нами вроде бы лишь первый этап — холодной ин­дифферентности к Православию, индиффе­рентности, сопряженной с нежеланием уз­нать, оценить и понять Православие. Но та­кая индифферентность обычно довольно легко и быстро переходит в противостояние.

Период атеистического диктата как будто кончился, но ничего не возникает слу­чайно и не исчезает безследно.

Какие метаморфозы ожидают нас? Во что трансформируется атеизм на следую­щем витке истории?

В России XIX столетие было временем духовных потрясений, безкровных рево­люций; временем, когда были подточены и сломлены нравственные устои народа; временем торжества самого плоского и вульгарного материализма; временем концентрации мирового зла в таких, неви­данных прежде, размерах, что взрывы ре­волюций стали неизбежны и вызвали по­токи человеческой крови. Предчувствие близкой катастрофы, как дым от гряду­щих пожарищ, нависло над Империей, похожей на «Титаник», плывущий в оке­ане истории. На смену атеизму, который не может удовлетворить мистические чувства человека, пришел антипод рели­гии — демонизм. Общество, потерявшее нравственные ориентиры, бросилось к язычеству. «Черная музыка» Блока очаровывала сердца людей именно потому, что касалась мистических пластов души человека, но мало кто слышал в его стихах змеиную пес­ню Эосфора-Люцифера.

Каковы главные искушения, встречаю­щиеся на пути той части интеллигенции, которая, преодолев гордость ума и претен­зию на кастовую элитарность, старается искренно включиться в жизнь Церкви, регулярно посещает храмовые службы, соблюдает посты и другие церковные ус­тановления?

Мы отметим из многих искушений сле­дующие (хотя они касаются не только интеллигенции, но именно она переживает их особенно остро и болезненно):

— состояние богооставленности;

— чувство одиночества.

А также и другое, противоположное по своему характеру искушение, которое скрывается под видом благополучия и бла­годушия:

—  желание создать комфортное христианство.

В начале своего духовного пути человек ярко ощущает присутствие благодати: он словно на крыльях летает. Этот период не­обходим, как необходимо ребенку встать на ноги, чтобы самому научиться ходить. Но со временем помощь благодати уменьша­ется, она как бы скрывается от человека. Человек недоумевает, однако это состояние духовной сухости и охлаждения является средством для воспитания человеческой воли. Впрочем, бывают периоды, когда че­ловек переживает не только смотрительное отступление благодати, но и состояние богооставленности. Христианин, уже как-то возросший духовно и приобрет­ший реальный мистический опыт, неожи­данно оказывается в метафизической пус­тоте: он молится, но его молитва безсиль­но падает на землю, как будто бы само небо сделалось железным; он призывает Бога, но не слышит ответа. Иногда христианин ис­пытывает мучительную тоску, словно ад поселился в его душе. Иногда человека тре­вожит чувство щемящей неизвестности, а иногда человеку кажется, что он в какой-то черной пустоте, без конца и начала. По­добное искушение часто дается духовно сильным людям. Вот они вырвались из мира, как из темницы, сломав решетку соб­ственными руками, но... за стенами тюрь­мы их встретила труднопреодолимая пре­града — пустое пространство, которое нуж­но пройти. А человек страшится этого непривычного для него и неизвестного ему пространства. Он не знает, что ему делать: он не может идти вперед, но не может и вернуться в свою клетку. Этот опыт, пере­живание богооставленности, бывает необ­ходим людям, чтобы они, познав свою не­мощь, поняли, что без помощи Божией, одними человеческими силами и даже под­вигами, спастись невозможно.

Второе искушение, как мы уже сказа­ли,— это чувство одиночества. Че­ловеку не с кем поделиться внутренними переживаниями. Он ищет духовного друга и не находит его, а духовный наставник может уделить человеку лишь немного вре­мени, да и то эти краткие встречи ограни­чиваются чаще всего исповедью и разреше­нием сиюминутных потребностей. То есть найти такого «духовного брата», который  бы понимал человека с полуслова и имел с ним как бы одну душу, человек не может.

Но и здесь — Промысл Божий: созидать свой внутренний мир нужно с Богом - в молитве, а не в поисках общения с дру­гим человеком. В искушение одиночеством чаще всего впадают люди с нежной, легко ранимой и «привязчивой» душой. Этим испытанием Господь помогает таким лю­дям стать независимыми от других, стать более твердыми духом.

