Ероха.

 Осторожно, много букв:-))

За давностью лет мне уже не вспомнить, как именно и почему получил своё прозвище герой этого рассказа. Возможно, это было производное от его фамилии, возможно это и была его настоящая фамилия, не знаю. Но ни я сам, ни кто-то другой из тех, кого я знал в те годы, никогда не называли его иначе. Ероха! И это было его единственным именем, нам всем известным. Он был один из примерно полутора десятков стариков, которые собирались почти ежедневно в нашем дворе, чтобы с удовольствием, сбежав от своих законных, но не в меру строгих супружниц, "забить козла" за колченогим деревянным столом в чахлом скверике, обсаженном высоченными, ещё довоенными тополями, чудом пережившми блокаду. Собственно, "стариками" мы, мальчишки, называли их тогда, десятилетия назад, когда все, кому было "за сорок", представлялись нам глубокими, древними старцами. А этим было даже не за сорок, а даже за пятьдесят, а некоторым и того больше. Так что никем иным, как стариками, мы, пацаны, понятное дело, их считать не могли.

В тихие, спокойные летние вечера, когда из распахнутых окон доносились звяканье тарелок на обеденных столах или знакомые радиопозывные "Последних известий", наши "деды" азартно сражались в домино, громко стуча костяшками по столу, весело смеясь или досадливо переругиваясь в случае проигрыша. Своих жён они боялись, как огня, и стоило одной из них высунуться в раскрытое окно, отдёрнув пузырящуюся тюлевую занавеску и громко позвать по имени своего суженого, как громогласный, боевой дядька буквально на глазах стихал, испуганно оглядывался и приторно вежливым чуть ли не елейным голоском тотчас откликался: — Иду! И, как большой, умный, но нечаянно нашкодивший пёс, поджавший в смущении хвост, тут же поднимался из-за стола, бросая недоигранную партию, и отправлялся ужинать под одобрительные смешки и шутки товарищей, которых скоро ожидала та же самая участь. Когда я впервые увидел этих моих стариков в нашем дворе — я не помню. Kазалось, они были там всегда, как окрестные тополя, мастерские, и сами дома, в которых мы все жили. С ними вместе я рос, в скверике, недалеко от них мы играли в наши нехитрые игры. И если самые первые, детские воспоминания о них уже давно стёрлись в памяти, то по мере того, как я рос и узнавал и понимал их лучше, новые, более осмысленные впечатления оформлялись всё более отчётливо. Это были необычные люди. Теперь, встречая их одногодков на улицах Петербурга, я хорошо понимаю, что отличало тех, "моих" доминошных "стариков" от их нынешних, современных сверстников. Они были ветеранами войны. И не ветеранами в традиционном, этаком старчески ветхом смысле слова, а просто живыми свидетелями и участниками недавних военных событий, их непосредственными очевидцами. Эти крепкие, бодрые, работающие мужики все, до единого, были вчерашними солдатами и относились к этому, как к чему-то само собой разумеющемуся, не требующему никаких особых пояснений, просто как к обычному факту их биографии. Кaждый год, в канун Дня Победы они надевали свои ордена и медали, облачались в гимнастёрки, кителя и фуражки времён Великой Отечественной и гордо, твёрдой, уверенной походкой отправлялись на Невский или на Неву, а потом возвращались обратно, к своему любимому доминошному столу, вспоминали былые события, спорили и обязательно выпивали фронтовые "100 грамм", незаметно превращавшиеся в 1000, а то и в 1500 грамм. И суровые жёны в этот день понимающе помалкивали, с улыбками наблюдая за своими героями из окрестных окон. Особое внимание в такие дни было приковано, естественно, к наградам. Недавние солдаты, они с удовольствием делились друг с другом деталями и подробностями, связанными с каждым орденом или медалью, ревниво-уважительно оглядывая друг друга. И только один из всей этой разудалой фронтовой компании никогда не блистал своими знаками отличия, а скромно и даже виновато стоял в сторонке, наблюдая товарищей со стороны. Это и был Ероха. Он был невысокого роста, в круглых, старомодных очках, немного жилистый, в потёртом пиджачке, неизменной кепчонке и рубашке, по-деревенски застёгнутой на все пуговицы до самого горла, классический тип питерского заводского рабочего, какими их часто показывали в ленинградской кинохронике тех лет. Мудрые мужики с пониманием и даже с некоторым сочувствием, хотя и не без тени лёгкой, товарищеской снисходительности относились к Ерохе, иногда похлопывая его по плечу, как бы говоря этим: — Ничего, не тушуйся, герой тыла. Ваши станки нам на фронте очень помогали, так что ты, брат, здесь свой, такой же , как и все. Но сам Ероха, не смотря на это дружеское отношение к себе, не переставал стесняться и смущаться, как бы особенно ясно понимая в такие минуты разницу между своей штатской персоной и этими боевыми ребятами, прошедшими огонь и воду и заслуженно носившими свои боевые награды. Из случайно подслушанного тaм же, во дворе, разговора я узнал, что Ероха работал где-то на заводе снабженцем. Что это такое — я понятия не имел, но решил, что это что-то, связанное со счётами, бумагами и нарукавниками. Уж очень Ероха соответствовал такому занятию всем своим видом по моим тогдашним представлениям.

