Взгляд из кругосветки или немного о русской душе.

Когда в 2002 году мы уезжали из Санкт-Петербурга в кругосветное путешествие на самостроенном катамаране мир посмотреть и себя показать, мы и не предполагали, что наше путешествие затянется на годы, так как принадлежали к той категории русских, которые любят свою страну и не мыслят своей жизни вне ее пределов. Патриотизм моего мужа доходил то того, что он принципиально отказывался учить иностранные языки, полагая, что все самое главное уже создано на нашем Великом и Могучем.

Но после того, как мы прошли на яхте половину земного шарика подолгу живя в разных странах, наши представления о мире несколько изменились. Когда нас спрашивают, когда мы хотим вернемся в Россию, мы неопределенно пожимаем плечами. Теперь у нас двое детей, и мы должны выбрать будущее и для них. В посте ниже - мои размышления о некоторых русских поведенческих стереотипах, выпуклость которых становится особенно очевидной после накапливания некоторого опыта общения с представителями других расовых групп.

Странная мы все-таки нация, русские, странная и загадочная. Трудно нас понять иностранцам, которые честно бьются над расплывчатым понятием «русская душа», трудно нам понять самих себя.О наших странностях можно слагать сказания. В доказательство этой мысли хочу привести пример, описывающий один из самых известных русских социальных паттернов, свойственных россиянам заграницей, и безусловно выделяющий нас среди прочих национальностей. По моим, да и не только моим наблюдения, любой обитатель любой страны мира, находясь за пределами своей родины, если он конечно не находится в конфликте с законом в своей стране, обрадуется, завидев соотечественника, только русские, встретившись друг с другом заграницей, очень часто не подадут вида, что опознали друг друга, и, скорее всего, пройдут мимо. Почему-то не хотим мы друг друга знать, ожидаем, видимо, какой-то неприятности от представителя своей нации, а если и начинаем разговор, то, скорее всего, будем вести себя настороженно как будто ожидая подвоха.

Как известно русских, особенно представителей старших поколений, очень легко отличить от местного населения в любой «загранице», будь то Африки-Азии или Америки-Европы. Есть что-то общее у большей части моих соотечественников – чуть согбенная спина, чуть замороженные, немного скованные движения, напряженная мимика. Наши люди как будто бы ждут удара, они готовы защититься, а если надо и атаковать. Чтобы даже и не думали, мол, нас унизить, не на тех напали. Часто россияне похожи на ежиков – голова вправо-влево поворачивается, но иголки наготове. Именно так мы и привыкли жить, даже не осознавая этого, просто всегда быть готовыми к защите от очередного «наезда», ареной для которого может стать что угодно – семейное гнездышко, общественный транспорт, офис или кабинет начальника. Поле боя не оставляет нас ни на минуту, даже лежа в ванной мы вспоминаем обиды и вынашивают планы реваншей. Причем в преобладающем большинстве случае люди не замечают этого: состояние «съеженности» настолько стало нормой жизни, что мало кто поднимается до рефлексий на эту тему. Мы живем с взведенным курком и напряженными мускулами, теряя способность расслабиться даже в ситуациях, когда готовность к бою больше не нужна, и отпор давать некому. Мы – орудия для изготовления средств обороны самыми разными способами, производители язвительных нападок, опускающих взглядов, унижающих замечаний между строк. Мы нетерпимы к чужому несовершенству и знаем, что не пощадят и нас. Мы боимся расслабиться и ждем подвоха ото всех и каждого, ну а как же иначе, ведь наши собственные родители воспитывали нас в советско-чморящем духе сами того не понимая и не ведая, что творят. А как они могли ведать, когда десятилетия существовала система, где человек был винтик, звали его никак и был он ничто, и если надо, посылали людей на жернова мясорубки, десятками, сотнями, тысячами, миллионами.