Третье искушение — желание соз­дать комфортное христиан­ство: посещать храмы, исполнять обряды, но при этом не менять прежнего образа жизни, вернее — избегать таких грубых гре­хов, как прелюбодеяние, обман, воровство и тому подобное, но жить прежними чув­ствами, находиться в том же, прежнем, информационном поле. Человек в своем сер­дце хочет соединить мир страстный и без­благодатный с Церковью, соединить грубо чувственное и духовное, создать из рели­гии какой-то гибрид, где христианство со­четалось бы с гедонизмом. Но комфортно­го христианства не существует, это — ложь, прикрываемая именем Христа. Существу­ет одно — аскетическое — христианство, которое призывает человека к постоянной борьбе с самим собой. Соединить в один сплав страстную душевность и духовность — невозможно. Такая «сплавленная» душа будет похожа на Сизифа, который вкаты­вает камень на вершину горы, но у самой вершины камень вдруг срывается к подно­жию; или — на Пенелопу, которая днем ткет саван, а ночью распускает готовую ткань; такой человек трудится, но получает мало. При таком «сплавлении» возможны два исхода: или душевное поглотит духовное, и человек будет воспринимать религию внешне, «оземленно», через призму соб­ственного воображения, или духовное бу­дет постепенно вытеснять душевное, и че­ловеку станет чуждо и безразлично то, чем раньше жило его сердце, и он сам откажет­ся от того, что стоит преградой между ним и Богом.

Господь уподобил души услышав­ших евангельское слово зернам, из которых выросли колосья; число зерен в выросшем колосе может быть различным: тридцать, шестьдесят и сто (см.: Мк. 4, 8, 20). Это мера стяжания благодати Духа Святаго, мера подвига и смирения человека.

 Мы рассказывали о препятствиях и искушениях, которые могут постигнуть людей, ведущих церковную жизнь. Но суд Божий – не суд человеческий, на нём будет учтено всё, и даже одно тайное движение человеческого сердца к Богу, даже одна добрая мысль не упадут с чаши весов Божественного правосудия.

В настоящее время модернисты и «обнов­ленцы» стараются распространить под видом Православия свои ложные идеи, а в сущ­ности — дискредитировать чистые источ­ники Православия, перевести Православие в «душевное», они стараются вызвать у хрис­тианина внутреннее недоверие к Преданию Церкви. Они даже не стесняются упо­минать о дарвинизме-эволюционизме,  понятие о котором прочно вошло в мента­литет интеллигенции. Космология, биоге­нез, история мира рассматриваются в этом ракурсе. Но эволюционизм и креационизм (учение о творении) несовместимы друг с другом. Эволюционизм рассматривает само христианство и Церковь не как пол­ноту Божественного Откровения, не как истину, которая тождественна себе самой, а как развивающиеся идеи и совершенствующиеся институты. При таком подходе понятие истины уничтожается: истина ста­вится в зависимость от культурного уров­ня человечества, а так как человечество не может достигнуть конца эволюционной лестницы, то истина-де должна меняться. Такие популярные писатели, как отец    Александр Мень, диакон Андрей Кураев и другие, пытаются представить Библию не Божественным Откровением, а фольк­лорным произведением. Проводится мысль, что текст Библии изменялся и искажался. Хотя отец Андрей Кураев критикует отца Александра Меня, но в отношении к Биб­лии они так же похожи друг на друга, как депутаты левого и правого толка, сидящие в одном ряду. Отец Андрей Кураев «грозит кулаком» Александру Меню, но в то же вре­мя продолжает дело отца Александра: отец Александр утверждает, что, вместо пророка Исайи, было четыре Псевдо-Исайи, утвер­ждает, что Послания под именем апостола Павла появились в Церкви во II столетии, а отец Андрей, на страницах православного журнала «Альфа и Омега», выражает мысль, что под именем пророка Моисея скрывает­ся антивавилонский полемист-сатирик. Начитавшись «обновленцев от Православия», интеллигент приходит к выводу, что, воз­можно, Библия это отнюдь не Священное Писание, а собрание мифов (только лучше отредактированное, нежели аналогичные фольклорные тексты других народов), и опять оказывается в привычной для себя стихии рационализма и скептицизма. Вот почему необходимо читать Библию «гла­зами» святых отцов. В святоотеческой ли­тературе с огромной силой и глубиной раз­решены извечные вопросы, которые волну­ют человеческую душу на протяжении всей истории человечества, святоотеческая литepaтуpa — это чистая вода, текущая из чистого источника.