Несчастный, обделённый воинской славой Ероха имел ещё один, на этот раз сугубо мирный недостаток. Он никогда не мог спокойно наблюдать за игрой. Стоило только игрокам взять в руки костяшки домино, как он тут же начинал в волнении переходить от одного к другому, заглядывая в карты и досадливо ворча: — Да нет, не так, же! С азика надо было пойти, с азика, ну что ты делаешь, Иван, ей-Богу! При этом он недовольно поджимал тонкие губы, которые тут же снова распрямлялись, чтобы в следующую секунду опять собраться в кучку, наподобие куриной гузки. Глаза его за стёклами очков при этом хитро щурились и улыбались. Огромный Иван, бывший морской пехотинец под два метра ростом и с ладонью, на которую сам Ероха при желании запросто мог бы встать, как на лестничную ступеньку, сначала недовольно отмахивался от него, как от мухи, но скоро не выдерживал и громовым голосом, перемежаемым крепким флотским матом, орал: — Да ты уймёшься, наконец, вражина чёртова? Уйди на х..р, а то зашибу сейчас! Вот же характер у человека! Иван был не только превосходным доминошником, но и главным военным авторитетом в этой компании. Закончивший войну в звании старшины, с орденами Красной звезды и Отечественной войны на правой стороне могучей груди и пятью или шестью медалями, включая самую главную из них — "За отвагу" — на левой, он был предметом гордости нашего двора. Его мнение как по текущим вопросам, так и по всем прочим — не обсуждалось никем. И только неугомонный Ероха не мог удержаться, чтобы не вставить очередное своё ехидное замечание, незаметно, бочком протиснувшись к самому столу, за что и бывал в конце концов с позором изгоняем.

Тогда он испуганно отскакивал от Ивана под язвительные смешки остальных, на несколько минут успокаивался, но потом всё начиналось сначала, как и всегда. В конце концов мужики хором брали Ероху за грудки, вручали ему всегда готовую для таких случаев авоську, несколько скомканных рублей, какую-то мелочь, и тоном, не терпящим возражений, отправляли гонцом в ближайший магазин, строго наказывая без бутылки не возвращаться. И Ероха, покорно вздыхая, отправлялся в путь, на улицу Желябова. Интересно, что сам он не пил. Никогда и никто не видел его со стаканом или рюмкой в руке. Тем более несправедливым казалось мне тогда его "наказание" в виде похода в магазин. Но Ероха не роптал, относясь к своим "обязанностям" со смирением и философским спокойствием. Так и продолжались месяц за месяцем и год за годом эти посиделки.

Этот самый непоседливый Ероха неожиданно оказался для меня тем самым человеком, благодаря которому я однажды раз и навсегда подружился с этими взрослыми, видавшими виды мужчинами. Так подружился, как только может дружить мальчишка-подросток с теми, кто по возрасту годился ему не только в отцы, но и в деды. И той дружбой, а потом уже только памятью о ней я дорожу по сей день.

А дело было так. Однажды мы с мальчишками играли в "ножички". Была такая нехитрая забава в те годы. Смысл её заключался в том, чтобы начертить на плотной, утрамбованной земле несколько концентрических кругов, пронумеровать их по восходящей, к центру круга, и потом попытаться попасть ножом в самую середину или поблизости, где очков было больше. В качестве метательного орудия нам служил старый, потрёпанный перочинный ножик с тусклой алюминиевой ручкой, весь потёртый и выщербленный от наших бесчисленных упражнений. Удачно бросить нож удавалось не всегда. Частенько он ударялся о землю не остриём, а своим противоположным концом — ручкой и отскакивал далеко в сторону. Так было и в этот раз. После очередной неудачной попытки, ножик отлетел прямо под ноги наших доминошников. Они, не отрываясь от игры, oтшвырнули его обратно из-под стола пинком ноги, автоматическим голосом пригрозив нам: — Ну-ка, идите отсюда, пацаны, с вашими играми, пока вам уши не нарвали! Естественно, мы никак не отреагировали на угрозу, зная, что никто нас не тронет и пальцем! В итоге, чёртов ножик в очередной раз полетел не туда, куда нам было нужно, и угодил прямо под ноги Ерохе, который как раз в этот момент опять был изгнан со скандалом и теперь стоял чуть в стороне от играющих, сконфуженно одёргивая свой пиджачок.