Можно ли ожидать высокого уровня психологической культуры и толерантности в обществе, где на генетическом уровне запечатлены кровавая революция, раскулачивания и голодные смерти постреволюционного времени, сталинские репрессии и вторая мировая война. Откуда у нашего народа взяться жизнерадостности и мягкости. Как на социальном уровне может прорасти идея любви и прощения? В нашем генотипе боль, страдание и битва за выживание запечатлены в гораздо большей степени, чем радость жизни и терпимость к ближнему. Большая часть людей настолько зажата в многообразии поводов для напряжения, что расслабиться люди становятся способны только «приняв дозу», достаточно понаблюдать за любой вечеринкой – пока народ тверезый, не будет никакой радости. Люди стремятся побыстрее напиться, и тогда приходит веселье, часто безудержное, когда рвется наружу то, что давилось, сдерживалось, и вот вам русское пьяное ухарство и разгул. Сколько эмоций, какой размах чувств. А потом народ трезвеет и возвращается привычная хмурость. И снова трудно и опасно становится смотреть друг другу в глаза, и снова возникает какая-то виноватая зажатость тел, исчезнувшая было в алкогольном дурмане.

Наверное, с особой остротой понимаешь что-то о своем народе, когда выезжаешь за пределы России. Причем понимаешь не сразу, а когда поживешь какое-то время, оттаешь, расслабишься и выйдешь за пределы своего защитного круга, через призму которого большая часть наших соотечественников, как бы ни были они внешне по-западному раскованы, воспринимает мир. Причем чтобы понять, что существует и другой способ жизни, надо выехать не в ближайшие Европы-Америки, где люди, в общем-то, если глядеть в суть, тоже имеют массу лежащих в той же плоскости комплексов, а куда подальше, скажем, в Латинскую Америку, в какую-нибудь тихую не воевавшую, не хоронившую своих граждан пачками тихую страну, например Панаму. И тогда если человек умеет слышать и видеть, многое откроется ему. Сначала будет трудно поверить в искренность улыбок людей, их доброжелательность и простота в общении скорее всего будут восприниматься, как что-то не имеющее к вашей жизни никакого отношения.

Ну, живут себе здесь какие-то недалекие аборигены, ну лыбятся себе, идиоты беспомощные.

А потом, если русский человек какое-то время поживет здесь, он вдруг почувствует, что ему стало легче смотреть людям в глаза. Что он не старается большую часть времени пялиться в пол, наживая себе проблемы с шейными позвонками,  или же находясь среди людей устремлять взор в никуда во избежание встречи с чьим-то взглядом, несущим проблемы. И через какое-то время накапливается понимание, что в их взглядах действительно нет двойного дна. И легко заговаривая с вами, они не грузят вас ничем, они вам просто искренне улыбаются, не потому, что хотят от вас что-то, не потому, что смеются над вами, нет, ОНИ ПРОСТО ТАК ЖИВУТ. В это трудно поверить, но это так. Вы можете совершать ошибки, они их не заметят. Они даже не будут вас великодушно прощать, они просто не заметят, если вы сделаете лажу. Вас никто не попытается «чморануть», за ваш счет никто не будет самоутверждаться, вас не попытаются унизить. Представить это можно только пожив какое-то время здесь. Представить и понять, как глубоко больна наша нация. Как плотно психологический рэкет пробрался во все сферы жизни, и какое тяжелое наследство оставила нам наша история.

Когда мы впервые привезли в Санкт-Петербург в гости на несколько месяцев нашу младшую дочь Полину, ей было полтора года. Через несколько дней после приезда из Панамы мы ехали в питерском зимнем метро, я сидела с Полиной на коленях, что называется, лицом к публике. Ребенок просто изучал лица людей, вдруг Полина вздрогнула и, казалось, без всякого повода, начала плакать, рыдать по-настоящему с дрожью, захлебываясь слезами и подвывая. Я повернула Полину к себе и стала успокаивать ее, какое-то время она продолжала плакать и все норовила с застывшим в глазах ужасом, но все же обернуться, чтобы еще раз увидеть то, что ее напугало. Я могу догадываться, чего именно в лицах людей, сидящих напротив, могла испугаться годовалая девочка, родившаяся в Панаме и прожившая свои полтора года жизни среди улыбающихся лиц, я могу догадываться, потому что я знаю мою Родину.