Мы вопросительно уставились на него, ожидая, что он, как и его приятели, сейчас поворчит и вернёт нам нож. Но вышло совсем не так. Ероха поднял наше оружие, повертел его в руках, и мы увидели весёлые, азартные искорки в его прищуренных глазах. Затем он быстро оглянулся, словно хотел убедиться, что никто на него не смотрит, хотя мужикам, увлечённым игрой, было совсем не до Ерохи, снова повернулся в нашу сторону, потом огляделся вокруг, словно присматриваясь к подходящей мишени. И вдруг сделал странное движение рукой куда-то в сторону от нас. Очень странное и непривычное движение, Никогда более по сию пору мне не приходилось видеть ничего подобного. Оно было одновременно и медленным и очень быстрым в конце, словно это была не рука, а длинный хлыст, конец которого молниеносно и невидимо для глаз ударяет по цели, в то время, как сама рукоять движется, как-будто совсем не споро и даже вяло. Нож, как молния, мелькнул и исчез, через мгновение пулей вонзившись в самую середину толстенного старого тополя метрах в 3-4 от нас, на высоте около двух метров. Какую-то долю секунды старая алюминиевая ручка повибрировала наподобие камертона, а потом замерла, и мы, мальчишки, в изумлении застыли на месте с вытаращенными глазами и открытыми ртами, ничего не понимая в происходящем. А Ероха, многозначительно подмигнув нам, уже ехидно обращался к огромному Ивану, который в этот момент, проиграв партию, с шумом вылезал из-за стола с обескураженным видом. — Что, Иван, спёкся? А говорил я тебе — дуплиться надо было! Tак ты ж не слушаешь, когда тебе говорят!

— Да иди ты в задницу, болячка! — зло выругался тот. Все громко рассмеялись. — Иди вон, лучше ребятам помоги, раз играть не умеешь, — продолжал Ероха своим ехидненьким говорком, усаживаясь за стол на место Ивана. И он тихонько подмигнул нам с пацанами. — Вишь, куда они ножик свой забросили? Ты у нас здоровый и большой, вот и поработай руками, раз голова не варит!, — насмешливо завершил свой монолог Ероха и переключился на домино. Иван с пыхтением, не без усилий выдернул нож из ствола, ворча при этом что-то вроде: — Черти окаянные, да как же это вы умудрились так глубоко нож загнать? задницу бы вам надрать, как следует! Мы молчали, верные обещанию не выдавать Ероху.

Несколько раз после этого случая мы обращались к Ерохе хором и по отдельности, буквально умоляя его научить нас бросать ножик. Но вредный дядька только отшучивался и отнекивался, обещая "потом, попозже когда-нибудь"... В конце концов, утомлённый нашими приставаниями, он заявил нам., что он вообще не умеет его бросать, никогда не умел, и вообще это получилось чисто случайно. Он был вполне серьёзен, и только его прищуренные глаза за стёклами очков предательски улыбались. Нам не оставалось ничего иного, как отстать. Было ясно, что ничему нас так и не научат.