Наши белобрысые детки, растущие в Центральной Америке,  привыкли к тому, что где бы они не появлялись, их сопровождает всеобщее восхищение. Они настолько уверенны в своей неотразимости, у них сформировалось такое глубокое знание о позитивности и доброте этого мира, что за те несколько месяцев, что мы провели в России, они даже не обратили внимания на то, что здесь в их адрес почти не поступает радостных возгласов, и что детей в принципе чаще всего воспринимают, как помеху. Даже мне поначалу было дико не видеть улыбок на лицах женщин, когда мы заходили с детьми в присутственное место или в транспорт, нет, конечно, наши люди не всегда реагируют негативно, но, Боже, как мы скупы в выражении добрых чувств, как катастрофически зажаты по сравнению с теми же панамцами, кубинцами, колумбийцами.

И я ловлю себя на том, что здесь в Панаме я легко заговариваю с людьми на улицах и почти без оглядки иду на контакт. «Почти без оглядки», потому что белая женщина по определению вызывает здесь восторг и восхищенные взгляды мужчин, и должна быть несколько осторожной, общаясь с мужчинами. Как в большой деревне мы здороваемся со знакомыми водителями, продавцами в супермаркетах, мы спрашиваем, как здоровье у тещи сварщика, интересуемся, родила ли уже жена охранника, мы открыто смотрим людям в глаза и чувствуем себя легко и свободно. До тех пор, пока случайно не пересечемся с русскими. И здесь как будто срабатывает привычный сигнал опасности, мы смотрим на лица, и часто видим в них то, что заставляет нас замолчать, чтобы не выдать, что мы говорим на этом языке. Или принять какие-то другие меры предосторожности: не встретиться глазами, оставить за собой шанс в любой момент отвернуться, дать себе время присмотреться. И часто бывает, что присмотревшись, мы заговариваем с людьми и люди могут оказаться замечательными, но первая реакция чаще всего настороженная.

Эти строки пишу я, русская, всегда бывшая патриоткой своей страны, родившаяся, выросшая и жившая счастливо в самом красивом городе мира Санкт-Петербурге. Я  никогда не хотела уехать из России, имея там работу, друзей, квартиру, машину, по воле случайности и по зову сердца оказавшись за пределами своей страны, и первые годы не мыслила себе жизни без этой России. Но сейчас мне страшно ставить перед собой вопрос о том, куда я в конечном итоге привезу своих детей. Я люблю мой Петербург и очень бы хотела, чтобы мои дети полюбили его тоже. Но как могу я  позволить себе подставить их под обстрел российского социума, подвергнув опасности психику детей, растущих без необходимости строить вокруг себя заборы психологической защиты, привыкших смотреть людям в глаза и уверенных в своей уникальности.

А сейчас мне трудно объяснить детям, почему, заслышав где-нибудь на пляже Панамы или в супермакете русскую речь, я не спешу подбежать познакомиться с соотечественниками, но шикаю на детей, прося их громко не вопить на русском: «Мама, мама, это русские, пойдем пообщаемся». И не то, чтобы я не подойду к человеку, говорящему со мной на одном языке, скорее всего, подойду и заговорю, но с некоторой опаской, вглядываясь в собеседника и будучи готовой в любой момент ретироваться. Я с удовольствием рассказываю детям о большой и доброй стране России, о красивых дворцах Санкт-Петербурга, мы вместе смотрим мультики о русских богатырях. Но, будучи не чуждой психологии и обладая элементарным здравым смыслом, я отлично понимаю, что для формирования стабильной психики у ребенка ему лучше как можно дольше находиться в благоприятной спокойной психологически защищенной атмосфере. И поразмыслив о том, что я могу сделать в этом смысле для своих детей, я вздыхаю, потому что сам  собой напрашивается вывод, что в ближайшие годы, нам, видимо, не придется вернуться обратно в этот серый, туманный и столь любимый мной город Санкт-Петербург.