Две следующие встречи с Ерохой случились у меня через пару лет, примерно, или около того. Случай с ножиком был к тому времени почти полностью забыт. Мы с мальчишками возвращались домой после посещения шумной и ужасно интересной международной выставки. Выставка называлась "Системотехника" и имела место быть в недавно отстроенных павильонах, известных сегодня всем петербуржцам, как выставочный центр в Гавани Васильевского Острова. После посещения экспозиции ФРГ у нас остались толстые и очень красивые иллюстророванные каталоги, буквально испещрённые фотографиями самой разной техники: от магнитофонов и проигрывателей фирмы "Грюндиг", до каких-то непонятных приборов и устройств явно промышленного, офисного использования, догадаться о назначении которых мы никак не могли, поскольку каталоги были отпечатаны на немецком языке, который, хотя и был нашим школьным предметом, но оставался полностью незнакомым, так как здесь он был исключительно и сугубо техническим. С этим красивым журналом в руках я прибыл в наш двор и там чуть не столкнулся с Ерохой. — Покажи!, — попросил меня тот, указывая на каталог. Я протянул ему журнал. Ероха внимательно полистал его, что-то бормоча про себя. При этом его губы не переставали двигаться по привычной и давно знакомой мне траектории: от узенькой улыбки к смешной кучке под носом в виде куриной гузки. — Слушай, обратился он, наконец, ко мне по имени и абсолютно серьёзным тоном, — ты не дал бы мне этот журнал на денёк-два, а? А я тебе его принесу скоро, ты же всё равно здесь, во дворе, каждый день. Было видно, что журнал его очень заинтересовал, поэтому отказать ему я не мог. И ещё я с возрастающим удивлением заметил, что Ероха, судя по всему, полностью понимал, что там было написано. Совершенно очевидно, что он знал немецкий язык более, чем хорошо. Словно догадавшись о моих мыслях, он добавил: — А я тебе потом подробно расскажу, что здесь такое есть и для чего оно нужно. Договорились? Мне было жалко журнала. Но отказать Ерохе я, конечно, не смог. И был, вскорости, более чем вознаграждён за свою доброту.

Ероха забрал журнал и исчез. Его не было во дворе несколько дней. Даже мужики, заметив его отсутствие, начали немного тревожиться и спрашивать друг друга, что случилось с Ерохой и куда делась "эта болячка". Тут я рассказал им свою историю и спросил, не знают ли они, где он живёт. — Знаю, — отозвался один, — иди туда, в самый конец двора, потом направо, во флигель, третий этаж, квартира 16 или 17, найдёшь. И я отправился выручать свой журнал. Позвонил в старую, обитую клеёнкой дверь. Мне открыла симпатичная, моложавая женщина со смеющимся лицом, в переднике, надетом поверх домашнего халата. — Ты к кому, мальчик? — с удивлением спросила она, и вдруг я к ужасу своему понял, что даже не знаю, как мне назвать имя того, к кому я пришёл. Как звали Ероху — никто не знал. — К Ерохе, — пробормотал я, ужасно смущаясь. — К Кому-кому? — переспросила женщина и вдруг звонко расхохоталась, — Как ты сказал: "К Ерохе?" И она опять громко прыснула. — Ну — проходи, продолжая смеяться, ответила она и, пропуская меня вперёд себя, крикнула в открытую дверь комнаты прямо передо мной: — Николай, это к тебе! Я осторожно прошёл в комнату. Там, в центре, за столом, лицом ко мне сидел Ероха. Он с видимым аппетитом ел борщ. Перед ним на тарелочке лежали несколько ломтей свежего хлеба, порезанные огурчики, сало. Там же стоял небольшой графин, наполовину наполненный водкой, и маленький гранёный стакан. Увидев меня, Ероха вытаращил глаза от удивления и в смущении попытался убрать графин с глаз долой, но сообразил, что поздно, и оставил его на месте. — Ты — что?, — спросил он, и вдруг, сообразив, перебил сам себя, — а, за журналом пришёл? Я кивнул, с удивлением глядя на водку. Все знали, что Ероха не пьёт, а тут — водка, да ещё и в графине! Мне с трудом верилось в то, что стояло у меня перед носом. — Извини, — попросил меня Ероха, смущаясь, — закрутился, понимаешь, на работе, совсем забыл! Сейчас отдам тебе. Не волнуйся, он цел и жив-здоров! Борща хочешь? И я не успел ответить, как он громко крикнул куда-то, видимо, на кухню: — Зина, неси ещё тарелку, мы будем борщ есть! Через секунду передо мной уже стояла дымящаяся тарелка, полная ароматного супа, а радушная хозяйка, не переставая улыбаться, накладывала мне в борщ сметану, укроп и мелко резаный чеснок. — Знаешь, как он тебя назвал? — продолжая смеяться, спросила она, обращаясь к мужу? — Как?, — невозмутимо поинтересовался Ероха. — Ероха! — прыснула женщина. — Ну и правильно, так же невозмутимо продолжил он, — Ероха я и есть, верно? — подмигнул он мне. Я опять кивнул. — Ну вы тут обедайте, а я побежала, на работу опаздываю, — скороговоркой проговорила Зина и добавила: — Ты подвинься чуть-чуть, а то мне шкаф не открыть. Я обернулся. Огромный светлый трёстворчатый зеркальный шкаф стоял прямо за моей спиной. Освобождая дорогу, я отодвинулся к стенке вместе со стулом, на котором сидел. Зинаида отворила дверцу. Я машинально посмотрел внутрь шкафа и вдруг понял всё! С краю, у боковой стенки, там висели два абсолютно новых, свежих офицерских кителя с майорскими погонами на плечах. Один из них чуть слышно звякнул с тяжёлым, солидным звуком. Против воли я вытянул шею, сгорая от внезапной догадки и любопытства. Заметив это, Зинаида попыталась, было, захлопнуть шкаф, но Ероха обречённо махнул рукой — Да ладно уже, пусть посмотрит, чего уж там.. И Зинаида, с той же весёлой улыбкой, вытащила один китель, демонстрируя его мне со словами: — Вот тебе — Ероха! Так, впервые в жизни я увидел свoими глазами, а не в кино, ордена и медали, которых хватило бы с избытком на троих, если не больше, фронтовиков. Самым первым висел Орден Ленина, затем два ордена Боевого Красного знамени, Орден Трудового Красного знамени, затем несколько медалей: "За отвагу", "За взятие Кенигсберга", "За освобождение Варшавы", "За оборону Ленинграда" и другие, не известные мне. Все награды висели в "два этажа", плотно налегая одна на другую, как -будто им было тесно и они пытались уместиться как можно компактнее. На другой стороне этого кителя, как Олимпийские кольца, красовались оба ордена Отечественной Войны, орден Красной Звезды, а пониже — гвардейский значок и ещё какой-то знак, которого я никогда не видел ранее. Я обомлел. — Это не все! — всё так же весело продолжала Зинаида, явно наслаждаясь моим изумлением. У него ещё полно других, всяких польских, чехословацких, венгерских, да он их не носит, так и лежат в коробочках. И она головой указала ма буфет у противоположной стены. — Да я и эти не ношу, — сердито буркнул Ероха, — силы уже не те, тяжесть эту таскать. И он подмигнул мне точь-в-точь, как однажды давно, тогда, когда он кинул наш ножик и попал прямо в середину тополя. Я кивнул в ответ и, вспомнив наши приставания к нему в то время, сказал: — Ага, а с ножиком вы нас так и обманули! — С каким ещё ножиком? — грозно переспросила женщина, строго глядя на Ероху, — ты что, старый, совсем спятил? Хочешь, чтобы мальчишки поубивали себя совсем? — Да нет, — отмахнулся Ероха, не говори ерунду! Какие ножики, ты что? И он снова незаметно, заговорщицки подмигнул мне, смешно двигая губами. Я взял свой журнал. Он оказался испещрён лёгкими карандашными пометками и записями. — Да резиночкой сотрёшь, и будет, как новый! — сказал Ероха, — интересный журнал, спасибо, что выручил. — А почему вы снабженец?, — задал я давно мучивший меня вопрос — Кто-кто?, — с нескрываемым удивлением переспросила женщина, которая уже успела переодеться и в этот момент зашла в комнату из коридора, — Кто снабженец? Он?? Она собралась было снова весело расхохотаться, но, перехватив строгий ерохин взгляд, резко посерьёзнела и вдруг сказала: — Ну — снабженец и снабженец, а что тут такого? Тоже нужная работа. И трудная, между прочим, не всякому по плечу. И она с лёгкой улыбкой посмотрела на мужа. Мы закончили обед и вместе вышли во двор. — Ты только, это, — нерешительно начал Ероха, — ну, вобщем, там, во дворе, не говори никому, мужикам особенно, про эти ордена-медали, ладно? — Почему??? Я искренне не понимал его. — Да не надо это, ни к чему! Зачем эти разговоры нужны? Все воевали, не я один, понимаешь? И видя мою растерянность, прибавил ещё раз: — Не говори, пожалуйста, а то я там больше не появлюсь! — Ладно, не скажу, — пообещал я, но и Вы мне скажите, почему они над вами всё время смеются, издеваются, в магазин гоняют, а вы всё терпите и ни слова против не скажете? — Почему?, — переспросил Ероха, и внимательно поглядев на меня, сказал: — Запомни! Войну всегда проигрывают командиры, а выигрывают только солдаты. Солдат — это самое главное на войне. Поэтому солдат всегда прав. А наши там — и он указал на видневшихся впереди мужиков, — все солдаты. И они тут — самые главные. Понял?

Мне стоило больших усилий сдержать данное ему слово. Но я его всё-таки сдержал.

Спустя много лет, от одного из наших бывших соседей по двору, я узнал, что Ероха умер и что его похоронили с воинскими почестями. Говорили даже, что на похоронах был салют. Но так ли это было на самом деле, или нет — узнать было уже не у кого. Да вобщем, это было и не нужно. ( с)

--